бя сменить.
     Времени  заняло  это  немного,  и  проповедник-беженец все же опять бы,
наверно,  сунулся с надгробным словом, да только брат Фортинбрайд не дал. Не
положив  и  лопаты,  опершись на нее, он встал, как стоит работник в поле, и
заговорил,  как  в  церкви в дни распределения денег -- спокойным, негромким,
сильным голосом:
     --  Не думаю я, чтоб Роза Миллард или те, кто ее хоть мало-мальски знал,
нуждались  в  указании  места,  куда  ее  взял  Господь.  И  не  думаю, чтоб
кто-нибудь,  знавший  ее  хоть мало-мальски, захотел оскорбить ее пожеланием
спокойного  сна  в  том  уготованном  ей  месте.  И  думаю,  что Господь уже
уготовал  ей  и народ со старыми, сирыми, малыми -- черный, белый, желтый или
краснокожий,  о ком ей печься и над кем хлопотать. Так что езжайте-ка, люди,
домой.  Иным из вас ехать недалеко, и притом в крытых экипажах. Но у большей
части  экипажей  нет,  и  это  спасибо  Розе  Миллард, что вы не пешком шли.
Вас-то  я  имею в виду. Вам еще дров наколоть-нащепать для топки, да мало ли
дел.  И что бы, по-вашему, сказала Роза Миллард, увидавши, как вы стоите тут
и держите под дождем детей и стариков?
     Миссис  Компсон  предложила  мне  и  Ринго жить у них, пока не вернется
отец;  приглашали к себе и другие, уж не помню кто, а потом я думал, все уже
уехали,  но  оглянулся  и  увидел  дядю  Бака.  Он  подошел -- рука скрючена,
прижата  локтем  к боку, и борода криво торчит, точно еще одна рука, а глаза
красные,  сердитые, как от недосыпа, и палку держит так, будто сейчас ударит
первого, кто подвернется.
     -- Что порешили делать, парни? -- спросил он.
     Темно-красную  землю  дождь  пропитал  и разрыхлил и уже не плескал, не
хлестал  бабушку  --  просто серо и тихо уходил в темно-красный холмик, и вот
уже  и  холмик  начал  как бы тускло разжижаться, сохраняя свое очертание, --
точно  неярко-желтый  цвет досок, растворясь, подкрасил землю доверху и слил
могилу, гроб и дождь в одну красновато-серую тающую муть.
     -- Мне нужен пистолет на время, -- сказал я.
     Дядя  Бак  заорал  на  меня, но спокойно. Он ведь старше нас; вот так и
бабушка в тот вечер у хлопкохранилища была сильней меня.
     --  Хочешь ты, не хочешь ты, -- орал он, -- а все равно, как бог свят, еду
с вами! Попробуй воспрети мне! Да ты что, не желаешь, чтоб я с вами?
     --  Мне  все равно, -- сказал я. -- Но мне нужен пистолет. Или ружье. Наше
сгорело вместе с домом.
     --  Так  выбирай же! -- орет он. -- Втроем со мной и пистолетом или вдвоем
с  этим  черномазым  конокрадом и с жердиной заместо оружия. У тебя ж дома и
кочерги нет!
     --  У  нас остался ствол от ружья, -- Ринго ему в ответ. -- На Эба Сноупса
и ствола хватит.
     --  На  Эба  Сноупса?  --  орет дядя Бак. -- Да разве Баярд всего только о
Сноупсе думает?.. А? -- оранул он мне. -- Ведь не о Сноупсе только речь?
     Могила  на глазах меняется под серым дождем, неторопливо, холодно, серо
проницающим  красную  землю,  но все же очертание не меняется. Холмик осядет
еще  не  сейчас;  дни  пройдут,  недели  и  месяцы, прежде чем он сгладится,
сровняется, смирится.
     Дядя Бак повернулся к Ринго.
     --  Приведи  моего  мула, -- сказал он уже потише. -- Пистолет при мне, за
пояс вправлен.
     Эб  Сноупс  тоже  холмяной житель. Дядя Бак знал, где он живет; ближе к
вечеру  мы подымались туда на красный холм длинным изволоком между сосен, но
тут  дядя  Бак  остановился. У него мешок был накинут на голову и завязан на
шее;  у  Ринго тоже. Палка, стертая, отполированная от употребления, торчала
из-под  мешка  у  дяди  Бака  и  лоснилась  под дождем, как длинная восковая
свеча.
     -- Погодите, -- сказал он. -- У меня мыслишка есть одна.
     Мы  свернули  с  дороги,  спустились  в  низину,  к  ручью, увидели там
малозаметную  тропу.  Под  деревьями  было  сумрачно,  и дождь не мочил нас;
голые  деревья  точно  сами  растворялись  медленно,  промозгло, неуклонно в
декабрьском  вечереющем  дне.  Мы ехали гуськом, в намокшей от дождя одежде;
от мулов подымался сырой, пахнущий аммиаком пар.
     Загон  оказался  в  точности  как тот, что мы с Джоби, Ринго и Сноупсом
огородили  дома,  только поменьше и упрятан похитрей; Сноупс, должно быть, у
нас  и  позаимствовал  всю  идею.  Мы подъехали к мокрым жердям огорожи; они
были  новые,  срубы  у  них  еще  желтели  соком;  а в глубине загона что-то
виднелось  во мгле желтым облачком; вот шевельнулось -- и мы увидели, что это
изжелта-соловый жеребец и три кобылы.
     -- Так я и думал, -- сказал дядя Бак.
     А  у  меня в голове путалось. Может, оттого, что Ринго и я устали, мало
спали  в  последнее время; дни мешались с ночами. И вот ехали сюда, а я сижу
в  седле  и  все думаю, что крепко нам достанется дома от бабушки за то, что
уехали  в  дождь, не спросясь. А сейчас, при взгляде на этих лошадей, мне на
минуту показалось, что Эб Сноупс и есть Грамби. Но дядя Бак заорал:
     --  Сноупс  --  Грамби?  Эб Сноупс? Да если б он оказался Грамби, если бы
бабушку  твою  застрелил Эб Сноупс, то -- как бог свят -- мне стыдно было б на
людей  глядеть. Я постыдился б ловить такого Грамби. Нет, мальчики. Сноупс --
не  Грамби;  Сноупс  будет  нам  указателем  Грамби.  -- Дядя Бак повернулся,
скособочился  на  своем  муле,  и борода его торчала из накинутого на голову
мешка,  дергаясь  и  мотаясь  в  такт словам. -- Указывать будет, куда нам за
Грамби  ехать.  Они  ведь  почему  спрятали  тут  этих  лошадей?  Да  просто
посчитали,  что  тут  уж  вам  никак  не  догадаться их искать. А сам Сноупс
поехал  добывать  новых  уже  с Грамби, поскольку бабушка из дела Сноупсова,
так  сказать,  вышла.  И  слава  богу, что поехал. Пока Сноупс с ними, он не
минует  ни дома, ни лачуги, чтоб не оставить собственноручной подписи -- чтоб
не  уворовать хотя б курчонка или часы-ходики. Сноупса-то нам поймать теперь
было бы как раз и невыгодно.
     И  мы  не поймали его в тот вечер. Поднявшись на дорогу, мы направились
к его дому. Завидев тот домишко, я подъехал к дяде Баку.
     -- Пистолет вы дайте мне, -- сказал я.
     --  Пистолет  нам  не  понадобится, -- сказал дядя Бак. -- Его и дома нет,
говорю  тебе.  Ты и Ринго держитесь сзади, действовать тут буду я. Разнюхаю,
в какую сторону направить поиск. А ты осади назад.
     -- Нет, -- сказал я. -- Я хочу...
     Глаза его кольнули меня из-под мешка.
     --  Хочешь  чего?  Хочешь  своими  руками  схватить убийцу Розы Миллард.
Верно  говорю? -- Смотрит на меня, сидящего в седле под серым холодным дождем
в  гаснущем  свете дня. И, может, виною холод. Я холода не чувствую, но тело
мое  сотрясает,  бьет  дрожь.  --  И  что  же  твои руки сделают тогда с ним,
парень? -- перешел дядя Бак почти на шепот. -- А, парень? Что?
     -- Да, -- сказал я. -- Да.
     -- Вот то-то же. А теперь ты и Ринго не притесь вперед. Действую тут я.
     Подъехали  к  домишке. Наверно, по холмам у нас разбросана тысяча таких
лачуг,  и  возле  каждой  тот  же  перевернутый плуг под деревом, и те же на
плуге  грязные  куры  уселись,  и  тот  же серый сумрак растекается по серым
дранкам  крыши.  Приотворилась дверь, в щели мелькнул отсвет, огня и глянуло
на нас лицо женщины.
     --  Если  вам  мистера  Сноупса,  то его нету, -- сказала она. -- Поехал в
гости в Алабаму.
     --  Ясно,  понятно, -- сказал дядя Бак. -- В Алабаму. А когда ждать его из
гостей, не говорил?
     -- Не говорил, -- сказала женщина.
     --  Ясно,  понятно,  --  сказал дядя Бак. -- Так что, пожалуй, чем мокнуть
под дождем, лучше будет нам домой вернуться.
     -- Лучше будет, -- сказала женщина. И дверь закрылась.
     Мы  поехали  обратно.  Поехали  домой.  И, как у хлопкохранилища тогда,
сумрак сгущался, оставаясь промозгло-серым.
     --  Так,  так,  --  произнес дядя Бак. -- Она сказала -- в Алабаму; значит,
они  не  в  Алабаму  подались.  И не в Мемфис, потому что оттуда еще янки не
ушли. Так что первым делом надо нам, думается, взять южней, к Гренаде{36}. И
ставлю  этого  мула против вон того складного ножика у Ринго, что не проедем
и  двух дней, как повстречаем при дороге разозленную какую-нибудь фермершу с
пучком  куриных  перышек  в  руке  и  с  проклятьями на языке в адрес бандюг
ускакавших.  Вы теперь меня слушайте. Как бог свят, мы их бандитскую лавочку
кончим. Но, как бог свят, кончим по всем правилам.



2


     Так  что  в тот день мы Сноупса не поймали. Немало еще до поимки прошло
и  дней  и  ночей  --  немало  еще  дней мы втроем, меняя, чередуя под седлом
мулов,  добытых  у  янки  бабушкой  и Ринго, проездили по дорогам знакомым и
тропкам  неведомым  (а  порой  без тропы) в дожди и в морозную стужу; немало
ночей  проночевали  в  дождь  и  в  стужу  (а  один  раз на снегу) под любым
подобием  крова там, где застигала ночь. Дни были безымянны и без чисел. Они
тянулись  от  того  декабрьского  заката  почти  по конец февраля, и однажды
услыхали  мы, как летят на север гуси, утки, и отдали себе отчет, что уже не
первый  вечер слышим их в весеннем перелете. Ринго приспособил было сосновую
палочку  под  календарь  и  на  каждом  ночлеге  делал на ней новую зарубку,
отмечая  воскресенья  зарубкой  поглубже,  а Рождество и Новый год обозначив
двумя  длинными.  Но  когда скопилось уже почти сорок зарубок, нам как-то на
ночном  привале под дождем пришлось, из-за дяди-Баковой руки, употребить эту
палочку   на   розжиг  костра.  А  когда,  проезжая  лесом,  отломили  опять
подходящий  сучок,  то  уже не помнили, сколько дней прошло с того ночлега --
пять,  или  шесть,  или  десять,  --  и  Ринго бросил вести счет. Сказал, что
зарубки  сделает в тот день, когда добудем Грамби, и что потребуется сделать
только  две, одною обозначив день, когда убита была бабушка, а другою -- день
расчета с Грамби.
     У  каждого из нас было по два мула под седло -- мы их меняли ежедневно в
полдень.  Нам  вернули  этих мулов холмяные фермеры; мы могли бы навербовать
там  целый  конный полк холмяного народа -- со стариками, женщинами и детьми,
если  бы  надо,  --  одетый  в мешковину и дерюгу вместо формы, вооружившийся
мотыгами  и  топорами  и  севший  на трофейных бабушкиных мулов. Но дядя Бак
сказал им, что с Грамби управимся мы сами, что троих на Грамби достаточно.
     Отыскивать  след  банды  было  нетрудно.  Однажды -- на зарубке примерно
двадцатой  --  мы  подъехали  к  сожженному  дому,  и  зола еще дымилась, и в
конюшне  еще  не  пришел в сознание паренек чуть моложе Ринго и меня, и даже
рубашка  вся  на нем иссечена -- плеть, видно, была снабжена витою проволокой
на  конце,  --  а  у  женщины изо рта текла еще струйка крови, и голос звучал
слабо,  еле-еле, как отдаленный кузнечик на лугу, и она сказала нам, сколько
их было и в какую сторону уехали, и закончила:
     -- Убейте их. Убейте.
     Некраток   был   наш  путь,  но  территорию  он  покрыл  небольшую.  На
географической  карте  в  учебнике  она  вся  бы  уместилась  под серебряным
долларом;  мы не выезжали из-под долларового кружка с центром в Джефферсоне.
И,  сами  того  не  зная, шли у них вплотную по пятам; однажды ночь застигла
нас  вдали  от  жилья  или  сарая,  и, когда остановились, Ринго сказал, что
пойдет  поразведает  окрестность  --  ведь  еды  у  нас осталась только, мол,
необглоданная  кость  ветчинная;  но скорее всего Ринго попросту не хотелось
собирать  хворост  для  костра.  Так  что  мы  вдвоем с дядей Баком устилали
ночлег  сосновыми  ветками  --  и услышали вдруг выстрел, а затем такой звук,
точно  кирпичная  труба  рухнула  на гнилую драночную крышу, и топот лошадей
скачущих  -- ускакавших, -- а потом донесся голос Ринго. Он набрел-таки на дом
и  сперва  подумал, что никто там не живет, но слишком темно, по его словам,
было  там,  подозрительно  тихо.  И  он  влез на пристроенный к задней стене
навес,  увидел  светлую  щелку в ставне и хотел осторожно его приоткрыть, но
ставень  оторвался, грохнув, точно выстрел, -- а за ставнем оказалась комната
и  свеча  горит, вставлена в бутылку, и не то трое человек, не то тринадцать
пялятся  на  Ринго;  и один крикнул: "Это они!", другой выхватил пистолет, а
третий  кто-то  хвать  его  за руку в момент выстрела, и тут навес обрушился
под  Ринго,  и  он, выкарабкиваясь с криком из-под сломанных досок, услыхал,
как они скачут прочь.
     -- Так что по тебе стрелять не стали, -- сказал дядя Бак.
     -- Он бы по мне, если бы прицел чья-то рука не сбила, -- сказал Ринго.
     --  Так  или  этак,  а  не  стали,  -- сказал дядя Бак. Но не велел ехать
тотчас  в  погоню.  --  Они  от  нас не оторвутся, -- сказал он. -- Они тоже не
железные. И при том они боятся, а мы нет.
     Так  что дождались рассвета и тронулись вдогон по следам копыт. Еще две
зарубки  прибавилось  вечерних,  и  на  третий  вечер Ринго сделал последнюю
зарубку,  хоть мы того еще не знали. Мы сидели у какого-то хлопкового сарая,
где  собрались  заночевать,  и  ели  поросенка, которого поймал Ринго. И тут
услышали  копыта  лошади.  Всадник  закричал нам издали: "Эгей! Привет!" -- и
подъехал  на  ладной,  с  коротким туловом, гнедой кобыле. На нем щегольские
сапожки,  крахмальная  рубашка без воротничка, пальтецо потрепанное, но тоже
щеголевато  шитое,  и  широкополая  шляпа  надвинута  низко  --  только глаза
блестят из-под нее да нос виднеется из черной бороды.
     -- Здорово, друзья, -- говорит.
     --  Здорово,  -- отвечает дядя Бак. Он объедал ребрышко и теперь, переняв
это  ребрышко  левой  рукой,  правую сунул неглубоко под куртку; там за пояс
впущен  пистолет,  который  у него на кожаном нашейном ремешке, как часики у
дамы.  Но подъехавший не следил за его рукой; только скользнул по каждому из
нас  глазами,  сидя  на  своей  лошади  и  обе руки положив на переднюю луку
седла.
     -- Не возражаете, я слезу обогреюсь? -- сказал он.
     -- Не возражаем, -- сказал дядя Бак.
     Тот  спешился.  Но  лошадь не привязал. Присел напротив нас, держа ее в
поводу.
     -- Ринго, дай гостю мяса, -- сказал дядя Бак.
     Но  тот  не взял протянутого; сказал, что поел уже. Он сидел неподвижно
на  бревне,  составив  вместе  ножки  в  сапожках,  слегка оттопырив локти и
уперев  руки  в  колени;  а  руки  эти маленькие, как у женщины, и вплоть до
ногтей  поросли шерстью, негустыми черными волосками. И смотрит не на нас, а
неясно куда.
     --  Я  из  Мемфиса  еду,  -- произнес он. -- Не скажете, до Алабамы далеко
отсюда?
     Дядя  Бак  сказал  ему,  тоже сидя неподвижно, с поросячьим ребрышком в
левой руке, а правую держа по-прежнему под курткой:
     -- А вы в Алабаму путь держите?
     --  Да, -- ответил тот дяде Баку. -- Человека одного разыскиваю. (Теперь я
поймал  на  себе его взгляд из-под шляпы.) По фамилии Грамби. Вы, здешние, о
нем тоже, возможно, слыхали.
     -- Да, -- сказал дядя Бак. -- Слыхали.
     --  То-то,  -- сказал чужак. Усмехнулся; в иссиня-черной бороде мелькнули
зубы,  белые,  как  рис.  --  Тогда  мне  можно не таиться с моим делом. -- Он
перевел  глаза  на  дядю  Бака.  -- Я живу в Теннесси. Грамби со своей бандой
убил  у  меня  негра  и  угнал лошадей. Я еду за моими лошадьми. А заодно не
прочь буду и Грамби прихлопнуть.
     -- Ясно, понятно, -- сказал дядя Бак. -- И думаете найти его в Алабаме?
     --  Да.  Я  дознался, что он теперь едет туда. Вчера я чуть его не взял;
одного  из  банды поймал, но прочие ушли. Ночью они мимо вас прошли, если вы
тут  со  вчера.  Вы  их  по  топоту  должны  были услышать -- они шли от меня
галопом. Я у пойманного выпытал их следующее место сбора.
     --  Опять Алабама? -- сказал Ринго. -- То есть обратно в Алабаму подались,
по-вашему?
     --  Так точно, -- сказал чужак, переводя взгляд на Ринго. -- А что, малец,
Грамби и твоего украл подсвинка?
     -- Подсвинка? -- произнес Ринго. -- Подсвинка?
     --  Подкинь  хвороста в огонь, -- велел ему дядя Бак. -- Побереги дыхание,
а то нечем будет храпеть ночью.
     Ринго  замолчал,  но  остался сидеть; глаза его, в упор направленные на
чужака, мерцали красноватым отблеском костра.
     --  Значит,  тоже  гоняетесь,  друзья,  за  тем или другим человечком? --
сказал тот.
     --  За  тем  и другим, -- сказал Ринго. -- Эб Сноупс, наверно, тоже сойдет
за человека.
     Так  вылетело у него слово, которое не воробей. Мы сидим, и чужак сидит
напротив,  по  ту сторону костра, держа поводья в неподвижной маленькой руке
и скользя по нам своим взглядом из-под шляпы.
     --  Эб  Сноупс,  --  говорит  чужак.  --  Не  помню  такого  в  числе моих
знакомцев.  Но  Грамби я знаю. И вы за Грамби тоже, значит, устремляетесь. --
Смотрит  на нас, на всех троих. -- Грамби тоже ваша цель. А не опасная ли это
будет цель?
     --  Не слишком, -- отвечает дядя Бак. -- Мы пускай не алабамский адрес, но
тоже  кой-чего дознались на счет Грамби. Дознались, что Грамби отчего-то или
от  кого-то  захворал  желудком  --  отрыгаться  ему  стало убивание женщин и
детей.  -- Он и чужак глядят друг на друга. -- Может, не сезон сейчас охоты на
женщин  и  детей.  А может, общественное мнение того не одобряет -- Грамби же
теперь,  скажем  так,  фигура  общественная. Здешний люд притерпелся к тому,
что  наших  мужчин  убивают,  и даже выстрелами сзади. Но даже янки так и не
научили  нас  терпеть убийство женщин и детей. И, видно, кто-нибудь напомнил
про это Грамби. Верно говорю?
     Глядят друг на друга в упор.
     --  Но  ты-то, старик, ведь не женщина и не ребенок, -- проговорил чужак.
Встал  легким  движением,  повернулся  к  лошади, огонь костра блеснул в его
глазах.
     --  Пора  ехать, -- сказал, расправляя поводья. Поднялся в седло, положил
свои  черноволосатые  ручки на переднюю луку; глядит сверху на нас -- на меня
и Ринго.
     --  Значит,  хотите  поймать  Эба  Сноупса,  --  говорит.  --  Им  одним и
ограничьтесь, вот вам мой совет.
     И  повернул  кобылу.  Я подумал: "Любопытно, знает он, что у нее правая
задняя  подкова  слетела?" -- и тут Ринго крикнул: "Берегись!" -- и, по-моему,
сперва  метнулась  вскачь пришпоренная лошадь, а уж потом сверкнул выстрелом
пистолет  чужака;  и  лошадь  скачет  прочь,  а  дядя  Бак  лежит  на земле,
ругается,  орет  и  свой  пистолет  из  брюк тащит, и мы все трое, толкаясь,
тащим  этот  пистолет,  он  зацепился  мушкой  за подтяжки, а мы толкаемся и
тащим,  а  дядя  Бак  бранится,  задыхаясь,  и  топот скачущих копыт глохнет
вдалеке.
     Пуля  прошла  у  локтя,  через мякоть левой, ревматической руки, потому
дядя  Бак и ругался так, говоря, что ревматизма самого уж по себе довольно и
пули  самой по себе достаточно, а уж оба удовольствия сразу -- это для любого
чересчур.  А  Ринго  сказал  в  утешение,  что спасибо еще пуля не угодила в
здоровую  руку,  тогда  б  и  ложку поднести ко рту было нечем, -- и дядя Бак
лежа  нашарил позади себя чурку, и хорошо, что Ринго увернулся. Мы разрезали
рукав,  остановили  кровь,  и  дядя  Бак  велел  мне  отрезать от подола его
рубашки  длинную полоску, мы намочили ее в соленом кипятке, Ринго подал дяде
Баку  его  ореховую  палку,  и,  упершись ею, сидя и вовсю ругаясь, дядя Бак
держал  левую  руку  правой,  пока мы по его приказу протаскивали эту полосу
ткани  туда  и  назад через сквозную пулевую дырку. Ух и ругался дядя Бак, а
вид  у  него  был  немножко как у бабушки, как у всех старых людей, когда им
больно,  --  глазами  яростно  мигает,  бородой трясет, а пятки и палку упер,
воткнул  в  землю -- и точно палка так сдружилась с ним за долгие года, что и
ей, вздрагивающей, тоже больно от протаскивания и от соли.
     Я  подумал  было,  что  тот черный и есть Грамби (как раньше подумал на
Сноупса).  Но  дядя  Бак  сказал,  что нет, чернобородый не Грамби. Было уже
утро;  спали  мы недолго, потому что дядя Бак спать не ложился; но мы еще не
знали,  что это рука не дает ему, -- он нам запретил и заикаться про то, чтоб
отвезти  его  домой.  Мы  опять  заикнулись, позавтракав, но он и слушать не
захотел:  сел