уже на мула, рука подвешена, подвязана к груди, и между рукой
и  грудью  заткнут  пистолет, чтоб без задержки выхватить. И говорит, жестко
мигая глазами, усиленно думая:
     --  Погодите.  Погодите-ка.  Я  тут  одну  вещь не додумал еще. Он вчера
обмолвился насчет этой какой-то вещи. Которую сегодня обнаружим.
     --  Обнаружим,  чего  доброго,  пулю,  которую всодят уже не в одну вашу
руку, а промеж обоих, -- сказал Ринго.
     Дядя  Бак  ехал  быстро, похлопывая своей палкой мула по боку не сильно
так  чтобы,  но часто и беспрестанно, как торопящийся калека стучит палкой и
не  чувствует уже, что подпирается -- так привык к этой палке. Мы еще ведь не
уразумели,  что  он  болен от своей раны; он нам не дал времени уразуметь. И
мы  едем торопливо вдоль болотца -- и тут Ринго углядел эту мокасиновую змею.
С  неделю  уже  длилась  оттепель,  не  прошедшей  ночью приморозило, а змея
выползла  из  воды  и  хотела  потом  вернуться,  но  ударил  морозец, и она
осталась  телом на берегу, а голова обхвачена ледком, точно в зеркало вошла;
и дядя Бак повернулся в седле и кричит нам:
     --  Как  бог  свят,  вот  оно!  Вот  оно,  знамение!  Говорил  же я, что
обнару...
     И  все  мы  услыхали  --  три,  а может, четыре выстрела навстречу нам и
затем  убегающий  топот  галопа;  но поскакал галопом и дяди-Баков мул, дядя
Бак  махнул  на  нем  с  дороги  туда в лес, зажав палку под раненой рукой и
выхватив  уже  пистолет -- лишь борода веет по ветру над плечом. Но мы ничего
там  не  застали. Увидели следы копыт в грязи, где стояли пятеро на лошадях,
глядя  на  дорогу, и углубленные, с проскользом, следы, когда лошади взяли в
галоп;  и  я  подумал спокойно: "Он еще не знает, что подковы нет". А больше
ничего  и никого там; и дядя Бак сидит на муле, подняв пистолет, и бороду за
плечо  свеяло,  и  ремешок  пистолета свисает на спине девчачьей косичкой, и
рот у дяди Бака приоткрыт, а глаза смотрят на нас, мигая.
     --  Что  за  дьявольщина!  --  говорит  дядя Бак. -- Повернем-ка обратно к
дороге. Не иначе, эта вещь тоже в ту сторону ушла.
     Повернули  к  дороге.  Дядя  Бак  воткнул  пистолет  на  место  и опять
застучал  палкой  по мулу; но тут мы увидели и поняли, что знаменовала собою
змея.
     Вещь  оказалась  Эбом  Сноупсом. Он лежал на боку, связанный по рукам и
ногам,  и  конец  веревки  прикреплен к дереву; по следам в грязи видно, как
Сноупс  хотел  укатиться в кусты, но веревка не дала. Лежит, следит за нами,
беззвучно  окрысясь  --  поняв,  что  спрятаться не удастся. Видит ноги наших
мулов  под  кустами,  а выше глянуть еще не догадался и потому не знает, что
давно  замечен; решил, должно быть, что мы только что его увидели, -- и вдруг
задергался, закидался на земле, крича:
     -- Помогите! Помогите!
     Мы  развязали,  поставили его на ноги, а он все орет, дергаясь руками и
лицом,  --  кричит,  что его схватили и ограбили и убили бы, но услыхали, что
мы подъезжаем, и удрали; но глаза у Сноупса в крике не участвуют.
     Глаза  следят за нами, перебегая с меня на Ринго и на дядю Бака и опять
на  Ринго  и  меня; и глаза эти молчат, точно принадлежат одному человеку, а
разинутый орущий рот -- другому.
     --  Схватили  тебя,  да?  --  сказал  дядя  Бак.  -- Невинного доверчивого
путника. И неужели же звать того бандита Грамби?
     Было  так, словно мы разожгли костерок на привале и отогрели змею ровно
настолько,  чтоб  она  осознала,  где  находится, но ускользнуть осталась бы
бессильна.  Только думаю, что сравнение со змеей, хоть и малых размеров, для
Эба  Сноупса  честь  не  по заслугам. А момент для него пришел тугой. Сноупс
понимал,  я  думаю,  что  безжалостно  брошен  сообщниками,  хотящими от нас
откупиться,  и  что  если,  шкуры  своей  ради,  станет  выдавать их, то они
вернутся  и  убьют  его потом. И, по-моему, он осознал, что хуже всего будет
для  него,  если  мы  его  отпустим,  не  наказав.  Потому  что  он перестал
дергаться; даже лгать перестал, на минуту согласовав рот с глазами.
     --  Я  сделал  ошибку, -- говорит. -- Признаю это. Каждый делает ошибки, я
так считаю. Вопрос теперь, что мне за ту ошибку от вас будет?
     --  Да,  -- говорит дядя Бак. -- Каждый делает ошибки. Но беда твоя в том,
что  ты  их  слишком  много  делаешь.  А  это  штука  скверная. Возьмем Розу
Миллард. Она всего одну ошибку сделала, и что мы видим? А ты сделал две.
     Сноупс глядит на дядю Бака.
     -- Каких таких две? -- спрашивает.
     -- Поспешил родиться и припоздал подохнуть, -- отвечает дядя Бак.
     Сноупс замер; забегал глазами по лицам нашим.
     -- Вы не убьете меня, не посмеете, -- говорит дяде Баку.
     -  Мне-то  убивать  тебя зачем, -- говорит дядя Бак. -- Не мою же бабушку
ты заманил в это гадючье гнездо.
     Сноупс  метнул глазами на меня, опять забегал взглядом -- на Ринго, дядю
Бака, снова на меня; опять уже голос его говорил одно, а глаза другое.
     -  Ну,  тогда все в порядке. Баярд на меня зла не держит. Он знает, что
это  чистая  несчастная  случайность,  что мы это делали для-ради него и его
папы  и негров ихних. Да я ж тут целый год подсоблял, поддерживал мисс Розу,
что  одна-однешенька осталась с этими деть... -- Голос его пресекся, перестал
лгать;  я двинулся уже на этот голос, к этим глазам. Сноупс, съежась, шагнул
назад, вскинул руки.
     -- Эй, Ринго! Стой на месте, -- сказал за спиной у меня дядя Бак.
     Сноупс пятился, вскинув руки и крича:
     -- Трое на одного! Трое на одного!
     --  Ты  не  пяться,  --  сказал  дядя Бак. -- Где они, трое? Я вижу только
одного из тех детей, про кого ты сейчас причитал.
     И  мы  упали  оба в грязь; я перестал видеть Сноупса, он словно куда-то
исчез,  хотя  остался  крик; я словно с тремя или четырьмя схватился, дрался
нескончаемо;  потом  меня  держали  за  руки  дядя  Бак  и Ринго, и я увидел
Сноупса наконец. Он лежал на земле, прикрыв лицо руками, локтями.
     -- Вставай, -- сказал дядя Бак.
     --  Нет  уж,  --  сказал  Сноупс. -- Чтоб вы прыгнули на меня трое и опять
свалили?  Для этого вам надо раньше меня поднять. Я лишен здесь правосудия и
закона, но мне остался протест.
     -- Подыми его, -- сказал дядя Бак. -- Я придержу Баярда.
     Ринго поднял Сноупса, точно мешок, полунаполненный собранным хлопком.
     -- Вставайте, мистер Эб Сноупс, -- сказал Ринго.
     Но  Сноупс не желал стоять, даже когда Ринго и дядя Бак привязали его к
тому  дереву  и  Ринго  взял  свои, дяди-Баковы и Сноупсовы подтяжки и сплел
вместе  с  поводьями.  Сноупс  обвис  на  веревках,  даже не вскидываясь под
ударами и только повторяя:
     -- Давайте. Секите. Хлещите. Вас трое, я один.
     --  Погоди,  --  сказал  дядя Бак. Ринго приостановился. -- Может, желаешь
заново один на один? На выбор с любым из нас.
     --  Прав у меня не отымете, -- Сноупс в ответ. -- Я беззащитен, но протест
мне остался. Валяйте, секите.
     И  он,  пожалуй,  прав был, приглашая сечь. Пожалуй, отпусти мы его без
порки,  они бы, воротясь, убили его сами еще до ночи. А так -- дожди начались
в  этот  вечер,  и  пошла  на розжиг календарная палочка, поскольку дядя Бак
признал,  что рука разбаливается всерьез, -- мы поужинали вместе, и Эб Сноупс
усердней  всех  выказывал  заботу о дяде Баке, говоря, что обиды не держит и
сам  видит,  как  промахнулся  со  своей  доверчивостью,  и что теперь хочет
единственно  домой  вернуться, потому что доверять можно только людям своим,
каких  знаешь  всю жизнь, а за доверие к чужаку поделом тебе и кара, -- когда
самому  теперь  понятно,  что  делил  кров и пищу с гремучими змеями. Но как
только  дядя  Бак пробовал у него вызнать, Грамби то был или нет, так Сноупс
тут же осекался и говорил, что видеть не видал никакого Грамби.
     Наутро  они уехали домой. Дядя Бак расхворался; мы хотели проводить его
сами  или  чтоб  Ринго  проводил  его домой, а Сноупс пусть со мной едет; но
дядя Бак не согласился.
     --  Грамби  его,  того  гляди,  опять  поймает  и  привяжет к дереву при
дороге,  и  придется  тебе терять время на погребение Сноупса, -- сказал дядя
Бак.  --  Вы,  ребята,  езжайте  вдогон.  Немного уж осталось дожимать их. Не
дайте  им  уйти! -- закричал он (лицо красное, глаза блестят), протягивая мне
пистолет на ремешке, сдетом с шеи. -- Не дайте им уйти! Дожмите их!



3


     И  мы  поехали  вдогон  вдвоем.  Весь  день  лило;  дожди  пошли уже не
переставая.  У  нас было по два мула под седло; ехали мы быстро. Лили дожди;
мы  подчас  и с розжигом огня не возились; тогда-то и потеряли мы счет дням,
потому  что  как-то  утром  подскакали  --  костер  у  них еще горит, и лежит
свинья,  так  и  не  разделанная;  а  случалось, и ночь напролет проводили в
седле,  меняя мулов каждые примерно два часа; так что иногда мы спали ночью,
иногда  днем  и знали, что все эти дни они откуда-то следят за нами, убегая,
и  что  теперь,  когда  дяди Бака с нами нет, они не смеют и залечь, запутав
след.
     Затем  как-то  под  вечер -- дождь перестал, но небо осталось в тучах, и
снова  холодать  начало  --  мы скакали по старой дороге вдоль речного русла;
под  деревьями  сумеречно,  узко,  а  мы  скачем,  и  вдруг  мул  подо  мной
шарахнулся  и  встал,  я  чуть не кувырнулся через голову его; и мы увидели,
что  среди  дороги  с  ветки  висит что-то. Висит старый негр, опустив босые
пальцы  ног и уронив набок голову в ободке седых волос, точно задумавшись. К
негру  приколота записка, но мы смогли ее прочесть, только выехав на поляну.
Это  была  грязная  бумажка  с  крупными печатными каракулями-буквами, точно
ребенок их писал:

                           Не пугаю а последний раз придупреждаю.
                           Ворочайтесь назад. Иначе даю гарантею
                           будет с вами как с этим. Тирпенье мое
                           кончилос дети не дети.
                                                             Г.

     И  ниже  приписка  почерком еще бисерней, чем у бабушки, но чувствуется
почему-то,  что  мужским;  и,  глядя  на эту бумажонку, я точно опять увидел
черного,  как  он  сидел  тогда за костром -- ножки в сапожках, волосатенькие
руки,   заношенная   крахмальная  рубашка  и  заляпанное  грязью  щегольское
пальтецо.

                        Подписано не одним лишь Г., но и другими,
                        в частности человеком, менее склонным
                        щепетильничать с детьми, чем Г. Все же
                        человек этот желает дать и тебе и Г. еще
                        один шанс. Воспользуешься им -- будешь
                        жить и вырастешь. Упустишь этот шанс --
                        простишься с юной жизнью.

     Я  смотрю  на  Ринго,  он -- на меня. Тут раньше на поляне стоял дом. За
поляной дорога опять уходит в гущу деревьев, в серые сумерки.
     -- Возможно, завтра окончание, -- сказал Ринго.
     Настало  завтра;  мы  спали эту ночь в стогу, а на заре опять пустились
речной  низиной  по  мглистой дороге. На этот раз шарахнулся мул под Ринго --
так  резко  шагнул  из  кустов  тот черный в грязных сапожках и пальтеце и с
пистолетом  в  волосатой  ручке,  и  только глаза и нос виднеются из бороды,
из-под шляпы.
     -- Ни с места, -- говорит. -- Вы у меня на мушке.
     Мы  остановили мулов. Он отошел в кусты, и затем оттуда вышли уже трое:
сам  чернобородый  и  другой с ним рядом -- ведут двух заседланных лошадей, а
чуть  впереди,  убрав  руки  за  спину, идет третий -- кряжистый белесоглазый
человек  с  лицом,  поросшим  ржавой  щетиной.  Он  в линялой конфедератской
шинели,  в  сапогах,  какие  носят  янки, и без шляпы; на щеке длинный мазок
засохшей  крови;  весь  бок у шинели покрыт коркой грязи и рукав полуотодран
от   плеча,   но   до   нас   не   сразу   дошло,  что  плечи  потому  такие
кряжисто-напруженные,  что руки за спиной туго связаны. И тут: вдруг поняли,
что наконец-то видим Грамби. Еще перед тем поняли, как чернобородый сказал:
     -- Вам нужен Грамби. Вот он.
     Мы  молча  смотрим  с  седел. Потому что те двое теперь действовали, на
нас больше и не глядя.
     -- Я его накрыл и держу, -- сказал черный. -- Садись на коня.
     Второй  сел  на  одну  из  лошадей.  В  руке  у него оказался пистолет,
нацеленный в спину Грамби.
     -- Дай-ка нож твой, -- сказал черный.
     Не   опуская   пистолета,   второй  передал  нож  черному.  Тут  Грамби
заговорил,  а  до  тех  пор  молчал, стоял, напружив плечи и глядя на меня и
Ринго белесыми помаргивающими глазками.
     -- Ребята, -- сказал он, -- ребята...
     --  Закрой пасть, -- сказал черный холодно, спокойно, почти любезно. -- Ты
свое  отговорил. Если бы в тот вечер в декабре меня послушал, то не стоял бы
сейчас скрученный.
     Он  поднял руку с ножом; у меня, у Ринго и у Грамби мелькнуло в голове,
наверно,  одно и то же. Но черный только перерезал веревку на руках Грамби и
отшагнул  назад.  Грамби крутанулся, но на него уже глядело дуло пистолета в
руке у черного.
     -- Спокойненько, -- сказал черный. -- Он на прицеле у тебя, Бриджер?
     --  Да,  -- сказал второй. Черный отступил к своей лошади и тоже поднялся
в  седло,  не  опуская пистолета и не сводя взгляда с Грамби. Между шляпой и
иссиня-черной  бородой  только  глаза виднелись да крючковатый носик. Грамби
заворочал головой.
     -- Ребята, -- сказал он, -- ребята, не делайте со мной худого.
     --  Мы  ничего  с  тобой  не  сделаем,  --  сказал черный. -- А уж как эти
мальцы,  не  знаю.  Раз  ты  такой  щепетильный с детьми, то, может, и они с
тобой пощепетильничают. Но мы тебе все же дадим шанс.
     Левая  его  рука  неуловимым  движением  ушла  под  пальтецо;  и тут же
выхваченный  оттуда  второй  пистолет мелькнул в воздухе и, перевернувшись в
полете,  упал  вблизи  Грамби; тот рванулся поднять, но его опять остановили
дула  пистолетов.  Сидя  невозмутимо  в седле и глядя сверху вниз на Грамби,
чернобородый  продолжал  своим  ровным  ядовитым  голосом,  лишенным  всякой
горячности, даже нерассерженным:
     --  Нам  в  этом крае неплохо работалось. И до сих пор бы так, если б не
ты.  А  из-за тебя приходится сматывать удочки. Из-за того, что ты сдрейфил,
убил  старуху  и  опять  сдрейфил, отказался новыми пулями исправить ошибку.
Заделикатничал.  Защепетильничал.  Так боялся поднять против себя народ, что
в   результате   теперь  все  они,  от  мала  до  велика,  черные  и  белые,
высматривают  и  подстерегают  нас.  И все из-за того, что ты струсил и убил
старуху,  которой  до того в глаза не видел. И не ради даже прибыли убил, не
ради  хотя  б  одного  паршивого  южного  доллара.  Просто  испугался клочка
бумаги,  на  котором  кто-то  сделал  подпись  Бедфорда Форреста. А у самого
такая точно липа лежит в кармане.
     Не поворачивая головы к второму, к Бриджеру, он произнес:
     --  Порядок.  Отъезжай. Но держи на прицеле. К такому сердобольному грех
поворачиваться спиной.
     Держась  бок  о бок и нацелив пистолеты на Грамби, на живот его шинели,
они попятили лошадей к подлеску.
     --  Мы в Техас едем. Если унесешь отсюда ноги, то и тебе советую уносить
их  на  дистанцию  не  ближе  Техаса.  Но намотай на ус, что Техас местность
обширная, и нам не попадайся. За мной! -- крикнул он Бриджеру.
     Резко  повернул, послал в кусты кобылу, а Бриджер -- своего коня. Тут же
Грамби  метнулся,  схватил пистолет с земли и с криком, с руганью бросился к
кустам,  пригибаясь. Три раза выстрелил вслед глохнущему топоту копыт, потом
крутнулся  к  нам.  Не  помню когда и почему, но мы соскочили уже с седел; и
помню,  глянув  коротко  на  Ринго,  я  встал с пистолетом дяди Бака в руке,
тяжелым,  как  утюг.  И  вижу,  Грамби  не  пригибается  уже; стоит, опустив
пистолет к правому колену, и смотрит на меня; и неожиданно он улыбнулся.
     --  Ну,  мальчики,  --  говорит, -- я, кажется, попался. Надо ж быть таким
дурилой  --  пойматься  Мэту  Боудену  на  удочку  и  расстрелять по нему все
заряды.
     В  ответ  я  произнес  каким-то  сдавленным, далеким голосом, как у той
алабамскои женщины, -- так что усомнился даже, услышит ли Грамби меня:
     Ты дал три выстрела. Там еще осталось два заряда.
     Грамби  не  изменился  в  лице,  или  я не заметил изменения. Он только
опустил голову, глаза на свой пистолет и погасил улыбку.
     -- Осталось -- в этом пистолете? -- сказал Грамби.
     Он  точно  в первый раз увидел пистолет -- так медленно и осторожно взял
его  из правой руки в левую и снова опустил к колену, дулом вниз. -- Ну и ну.
Неужель я не только стрелять, а и считать разучился?
     Все  время  слышно  было  птицу  --  дятла  --  в ветвях где-то; даже три
выстрела   не  спугнули  ее.  И  еще  я  слышал,  как  дышит  Ринго,  словно
всхлипывая,  -- и, казалось, я не столько старался следить за Грамби, сколько
напрягал волю, чтоб не оглянуться на Ринго.
     --  Какой  уж  от  зарядов  прок,  раз  я даже правой мажу, -- усмехнулся
Грамби.
     И  тут  оно  произошло, случилось. Но как, в каком порядке -- я и сейчас
не  знаю.  Грамби был крупнотел, коренаст, как медведь. Но он был приведен к
нам  связанный  --  и  потому  даже сейчас напоминал скорее большой пень, чем
стремительного  зверя,  хотя  мы  видели  уже,  как  он  метнулся, подхватил
пистолет  и  кинулся,  стреляя, вслед за теми двумя. Не знаю; знаю лишь, что
мгновенье  назад  он  стоял  в грязной конфедератской шинели и улыбался нам,
слегка  выказывая  щербатые  зубы из ржавой щетины, и бледное солнце светило
на  щетину  эту, на плечи и обшлага, на темные следы от сорванного галуна; а
в  следующий  миг  на сером фоне, посреди шинели блеснули одна за другой две
ярко-оранжевые  вспышки,  и  шинель стала надвигаться на меня, распухая, как
воздушный  шар,  виденный  бабушкой  в  Сент-Луисе  и снившийся нам после ее
рассказов.
     Я,  надо  думать,  услыхал  выстрелы,  услышал пули, ощутил, как Грамби
меня  ударил,  --  но  не помню ничего этого. Помню только две яркие вспышки,
серую  надвинувшуюся  шинель и удар падения на землю. И запах -- дух мужского
пота;  и  шинель терла, колола мне лицо и пахла конским потом, дымом костра,
сковородным  салом; и сипло дышал Грамби. Затем я почувствовал, как моя рука
вывертывается  в  суставе,  и  подумал:  "Сейчас  начнут ломаться пальцы, но
отдавать  нельзя",  и затем -- то ли над плечом Грамби, то ли из-под руки или
ноги  его  -- я увидел Ринго в воздухе, в прыжке совершенно лягушином, и даже
глаза выпучены лягушино и рот раскрыт, а в руке раскрытый складной нож.
     И  хватка  ослабла, я вырвался. Увидел Ринго верхом на Грамби, и Грамби
встает  с  четверенек,  а  я  хочу  поднять,  нацелить  пистолет, но рука не
действует.  Вот  Грамби  по-бычьи сбросил Ринго с хребта и крутнулся опять к
Вам,  собравшись  для  прыжка и тоже раскрыв рот, но тут стала подниматься с
пистолетом  моя  рука,  и  он  повернулся, побежал. Но убегать от нас в этих
сапогах  ему  не  следовало  бы. А впрочем, все равно уж, в сапогах или без,
потому  что  рука поднялась и совместила мушку со спиною Грамби (он не издал
ни крика, ни звука), и наведенный пистолет был недвижен и тверд, как скала.



4


     Весь  остаток  дня  и  часть  ночи  ушли  у нас на то, чтобы доехать до
старого  хлопкохранилища.  Но возвращение затем домой отняло не так уж много
времени,  потому  что,  меняя мулов под седлом, ехали мы быстро, а ноша, что
завернута была в лоскут, откромсанный от шинели Грамби, весила очень мало.
     Уже  почти  стемнело  и  опять  лил  дождь,  когда  мы  проезжали через
Джефферсон,  --  мимо груд кирпича и закоптелых стен, не успевших обвалиться,
и  через  то, что было раньше площадью. В можжевеловой роще привязали мулов,
и  Ринго  стал  искать  подходящую  доску, но тут мы увидели, что надгробная
доска  уже  вкопана -- миссис Томпсон позаботилась, должно быть, или дядя Бак
по возвращении домой. А куском проволоки мы запаслись.
     Холмик  уже  осел, ведь два месяца про