ет доведено до конца;
отец  назвал  этот  паровоз в честь тети Дженни и велел выгравировать ее имя
на  серебряной масленке, которой снабдил паровозную будку. И прошлым летом в
Джефферсон  вошел  первый  поезд:  паровоз  был  украшен цветами, отец стоял
рядом  с  машинистом и, когда проезжали мимо дома Редмонда, Давал свисток за
свистком;  на  станции  были  речи,  еще  Цветы,  девушки  в белых платьях с
красными  кушаками,  гремел  оркестр,  развевался  флаг Конфедерации, а отец
сказал  речь с паровоза и Редмонда уколол в прозрачном и совершенно ненужном
намеке.  В  том-то  и  го-Ре,  он  никак не желал оставить Редмонда в покое.
Сразу после этого ко мне пришел Джордж Уайэт.
     --  Наши  ребята  горой  за  Джона, прав он или нет, -- сказал он. -- Да и
вообще  округ на его стороне. Но пусть Редмонд и сделал тогда ошибку, нельзя
же  его  всю жизнь оскорблять. Беда, что у полковника на счету слишком много
убитых,  это  портит характер. Мы знаем, он храбр как лев, но ведь и Редмонд
не трус. Пора бы оставить его в покое. Ты бы поговорил с отцом.
     -- Попробую, -- ответил я. -- Не знаю, что выйдет.
     Но  разговор  так  и не состоялся. То есть я бы мог заговорить с ним, и
он  бы  не оборвал меня, но и не выслушал бы по-настоящему, потому что прямо
с  паровоза  бросился  в  предвыборную  борьбу. Должно быть, он понимал, что
Редмонду   для   спасения  престижа  придется  выставить  против  него  свою
кандидатуру,  даже  зная,  что  после того триумфального въезда в Джефферсон
отец  победит  шутя; а возможно, Редмонд первым выставил свою кандидатуру, и
это-то  и  подстегнуло  отца  -- я уж не помню. Так или иначе, они вступили в
ожесточенную  борьбу,  в  ходе которой отец костил Редмонда почем зря и безо
всякой   нужды,   поскольку  оба  знали,  что  отцу  обеспечено  подавляющее
большинство  голосов.  И действительно, отец прошел, и теперь он успокоится,
надеялись  мы.  Может,  и сам отец так думал, как думает пьяница, что уже не
притронется  к рюмке. В тот день, день его избрания, мы с Друзиллой гуляли в
сумерках  по саду, и у меня сорвалось с языка что-то по поводу давешних слов
Джорджа  Уайэта;  она  выпустила  мою  руку,  повернула  меня лицом к себе и
сказала:
     -- И это я слышу от тебя? От тебя? Неужели ты забыл Грамби?
     -- Нет, -- ответил я. -- Я его никогда не забуду.
     --  Не  забудешь.  Я  не  дам  тебе  забыть.  Есть на свете, Баярд, вещи
похуже,  чем  убийство.  Или  чем  смерть от пули врага. Я иногда думаю: нет
славнее  участи  для мужчины, чем быть влюбленным во что-нибудь, всего лучше
в  женщину,  крепко,  без памяти влюбленным, и умереть молодым, отдать жизнь
за  то, во что веришь, во что не мог не верить, ибо такой уж ты есть, а иным
быть не мог и не желал.
     Она  смотрела  на  меня  каким-то  небывалым взглядом. Я не понял этого
взгляда  тогда,  не  понимал  до  сегодня, -- ведь ни я, ни она не знали, что
через  два  месяца отца убьют. Я только почувствовал, что она никогда раньше
так  не  смотрела  и  что запах вербены от ее волос словно усилился стократ,
заполнил  эти  сумерки,  в  которых  сейчас  произойдет  что-то,  мне  и  не
снившееся.
     -- Поцелуй меня, Баярд, -- сказала она.
     -- Нет. Ты жена отца.
     --  И  на  восемь  лет старше тебя. И двоюродная тетка тебе. И брюнетка.
Поцелуй меня, Баярд.
     -- Нет.
     -- Поцелуй, Баярд.
     И  я  наклонился  к  ее  лицу.  Но, слегка запрокинувшись, не двигаясь,
глядя  на  меня, теперь уже она сказала: "Нет". Я обнял ее. И она припала ко
мне,  по-женски  обмякнув,  обняв  мои плечи своими крепкими руками, что так
легко  управляются  с  лошадьми,  обхватив  мне  ладонями  лицо и прижимая к
своему,   пока   не  миновала  в  том  надобность.  Тридцатилетняя  женщина,
мелькнуло  у  меня,  древний  и вечный символ змеи-искусительницы, столькими

описанный;  и  я  ощутил  в тот миг, какая бездонная пропасть между жизнью и
словом,  понял,  что  сильный  --  живет,  а  кто  невыносимо  мучается своим
бессилием  --  берется  за  перо.  Потом я снова увидел ее, увидел все тот же
темный,  непроницаемый  взгляд,  но  теперь  немного исподлобья, потому что,
наклонив  голову,  она опять подняла руки, словно имитируя объятие, повторяя
ритуальный  жест  обещания, которое я никогда уже не должен забыть. Вот она,
выставив  локти, подносит руки к ветке вербены в волосах, чтобы вдеть ее мне
в  петлицу, а я стою смирно, не шевелюсь, гляжу на слегка склоненную голову,
на  коротко и неровно подстриженные волосы, на странно, обрядово заломленные
обнаженные  руки, слабо мерцающие в последнем свете дня, и думаю, что войне,
одинаково  исковеркавшей  судьбу  всех  южанок ее поколения и сословия (ей и
тете  Дженни выпало на долю почти одно и то же, только тетя Дженни пробыла с
мужем  несколько  ночей  до  того,  как на снарядной повозке ей привезли его
убитого,  а  Друзилла с Гэвином Брекбриджем и пожениться не успели), -- войне
так  и  не  удалось  обезличить  этих  женщин: у всех у них в глазах прошлое
горе,  но там, дальше, неискоренимая несхожесть; а ведь сколько есть мужчин,
в  чьих  опустошенных  и  выхолощенных войной душах живо лишь то, общее всем
им,  пережитое,  которого они не могут забыть, да и не смеют -- иначе и вовсе
обратятся  в  мертвецов,  и  не  отличить  бы  их друг от друга, когда бы не
застарелая привычка в каждом откликаться только на Данное ему имя.
     -- Я должен сказать отцу.
     -- Да. Ты должен сказать отцу. Поцелуй меня.
     И  оно  повторилось. Нет. Не дважды, тысячу раз совершись объятие -- все
равно  каждое  новое  было  бы  неповторимым,  непредвосхитимым,  бесконечно
непохожим,   вытесняющим   предыдущее   и  сохраняющим  его  преображенно  в
юношеской  памяти,  где  извечным символом -- тридцать лет: не знающая устали
вечнодевственная  умелость, уверенно направляющие губы к губам хитрые мышцы,
одаренные  тою  же силой, что таится в локтях и кистях и обуздывает лошадей.
Уже  она  отстранилась,  уходила  в темноту быстрым шагом, не глядя на меня,
лишь бросив через плечо:
     -- Скажи Джону. Сегодня же.
     И  я  пошел в дом, чтобы сказать отцу, вошел в кабинет, встал почему-то
посредине  ковра,  постланного перед камином, замер навытяжку, по-солдатски,
упершись  прямым  взглядом  в  стену  над  его головой, проговорил "Отец!" и
запнулся,  потому  что  меня  не слушали. Он отозвался: "Да, Баярд?" -- но не
слышал,  хоть ничем не был занят, сидел так же неподвижно, как я стоял перед
ним,  --  уронив  руку  с потухшей сигарой на стол рядом с бутылкой коньяку и
неотпитой  рюмкой,  сидел тихий, тяжко одурманенный своей победой, о которой
узнал  несколько  часов  назад.  Пришлось  подождать до ужина. В столовой мы
стояли  рядом,  пока  не сошла тетя Дженни, а за ней Друзилла в своем желтом
бальном  платье -- и прямо ко мне, сверкнула на меня непроницаемым взглядом и
прошла  к  столу.  Мы  пододвинули  дамам  стулья: я -- Друзилле, отец -- тете
Дженни.  Он  уже очнулся и хотя сам не начинал разговора, но снисходил время
от  времени  до  ответа  горячечно  разговорчивой  Друзилле  --  отвечал ей с
учтивой  надменностью,  в которой с недавних пор появилось нечто ораторское,
словно   предвыборная   борьба,   полная   яростного   пустословия,  привила
адвокатские  ухватки  тому,  в чьей натуре не было ровно ничего от адвоката.
Когда  мы остались одни, он сказал мне: "Не уходи", -- хоть я и не собирался,
и  Джоби  принес  бутылку вина из купленных в Новом Орлеане, куда отец ездил
занимать  деньги  для  погашения  первых своих железнодорожных обязательств.
Тут  я  опять  встал навытяжку, глядя прямо перед собой, поверх головы отцы;
он  сидел  полуоборотясь  от  стола,  уже  погрузневший,  и  волосы  тронуты
сединой,  но  в  бороде ни серебринки, в лице же что-то нарочито ораторское,
надменные   глаза  подернуты  прозрачной  пленкой,  какая  бывает  у  хищных
животных,  видящих  сквозь  нее мир, недоступный и грозный для травоядных, --
это  выражение,  появившееся  у  отца  в  последние  два  года, я уже прежде
замечал  в  глазах  у людей, столько убивавших на своем веку, что избавление
от  прошлого  для  них  уже  невозможно.  Я  опять  проговорил:  "Отец!" -- и
рассказал ему.
     -- Что такое? -- сказал он. -- Садись.
     Я  смотрел,  как  он наполняет бокалы, и мне стало ясно, что сообщенное
мной не то что не услышано, а хуже -- не имеет для него значения.
     --  Судья Уилкинс доволен твоими успехами. Я рад это слышать. До сих пор
я  обходился  без  тебя,  но  теперь-то  ты  мне  понадобишься. Своей цели я
достиг.  От меня требовались решительные действия; я поступал, как вынуждали
место  и  время,  а  ты  был слишком юн, и я берег тебя. Но страна меняется,

настают  другие времена. Впереди закрепление достигнутого, неизбежные тяжбы,
крючкотворство,  а  в  этом я грудной младенец. Но ты, как правовед, сумеешь
постоять  за  себя  --  за  нас.  Да,  я  свое  сделал, и теперь хочу немного
очиститься  от скверны. Я устал убивать -- все равно, во имя чего. Завтра мне
в городе предстоит встреча с Беном Редмондом. Я оставлю дома пистолет.



3


     Мы  приехали  домой  почти в полночь, оставив Джефферсон в стороне. Еще
за  воротами  я  увидел, что в холле, в зале и в комнате, которую даже Ринго
по  примеру  тети  Дженни стал называть гостиной, горят люстры и свет от них
ложится  на  плиты  портика,  на  землю  перед колоннадой. Въехав в аллею, я
заметил  черные силуэты лошадей, поблескивающие железом и кожей сбруи, затем
различил  и  людей  --  Уайэта  и других из отцовского эскадрона, -- а я-то из
виду  выпустил,  что они непременно сюда слетятся. Помню, усталому от езды и
напряжения,  мне  подумалось:  {"Значит,  передышки  не  будет.  Уже сегодня
придется  давать отпор"}. У них, должно быть, выставлен был дозорный, потому
что  Уайэт сразу же пошел навстречу мне, а остальные столпились в нескольких
шагах  от  него  с  той  особой  алчной  торжественностью, какая свойственна
южанам в подобных случаях.
     -- Ну, сынок... -- сказал Джордж.
     -- Как оно... -- произнес я. -- Куда его...
     --  Тут  не  придерешься.  Он  стоял  лицом.  Редмонд не трус. У Джона в
рукаве  был,  как  всегда, "дерринджер", но он и не взялся за него и руку не
поднял.
     Отец  мне как-то показал этот прием: свой этот куцый (в неполные четыре
дюйма  длиной)  пистолет  он  носил  прижатым  к  левому  запястью с помощью
браслета,  собственноручно  сделанного  им  из  проволоки  и  старой часовой
пружины;   вскинув   обе   руки,  стрелял  он  из-под  левого  локтя,  точно
загораживая глаза от убитого. Однажды он даже продырявил себе рукав.
     --  Однако  тебя  ждут  в  доме...  --  Уайат  сделал  движение,  как  бы
постораниваясь,  но  он  еще  не  кончил. -- Мы возьмем это на себя, любой из
нас. Я возьму.
     И  хоть  я  еще  не  стронул  лошади  и  не  сказал  ничего,  он быстро
продолжал,  словно  отрепетировал  и свои и мои реплики, заранее знал, что я
отвечу,  и  говорил  только  формальности  ради, как снимают шляпу, входя со
двора.
     --  Ты  молод, мальчик еще, у тебя нет опыта в таких делах. К тому же на
тебе теперь забота о двух женщинах. Не беспокойся, он поймет.
     -- Думаю, что справлюсь сам, -- сказал я.
     --  Что  ж,  --  произнес  он,  и в голосе его не было ни тени удивления:
сказалась отрепетированность. -- Мы все знали, что ты ответишь именно так.
     Он  отступил  в  сторону,  и лошадь пошла -- точно не моей, а его волей.
Они  двинулись  следом, все с той же алчуще-хищной торжественностью. И тут я
увидел,  что между колонн у входа стоит Друзилла в свету из отворенной двери
и  окон,  как  на  сцене  театра,  --  даже на расстоянии мне почудился запах
вербены  от  ее  волос, -- стоит неподвижно в своем желтом бальном платье, но
точно  вся  кричит  неистовым  и тоже хищным криком, который громче тех двух
выстрелов,  что  сразили  отца. Я спешился, и лошадь увели, но мне казалось,
что  я  все  еще с седла наблюдаю за тем, как вхожу на воздвигнутую ею сцену
еще  одним  актером,  а  в  глубине застыли наподобие античного хора Уайэт и
прочие  в плотоядной торжественности, с какой встречает южанин чужую смерть,
в  чопорной  жадности  до  кровавых  зрелищ -- этой гримасе протестантизма, с
туманного  севера  пересаженного  сюда, в край убийственного солнца и зимней
стужи,  закалившей  человека  снегом  и зноем и сделавший его неуязвимым для
обоих.   Я   взошел  по  ступенькам,  приблизился  к  ней,  прямой,  желтой,
недвижной,  как свеча, лишь руку протянувшей мне навстречу. Мы встали рядом,
глядя  на  кучку  людей  внизу; за ними, у границы освещенного пространства,
сгрудились лошади; вот одна топнула, фыркнула, звякнула стременем.
     -  Благодарю  вас, джентльмены, -- сказал я. -- Тетя и... и Друзилла -- мы
благодарим вас. Не смеем вас дольше удерживать. Покойной ночи.
     Они  пошли  прочь,  глухо  переговариваясь.  Джордж  Уайэт  задержался,
оглянулся на меня, спросил:
     -- Значит, завтра?
     -- Завтра.
     И  они  ушли,  не  надевая  шляп,  на цыпочках ступая даже по двору, по
тихой  и  упругой земле, как будто тот, кто один спал в доме в этот час, мог
проснуться.  Мы  повернулись,  направились  к двери. Рука Друзиллы лежала на
моей,  чуть  касаясь, но, точно электричество, разряжалась в меня, сотрясая,
эта  темная,  неистовая  хищность,  у  моего плеча плыла вербена в стриженых
волосах,  глаза  смотрели на меня исступленно и восторженно. Мы прошли через
холл  --  ее  рука  вела  меня  без  усилия,  --  вошли  в зал, и я ощутил эту
перемену,  именуемую  смертью:  она  была  не в бездыханное, а в том, что он
лежал.  Но  я  еще  не повернул к нему головы, потому что знал: посмотрю -- и
станет  нечем  дышать.  Я  пошел к тете Дженни, поднявшейся навстречу мне со
стула,  за  которым  стояла  Лувиния.  Тетя  Дженни была сестра отцу, ростом
повыше  Друзиллы,  но не старше; в самом начале войны она потеряла мужа (его
убило  в форте Моултри{49} снарядом, пущенным с фрегата северян) и шесть лет
назад  переехала  к  нам  из  Каролины.  Мы  с Ринго в фургоне поехали тогда
встречать  ее  на станцию Теннесси. Был январь, холодный и ясный, с ледком в
колеях.  Уже  смеркалось,  когда  мы  вернулись. Тетя Дженни сидела рядом со
мной  на  козлах, с кружевным зонтиком в руках, а Ринго поместился в кузове,
держа  на коленях корзинку с двумя бутылками старого хереса, двумя черенками
жасмина,  теперь  разросшимися  в  кусты  в нашем саду, и цветными стеклами,
вынутыми  ею из окна в доме, где родилась она, отец и дядя Баярд (отец потом
вставил  эти  стекла  веером в окно гостиной, чтобы сделать ей приятное); мы
проехали  по аллее к дому, и отец, уже вернувшийся с линии, сошел с крыльца,
снял  ее  с козел, сказал: "Здравствуй, Дженни", а она сказала: "Здравствуй,
Джонни"  --  и заплакала. А теперь она стояла и смотрела на меня, по-отцовски
горбоносая,  те же волосы, те же глаза, но глядят не надменно, а внимательно
и  мудро. Я подошел, она ничего не сказала, лишь слегка притянула за плечи и
поцеловала.  И  тут зазвенел голос Друзиллы -- точно она только дожидалась, с
исступленным  терпением  дожидалась  конца  этой  формальности; металлически
ясен, бесчувствен, однотонен, серебрист, торжествующ был ее голос:
     -- Подойди, Баярд.
     -- Тебе бы лечь теперь отдохнуть с дороги, -- сказала тетя Дженни.
     --  Нет,  --  сказала  Друзилла  -все  тем  же  серебристым экстатическим
голосом. -- О нет... Отоспаться он успеет.
     И  опять  рука  ее  без усилия повела меня, и теперь я смотрел на него.
Так  я  и  представлял  себе  это  --  саблю,  плюмаж  и  прочее, но все было
непоправимо  другое  (лишь  в  тот  миг  осознал я эту бесповоротность -- так
проглоченное  может  какое-то время лежать в желудке камнем, не усваиваясь),
по-иному  бесконечно было горе и сожаление, с каким смотрел я на родное лицо
--  нос,  волосы,  веки,  сокрывшие надменность взгляда, -- на лицо, которое я
сейчас  впервые  видел успокоенным, на руки, запятнанные ненужной кровью (по
крайней  мере  однажды  была  она пролита напрасно), руки, лежащие праздно и
оцепенело,   неуклюжие  даже  в  теперешней  своей  недвижности  и,  однако,
свершившие  то,  память о чем преследовала его, наверно, и днем и ночью, так
что  он  рад  был  наконец  забыться,  --  странные эти придатки, неловкие от
природы  и  все  ж  приспособленные  человеком  для  действий многообразных,
непредвиденных  и  непростительных -- теперь разжавшиеся и выпустившие жизнь,
за  которую держались так яростно... И тут я почувствовал, что у меня сейчас
перехватит  дыхание.  Должно  быть,  Друзилле пришлось дважды произнести мое
имя,  прежде  чем я повернулся, увидел, что тетя Дженни и Лувиния смотрят на
нас,  услышал, что из голоса Друзиллы исчезла звеняще-бесчувственная нота, и
в  немой,  наполненной смертью комнате он звучит теперь тихо и страстно. Она
стояла  совсем близко, повернувшись ко мне, одуряя вновь усилившимся стократ
запахом вербены, протягивая два дуэльных пистолета.
     --  Прими,  Баярд,  --  произнесла  она тем же тоном, каким сказала тогда
"Поцелуй  меня",  и  подала  их,  глядя  на меня своим хищным и восторженным
взором,  говоря  голосом страстным, замирающим, таящим обещание. -- Прими их.
Я  берегла  их  для  тебя  и вот вручаю. О, ты будешь мне благодарен, будешь
помнить  меня,  давшую  их  тебе в руки орудием Божьей кары, отнявшую их для
тебя  у  небес.  Чувствуешь  ты их -- эти взводимые быстро курки, эти длинные
стволы,   бьющие   без   промаха   (они   уже   испытаны  тобой),  прямые  и
стремительные, как возмездие, всесильные и роковые, как любовь?
     Опять,  как  тогда,  подняла  она  руки  к  волосам,  неуловимо быстрым
движением  вынула  из  них  вербену,  одну  веточку  воткнула мне в петлицу,
другую смяла в пальцах, говоря скорым, страстным полушепотом:
     --  Вот.  Эту  даю тебе -- носи ее завтра, она не завянет, -- а эту бросаю
прочь...  --  И  бросила  себе  под  ноги. -- Кончено. Расстаюсь с вербеной. Я
заглушала  ею запах мужества; затем лишь и нужна была она мне. Дай взглянуть
на тебя.
     Она  шагнула  назад,  подняла  ко  мне лицо, бесслезное и вдохновенное,
вперила горячечно блестящий, хищный взор:
     --  Ты  и не знаешь, как ты прекрасен! Юному, тебе дано убить, отмстить,
голыми  руками добыв огонь с небес, опаливший и низвергнувший Люцифера. Нет,
это  я,  я  принесла его тебе. О, ты будешь мне благодарен, уже я умру, а ты
все  будешь  помнить  меня  и -- старик -- говорить себе: "Я вкусил от всего".
Это свершит ведь правая рука?
     Последовало  быстрое движение, и, прежде чем я понял, что оно означает,
она  схватила  мою  правую  руку,  по-прежнему державшую один из пистолетов,
нагнулась  и поцеловала, я не успел отнять руку. Но тут она замерла, все еще
склоняясь  в  позе  исступленного, восторженного смирения, горячими губами и
пальцами  касаясь  моей  кожи  --  касаньем  легким,  как  сухие  листья,  но
источающим  этот  электрический  заряд, темный, неистовый, навсегда лишающий
покоя.  Замерла,  потому  что  женщины  мудры: коснутся губами ли, рукой -- и
знание,  порою ясновидение сообщается сердцу, минуя медлительный мозг. Затем

выпрямилась,  уставилась  на  меня  в невыносимом и недоверчивом изумлении --
оно  читалось  на  всем ее лице, но глаза были еще совершенно пусты, и целую
минуту,  казалось,  стоял  я  и  ждал, пока из глаз исчезнет пустота, а тетя
Дженни  с  Лувинией  смотрели  на  нас. Ни кровинки не было в лице Друзиллы,
губы  полуоткрыты  и  бесцветны, точно резиновое кольцо, какими запечатывают
банки с вареньем. Но вот глаза ее наполнились -- жгучим сознанием измены.
     --  Да  он  и  не...  --  проговорила Друзилла. -- Он и не... А я ему руку
поцеловала, -- выдохнула она ужаснувшимся шепотом. -- Я ЕМУ РУКУ ПОЦЕЛОВАЛА!
     И  засмеялась,  смех  разросся,  перешел в крик, она хохотала, закрывая
рукой  рот,  пытаясь  заглушить  этот  хохот,  просачивав