на до ужаса. Так что отец с утра до ночи
был  занят  в  городе.  Они  отстраивали  Джефферсон, подымали здания суда и
магазинов;  но  не  только  этим  занимались  отец  и другие джефферсонцы, а
чем-то  еще  иным, -- и отец не велел нам и Друзилле ездить в город. Но Ринго
улизнул как-то туда и, вернувшись, подошел ко мне.
     --  А  я  теперь  уже  не  --  угадай,  чего?  -- сказал он, поводя слегка
зрачками.
     -- Ну, чего? -- спросил я.
     -- Я уже не негр. Меня отменили.
     -- А кто ж ты теперь? -- спросил я.
     И  он  показал  мне  то,  что  держал  в  руке, -- новый бумажный доллар
казначейства  США  по  Йокнапатофскому  округу,  штат  Миссисипи;  внизу там
четким  писарским  почерком  было  выведено:  "Кэссиус  К. Бенбоу{41}, и. о.
федерального исполнителя", и вместо подписи раскоряка крест.
     -- Кэссиус К. Бенбоу?
     --  Именно,  ---  сказал Ринго. -- Дядя Кэш, что был у Бенбоу за кучера, а
два  года  назад  удрал  в  хвосте  у  янков. А теперь вернулся, и его будут
выбирать  в  джефферсонские  исполнители.  Потому-то  хозяин  Джон с другими
белыми в такой сейчас запарке.
     -- Негра в федеральные исполнители? -- сказал я. -- Негра?
     --  Нет,  --  сказал Ринго. -- Теперь негров больше нету ни в Джефферсоне,
ни вообще.
     И   дальше   рассказал   мне   про   двух   миссурийцев-"саквояжников",
Берденов{42},  прибывших  с  полномочиями  из Вашингтона, чтобы сколотить из
здешних  негров  оплот республиканской партии, и что джефферсонцы во главе с
отцом стараются им помешать.
     --  Нет  уж,  --  сказал  Ринго.  -- Не кончена война, а только начинается
всерьез.  Раньше ты увидишь чужака и знаешь, что он янки, потому что при нем
ничего,  кроме ружьишка, или недоуздка, или пучка перьев от утянутой курицы.
А  теперь  его  и не признаешь даже -- вместо ружья у него в одной руке пачка
этих долларов, а в другой пачка негритянских избирательных списков...
     Так  что  мы были заняты; отец, бывало, возвратится к ночи -- Ринго и я,
и  даже  Друзилла, только глянем на него и уже не задаем вопросов. А женщины
справились  со  своим  делом без долгих хлопот, потому что Друзилла была уже
обречена  и  бессознательно  ждала лишь последнего удара -- с той минуты, как
четырнадцать  дам,  усевшись  в коляски и пролетки, воротились в город, и до
того  дня  спустя  месяца  два,  когда  с дороги к нам донесся громкий голос
Денни  и  в  ворота  въехал  фургон, а в нем тетя Луиза на одном из сундуков
(доконали  Друзиллу  именно  сундуки:  в  них прибыли ее платья, три года не
ношенные;  Ринго ни разу и не видал Друзиллу в платье до приезда тети Луизы)
--  и тетя Луиза вся в трауре, и даже на ручке зонтика у нее креповый бант, --
а  когда два года назад мы приезжали в Хокхерст, траура на ней не было, хотя
дядя  Деннисон  был  тогда  не  живей, чем сейчас. Она подъехала к крыльцу и
сошла,  уже  со слезами и с такими точно словесами, как в письмах, так что и
слушать  ее  надо  перескакивая,  чтоб  ухватить, уразуметь хоть с пятого на
десятое:
     --  Я  приехала,  дабы  еще раз обратить к ним мольбу, орошенную слезами
матери  и,  вероятно,  бесполезную,  хоть я до последнего момента молитвенно
надеялась,  что мне удастся оградить невинный слух и душу моего мальчика, но
чему  быть,  того  не миновать, и по крайней мере здесь мы все втроем сможем
нести наш крест.
     Сев  в  бабушкино кресло посреди комнаты и даже зонтика не положив и не
сняв  шляпки, она глядела то на тюфяк, где мы с отцом спим, то на прибитое к
балке  одеяло,  где  комната  Друзиллы,  и  прижимала  ко  рту  платочек, от
которого  по  всей  хибаре  несло  жухлыми  розами.  И  тут  пришла с работы
Друзилла  в  грязных башмаках, в потной рубашке и комбинезоне и с опилками в
выгоревших  на солнце волосах, и тетя Луиза, глянув на нее, опять заплакала,
запричитала:
     --  Погибла дочь, погибла. Благодарю тебя, Господи, что милостиво взял к
себе Деннисона Хока и не дал ему дожить до этого зрелища.
     Обречена  была  Друзилла.  Тетя  Луиза  тогда  же  заставила  ее надеть
платье,  и  перед  приходом  отца  Друзилла  убежала из хибары к роднику. Он
вошел -- тетя Луиза восседает в бабушкином кресле и жмет к губам платочек.
     -- Какой приятный сюрприз, Луиза, -- сказал отец.
     --  Для  меня  мало в этом приятного, полковник Сарторис, -- сказала тетя
Луиза.  --  И,  по  прошествии  целого  года,  вряд ли я могу еще назвать это
сюрпризом. Но потрясением и ударом по-прежнему могу.
     И  отец  тоже вышел со мной, мы спустились к роднику и нашли Друзиллу --
она  присела,  затаилась  за стволом большого бука, точно пряча от отца свой
длинный подол. Отец взял ее за руку, подымая.
     --  Ну  и  что,  если  в  юбке? -- сказал он. -- Будто это имеет значение.
Идем. Вставай, солдат.
     Но  она  была уже обречена -- словно, надев на нее платье, они тем самым
осилили  ее:  словно  в платье нельзя ей было уже ни отбиться, ни убежать. И
больше  она  не  ходила  на распиловку, и теперь (мы с отцом перешли спать к
Джоби  и  Ринго)  я  видел  Друзиллу  разве  что за ужином и завтраком. А мы
заняты  были балками, досками; и всюду только и разговора теперь было, что о
выборах,  о  том,  как отец при всем народе объявил Берденам, что выборов не
будет,  если  в  кандидаты  выставят  Кэша  Бенбоу  или другого негра, и как
Бердены  ответили:  "Посмейте  лишь  сорвать". Притом у тети Луизы весь день
полно  было  джефферсонских  дам; можно было подумать, что Друзилла не ее, а
миссис  Хэбершем  дочка. Начинали прибывать они сразу после завтрака и потом
весь  день  торчали,  так  что и за ужином тетя Луиза сидела в своем трауре,
хотя  уже  без  зонтика  и  шляпки,  но  не разлучаясь с каким-то черненьким
вязаньем,  которого  никак  не могла кончить; и платочек наготове за пояском
черного  платья  (но  ела  тетя  Луиза будь здоров, даже больше отца -- через
неделю  уже  выборы, и ему портили, наверно, аппетит мысли о Берденах), и ни
с   кем   тетя   Луиза  не  разговаривала,  кроме  Денни;  а  Друзилла  чуть
дотрагивалась  до еды, и лицо у нее было худое, напряженное, а глаза -- как у
человека,  который  давно  проиграл  и  сопротивляется,  держится  на  одних
нервах.
     И  затем  сопротивление  было  сломлено;  Друзиллу победили. А она была
сильная,  хотя  не  так  уж  на много лет старше меня; позволив тете Луизе и
миссис  Хэбершем  выбрать  род оружия, она стойко держалась против них обеих
до  того вечера, когда тетя Луиза обошла ее с фланга неотразимым маневром. Я
был на крыльце, входил ужинать -- и невольно подслушал их разговор.
     --  Неужели  не  веришь  мне?  --  говорила Друзилла. -- Неужели не можешь
понять,  что  в  эскадроне я была просто одним из солдат и к тому же не ахти
каким,  а  здесь,  дома,  я  для  Джона  просто еще один голодный иждивенец,
просто родственница по жене и ненамного старше его собственного сына?
     И  я  услышал  голос тети Луизы -- и зримо представил, как она восседает
там со своим нескончаемым вязаньем:
     --  Ты  хочешь  убедить  меня,  что  ты,  молодая девушка, круглосуточно
общаясь  с  ним,  еще  молодым мужчиной, в течение года, кочуя по стране без
всякого  присмотра,  без  помехи всякой... Ты что, считаешь меня совершенной
дурочкой?
     И  в  этот  вечер  тетя  Луиза победила ее; только мы сели за ужин, как
тетя  Луиза  устремила  на  меня  взгляд  и,  скорбно переждав скрип скамьи,
промолвила:
     --  Баярд,  я  не  прошу  у  тебя  извинения  за  то, что говорю в твоем
присутствии,  ибо  это и твой крест; ты здесь такая же безвинная жертва, как
и я с Деннисоном...
     Затем,  откинувшись  на  спинку бабушкина кресла (у нас ни стула больше
не  осталось),  в  своем  черном  платье,  с  черным комком вязанья слева от
тарелки, она перевела взгляд на отца.
     --  Полковник  Сарторис,  --  сказала  она. -- Я женщина, и мне приходится
просить  о  том,  чего  бы  мой  полегший  костьми муж и сын, если бы он уже
вырос,  потребовали  с пистолетом, возможно, в руке. Я прошу вас жениться на
моей дочери.
     Я  встал.  Быстро пошел прочь из-за стола; услышал краткий сухой стук --
это  Друзилла уронила голову на стол, меж раскинутых рук; скрипнула скамья --
это отец встал тоже.
     -- Одолели они тебя, Друзилла, -- сказал он, положив ей руку на затылок.
     Утром  --  мы  еще и завтракать не кончили -- прибыла миссис Хэбершем. Не
пойму,  как  тетя Луиза сумела так быстро сообщить ей. Но она явилась, и они
с  тетей Луизой назначили свадьбу на послезавтра. Вряд ли они и помнили, что
в  этот  самый  день Кэша Бенбоу будут выбирать и -- по твердому слову отца --
не  выберут  в  федеральные  исполнители.  Женщины,  по-моему,  на  это дело
обратили   внимания   не   больше,  чем  обратили  бы,  скажем,  на  решение
джефферсонских  мужчин  перевести  завтра  все  часы  в городе на шестьдесят
минут  вперед  или  назад.  Может, они даже вообще про выборы не знали -- про
то,  что  все  мужчины  округа  съедутся завтра в Джефферсон с пистолетами в
кармане  и  что  Бердены  уже  собрали  своих негров-избирателей в окраинном
хлопкоскладе  и  держат  их  там  под  охраной. По-моему, женщин это даже не
интересовало.  Потому  что,  по словам отца, они не способны поверить, чтобы
дело  правое или неправое или просто очень важное могло решаться посредством
писулек, бросаемых в урну.
     А  свадьбу  хотели  устроить  с  размахом; пригласить намеревались весь
Джефферсон,  и  миссис  Хэбершем  пообещала  привезти  три  бутылки  мадеры,
которые  она  уже  пять лет бережет, -- как вдруг тетя Луиза опять заплакала.
Но  ее  тут  же  поняли,  дружно  принялись похлопывать-поглаживать ей руки,
совать ароматический уксус понюхать, и миссис Хэбершем сказала:
     --  Конечно, конечно. Бедняжка вы моя. Устраивать шумную свадьбу теперь,
через год, значило бы объявить во всеуслышание...
     Так  что  порешили  устроить  прием  --  миссис  Хэбершем  сказала,  что
отметить  бракосочетание приемом уместно даже через десять лет. Постановили,
что  невеста поедет в город, жених встретит ее там и обвенчаются по-тихому и
быстрому,  а свидетелями будем я и еще один, чтобы как положено по закону; а
из  дам  ни  одна  и  присутствовать  не  будет.  Потом  воротятся  домой, и
состоится прием.
     Так  что  в  этот  день,  утром  рано,  они  начали съезжаться к нам со
скатертями,  серебром  столовым  и  корзинками  с  едой,  как  на приходскую
трапезу.  Миссис  Хэбершем  привезла  фату  с  венком, и они сообща обрядили
невесту,  но  по  настоянию тети Луизы Друзилла накинула поверх своей фаты и
венка  отцовский  плащ  с  капюшоном;  и  Ринго  подал  лошадей, расчищенных
парадно,  и я подсадил Друзиллу в седло, а тетя Луиза и остальные смотрели с
крыльца.  Но  я не заметил, что Ринго тут же исчез, хотя я слышал, выезжая к
воротам,  как  тетя  Луиза громко звала Денни. Уже потом Лувиния рассказала,
как  после нашего отъезда дамы убрали, украсили, накрыли стол и ждать стали,
посматривая  на  ворота,  а  тетя Луиза то и дело звала и не могла дозваться
Денни,  и  тут глядь -- по аллее скачут к ним Ринго и Денни вдвоем на муле, и
глаза у Денни круглые, как блюдца.
     -- Постреляли! Постреляли их! -- орет он еще издали.
     -- Кого? -- кричит тетя Луиза. -- Где ты был?
     -- В городе! -- орет Денни. -- Обоих Берденов! Обоих постреляли!
     -- Кто пострелял? -- кричит тетя Луиза.
     -- Друзилла и кузен Джон! -- орет Денни.
     И, по словам Лувинии, тут уж тетя Луиза громче Денни заорала:
     -- Значит, Друзилла и этот еще не повенчаны?
     А  дело  в том, что у нас времени не оказалось. Может, и повенчались бы
уже,  но  только  мы  въехали  на  площадь,  как увидали, что у гостиницы, в
которой   выборы,   сгрудились   негры   под   призором   шести  или  восьми
чужаков-белых,  и  тут  же  я увидел, что джефферсонцы -- наши -- спешат через
площадь  к  гостинице,  каждый  держа руку на бедре, как бегут люди, когда в
кармане  пистолет.  А  солдаты  отцова эскадрона уже встали оцеплением перед
гостиницей,  загородивши  вход.  И я тоже слетел с лошади, а Джордж Уайэт не
дает  Друзилле  пройти туда. Но он не за нее ухватился, а только за плащ ее,
и  она  прорвала оцепление и бегом в гостиницу, а венок у нее сбился набок и
фата  струится  позади. Но меня Джордж держит. Бросил плащ на землю и держит
меня.
     -- Пустите, -- сказал я. -- Там отец.
     --  Не  горячись, -- сказал Джордж, не выпуская. -- Джон просто голосовать
вошел.
     -- Но Берденов там двое! -- сказал я. -- Пустите!
     --  У  Джона  в  "дерринджере"{43}  два  заряда, --  сказал  Джордж. -- Не
горячись.
     И  держат  меня.  И  тут  мы услыхали три выстрела, и все повернулись к
дверям. Сколько прошло так времени, не знаю.
     -- Два последних дадены из "дерринджера", -- сказал Джордж.
     Еще  сколько-то  времени  прошло.  Старик  негр, что швейцаром у миссис
Холстон  и  стар  уже  освобождаться,  высунул  из  дверей  голову,  сказал:
"Господи  боже"  -- и спрятался обратно. Потом вышла Друзилла с избирательной
урной  --  венок  набекрень,  хвост  фаты  намотан на руку, -- а за ней отец и
смахивает  рукавом  пыль  с  новой  касторовой  шляпы.  Его хотели встретить
шумно,  набрали  в  легкие  воздуху -- не раз слыхали янки этот наш атакующий
вопль:
     - Урр...
     Но отец поднял руку -- и замолчали. Тихо стало.
     --  Мы  чужой  пистолет  тоже  слышали,  --  сказал Джордж. -- Ты не задет
пулей?
     --  Нет,  --  сказал  отец.  -- Я дал им первыми выстрелить по мне. Вы все
слышали.  Вы,  ребята,  знаете  мой  "дерринджер"  и сможете подтвердить под
присягой.
     -- Да, -- сказал Джордж. -- Мы все слышали.
     Отец оглядел собравшихся, медленно обошел взглядом все лица.
     -- Есть кто-нибудь здесь, желающий оспорить мои действия? -- спросил он.
     Но  ни  звука  в  ответ,  ни  даже шороха. Собранные в кучу негры так и
стоят  неподвижно  под  охраной  белых  северян.  Отец  надел  шляпу, взял у
Друзиллы  урну,  подсадил  в седло, вернул ей урну. Затем снова оглянулся на
всех.
     --  Выборы состоятся у меня на усадьбе, -- сказал он. -- Назначаю Друзиллу
Хок   уполномоченным  по  голосованию  и  подсчету  голосов.  Есть  желающие
возразить?
     Опять  наши  набрали в грудь воздуху, и опять отец остановил их, подняв
руку.
     --  Не  теперь,  ребята,  --  сказал он. Повернулся к Друзилле. -- Езжайте
домой. Я загляну к шерифу и затем догоню.
     --  Так  мы  и  пустим тебя одного, -- сказал Джордж Уайэт. -- Часть наших
поедет с Друзиллой. А остальные -- с тобой.
     Но отец не разрешил.
     --  Мы  ведь  боремся  за  мирный правопорядок и закон, -- сказал он. -- Я
заявлю, как было, и приеду. А вам сказано -- езжайте.
     И  мы  направились домой -- бойцы эскадрона и еще человек сто; въехали в
ворота,  а  впереди  всех  Друзилла  с  избирательной  урной  на луке седла;
подъехали  к  хибаре,  где собрались коляски и пролетки, и Друзилла, передав
мне  урну,  спешилась,  взяла  опять  урну  и  пошла к крыльцу -- но внезапно
застыла  на  месте.  Мы с ней, пожалуй, одновременно вспомнили, хватились, и
даже  все  другие, по-моему, почувствовали вдруг что-то неладное. Потому что
прав  был,  по-моему, отец, говоря, что женщины не сдаются -- их не принудишь
выпустить  из рук ни победу, ни даже поражение. И мы остановились, запнулись
--  тетя  Луиза  и другие вышедшие женщины встали препоной на крыльце; и тут,
протиснувшись,  проехав мимо меня, спрыгнул с лошади отец рядом с Друзиллой.
Но тетя Луиза и не взглянула на него.
     -- Значит, не обвенчались, -- сказала она.
     -- Я забыла, -- сказала Друзилла.
     -- Ты забыла? ЗАБЫЛА?
     -- Я... -- сказала Друзилла. -- Мы...
     Тетя  Луиза  взглянула наконец на всех нас; прошлась взглядом по нашему
конному строю, скользнула и по мне, как по чужому.
     --  А  это  кто такие, позволь узнать? Твой свадебный кортеж забывчивых?
Поезжане убийств и разбоя?
     -- Они голосовать приехали, -- сказала Друзилла.
     --  Голосовать,  --  сказала тетя Луиза. -- Вот как. Голосовать. Заставила
родную  мать  и  брата жить под кровлей прелюбодеяния и блуда и думаешь, что
заставишь  еще  и  в  избирательной  будке  жить -- такое-то прибежище ты нам
избрала от насильства и кровопролития? Подай мне этот ящик.
     Но  Друзилла  стояла, не двигаясь, в порванном платье с измятой фатой и
венком,  криво  свисающим  с волос на двух шпильках. Тетя Луиза спустилась с
крыльца;  неясно  было,  что  она  хочет делать; мы глядели с седел, как она
выхватила у Друзиллы урну и отшвырнула далеко в сторону.
     -- Иди в дом, -- сказала она.
     -- Нет, -- сказала Друзилла.
     -- Иди в дом. Я пошлю за священником сама.
     --  Нет,  -- сказала Друзилла. -- Это выборы. Пойми же. Я -- уполномоченный
по голосованию.
     -- Идешь ты в дом?
     --  Я же не могу. Я назначена, -- сказала Друзилла тоном девочки, которую
застали играющей в грязи. -- Джон сказал, что я...
     Тетя  Луиза  заплакала.  Она  стояла,  плача,  в своем черном платье, и
вязанья  при  ней не было, и это в первый раз я ее здесь видел без платочка;
подошла  миссис  Хэбершем,  увела  ее в комнату. Затем проголосовали. С этим
тоже  недолго возились. Урну поставили на чурбак, куда Лувиния корыто ставит
стирать,  Ринго  принес  пузырек  с  соком лаконоса и лоскут старой бумажной
шторы -- из него нарезали бюллетеней.
     --  Кто  хочет  выбрать достопочтенного Кэссиуса К. Бенбоу в федеральные
исполнители,  те  пишут  в бюллетене "Да", кто против, пишет "Нет", -- сказал
отец.
     --  А  я сам всем напишу, и сэкономим время, -- сказал Джордж Уайэт. Взял
нарезанную  стопку  и,  уперев  на седло, стал писать, и тут же у него брали
готовую  бумажку и бросали по очереди в урну; Друзилла вызывала по фамилиям.
Было  слышно, как в хибаре не кончила еще плакать тетя Луиза; остальные дамы
наблюдали за нами в окно. Голосование кончилось быстро.
     --  Чего еще считать, валандаться, --- сказал Джордж. -- Все проголосовали
"нет".
     Вот  и все. Они поехали затем обратно в город и урну с собой повезли, а
Друзилла  --  в  порванном  подвенечном  платье,  с фатой и съехавшим с волос
венком  -- и отец стояли у чурбака, провожая. Но теперь и сам отец не смог бы
остановить  их  возглас.  Он  взлетел,  и  снова,  и опять, истошно-высокий,
нестройный и яростный, каким не раз летел на северян в дыму и топоте копыт:
     -- Ур-ра-а-а Друзилле! Ур-ра-а-а Джону Сарторису! Ур-ра-а-а-а!





ЗАПАХ ВЕРБЕНЫ



1


     Произошло  это  сразу  после  ужина.  Только  я  сел  за стол к лампе и
раскрыл  своего  Коука{44}, как услышал в коридоре шаги профессора Уилкинса,
затем  услышал  тишину  (в  момент,  когда  он  взялся  за дверную ручку, не
постучав),  и  мне  следовало  бы  догадаться.  Толкуют  о предчувствиях, но
никакого  предчувствия  у  меня  не  было.  Я  слышал, как он поднимается по
лестнице  и  идет по коридору, приближаясь, и ничего не прозвучало мне в его
шагах,  потому что хоть я прожил у них вот уже три учебных года{45} и хоть и
он  и  миссис  Уилкинс звали меня дома просто по имени, но профессор никогда
не входил ко мне без стука, как я к нему или к ней не вошел бы.
     Дверь  стремительно  распахнулась,  посланная до отказа вперед одним из
тех  движений,  какими  рано  или  поздно согрешает тягостно-неукоснительная
корректность педагога, и он стал на пороге со словами:
     -- Баярд, Баярд, сын мой, дорогой сын мой.
     Мне  бы  следовало  предвидеть,  быть  наготове.  А  возможно,  я и был
наготове,  потому  что  помню: прежде чем встать, я аккуратно закрыл книгу и
даже  место  отметил,  до  которого  дочитал.  Профессор  Уилкинс  суетился,
подавал  мне  что-то  --  мою  шляпу  и плащ, -- и я взял, хотя плаща не нужно
было,  разве  что  я  уже  успел  подумать (стоял октябрь, но на зиму еще не
повернуло),  что  дожди  и  холода  наступят  прежде,  чем  я  вернусь в эту
комнату,  если  только вернусь, и