айком{15},    магистром   наук   Эдинбургского   университета,   членом
Шотландского  королевского общества, а также полные собрания Вальтера Скотта
и  Фенимора  Купера и полный Дюма в бумажной обложке, кроме того томика, что
отец выронил из кармана под Манассасом{16} (когда отступали, сказал отец).
     Так  что Ринго и я опять присели по бокам камина -- холодного, пустого --
и  тихо  стали дожидаться, и бабушка пристроилась с шитьем к столу, к лампе,
а  отец сел в кресло на всегдашнем своем прикаминном месте, скрестивши ноги,
оперев  задки  волглых  сапог там, где старые от них следы на решетке, и жуя
табак,  взятый  у  Джоби  заимообразно. Джоби куда постарше отца возрастом и
потому  перехитрил  войну  --  запасся  табаком В штат Миссисипи он приехал с
отцом  из  Каролины; он был бессменным отцовским слугой, а на нескорую смену
себе  растил,  готовил  Саймона (Ринго -- сын Саймона). Но война ускорила лет
на  десяток  вступление Саймона в должность, и Саймон ушел на войну денщиком
отца,  а  сейчас остался в эскадроне, в Теннесси. И вот мы сидим ждем, когда
же  начнется  рассказ;  уже  и  Лувиния в кухне кончает стучать посудой, и я
подумал,  что  отец  хочет,  чтобы  и  она, управившись, пришла послушать, и
спросил отца пока что:
     -- Разве возможно вести войну в горах, папа?
     И  оказалось,  отец  только того и ждал (но не в желательном для меня и
Ринго смысле).
     --  В  горах  воевать  невозможно,  --  сказал он. -- Однако приходится. А
теперь ну-ка, мальчики, спать.
     Мы  поднялись  наверх.  Но  в  спальню  нашу  не пошли; сели на верхней
лестничной  ступеньке,  куда  уже  не доходит свет лампы, горящей в холле, и
стали  оттуда  глядеть  и  вслушиваться  в  то,  что  доносилось из-за двери
кабинета;  немного  погодя  Лувиния прошла внизу по холлу, не заметив нас, и
вошла в кабинет; нам слышно было, как отец спросил ее:
     -- Готов сундук?
     -- Да, сэр. Готов.
     -- Скажи Люшу, пусть возьмет фонарь и заступы и ждет меня в кухне.
     --  Слушаю,  сэр,  --  сказала  Лувиния.  Вышла, пересекла холл, снова не
взглянув  на  лестницу,  а  обычно  она  идет  за  нами наверх неотступно и,
вставши  в  дверях  спальни,  бранит  нас,  покуда не ляжем -- я в кровать, а
Ринго  рядом,  на  соломенный  тюфяк.  Но  сейчас  ей было не до нас и не до
нашего непослушания даже.
     --  А  я  знаю,  что  там,  в  сундуке,  --  шепнул Ринго. -- Серебро. Как
по-твоему...
     -- Тсс, -- сказал я.
     Было  слышно,  как  отец  говорит  что-то  бабушке. Потом Лувиния опять
прошла  через  холл в кабинет. Сидя на ступеньке, мы прислушивались к голосу
отца -- он рассказывал что-то бабушке и Лувинии.
     --  Виксберг?  --  шепнул  Ринго.  В  тени,  где  мы сидим, его не видно;
блестят  только белки его глаз. -- Виксберг ПАЛ? То есть рухнулся в Реку? И с
генералом Пембертоном вместе?
     -- Тссс! -- сказал я.
     Сидя  бок  о бок, мы слушаем голос отца. И, может, темнота нас усыпила,
унесло  нас снова перышками, мотыльками прочь или же мозг спокойно, твердо и
бесповоротно  отказался  далее воспринимать и верить, -- потому что вдруг над
нами  очутилась  Лувиния  и  трясет  нас, будит. И не бранит даже. Довела до
спальни,  стала  в дверях и не зажгла даже лампы, не проверила, разделись мы
или  упали  в  сон не раздеваясь. Возможно, это голос отца звучал в ее ушах,
как  в  наших звучал и путался со сном, -- но я знал, ее гнетет иное; и знал,
что  мы  проспали  на  ступеньках  вынос  сундука,  и  он  уже  в  саду, его
закапывают.  Ибо  мозгу  моему,  отказавшемуся  верить  в  поражение и беду,
мерещилось,  будто  видел  я фонарь в саду, под яблонями. А наяву или во сне
видел, не знаю -- потому что наступило утро, и шел дождь, и отец уже уехал.



3


     Уезжал   он,   должно   быть,  уже  под  дождем,  который  и  все  утро
продолжался,  и  в  обед -- так что незачем и вовсе будет выходить сегодня из
дому, пожалуй; и наконец, бабушка отложила шитье, сказав:
     -- Что ж. Принеси поваренную книгу, Маренго.
     Ринго  принес  из кухни книгу, мы с ним улеглись на ковре животом вниз,
а бабушка раскрыла книгу.
     -- О чем будем читать сегодня? -- сказала она.
     -- Читай про торт, -- сказал я.
     -- Что ж. А о каком именно?
     Вопрос излишний -- Ринго, и не дожидаясь его, сказал уже:
     -- Про кокосовый, бабушка.
     Каждый  раз  он  просит читать про кокосовый торт, потому что нам с ним
так  и  неясно,  ел  Ринго  хоть раз этот торт или нет. У нас пекли торты на
Рождество  перед  самой  войной,  и  Ринго все припоминал, досталось ли им в
кухне  от  кокосового,  и  не  мог  припомнить. Иногда я пытался ему помочь,
выспрашивал,  какой у того торта вкус был и вид, -- и Ринго уже почти решался
мне  ответить,  но  в  последнюю  минуту  передумывал.  Потому  что,  как он
говорит,  лучше  уже не помнить, отведал или нет, чем знать наверняка, что и
не  пробовал;  если  окажется,  что  ел  он не кокосовый, то уж всю жизнь не
знать ему кокосового.
     -- Почитать еще разок -- худа не будет, я думаю, -- сказала бабушка.
     Ближе  к  вечеру дождь перестал; когда я вышел на заднюю веранду, сияло
солнце, и Ринго спросил, идя следом:

     -- Мы куда идем?
     Миновали коптильню; отсюда видны уж конюшня и негритянские хибары.
     -- Да куда идем-то? -- повторил он.
     Идя  к  конюшне,  мы  увидели Люша и Джоби за забором, на выгоне, -- они
вели мулов снизу, из нового загона.
     -- Да идем-то для чего? -- допытывался Ринго.
     -- Следить за ним будем, -- сказал я.
     -- За ним? За кем за ним?
     Я  взглянул на Ринго. Он смотрел на меня в упор -- молча, блестя белками
глаз, как вчера вечером.
     --  А-а,  ты  про  Люша,  --  сказал  он.  --  А кто велел, чтоб мы за ним
следили?
     -- Никто. Я сам знаю.
     -- Тебе что -- сон был, Баярд?
     --  Да. Вечером вчера. Прислышалось, будто отец велел Лувинии следить за
Люшем, потому что Люш знает.
     --  Знает?  -- переспросил Ринго. -- Что знает? -- Но вопрос тоже излишний,
и  он  сам  ответил,  поморгав  своими  круглыми глазами и спокойно глядя на
меня:  -- Вчера. Когда он повалил наш Виксберг. Люш знал уже тогда. Все равно
как  знал,  что не в Теннесси теперь хозяин Джон. Ну, и про что еще тебе тот
сон был?
     --  Чтоб мы за ним следили -- вот и все. Люшу известно станет раньше нас.
Отец  и  Лувинии  велел следить за ним, хоть Люш ей сын, -- велел Лувинии еще
немного  побыть белой. Потому что если проследить за ним, то сможем угадать,
когда оно нагрянет.
     -- Что нагрянет?
     -- Не знаю.
     Ринго коротко вздохнул.
     --  Тогда  так  оно  и  есть, -- сказал он. -- Если б тебе кто сказал, то,
может,  это были б еще враки. Но раз тебе сон был, это уже не враки -- некому
было соврать. Придется нам следить за ним.
     Мы  принялись  следить;  они  впрягли  мулов  в повозку и спустились за
выгон,  к вырубке, возить наготовленные дрова. Два дня мы скрытно следили за
ними.  И  тут-то  почувствовали,  под  каким  всегдашним бдительным надзором
Лувинии  сами находимся. Заляжем, смотрим, как Люш и Джоби грузят повозку, --
и  слышим  тут  же,  что  она надрывается, кличет нас, и приходится отходить
незаметно  вбок и бежать потом к Лувинии с другого направления. Иногда у нас
не  было  времени  сделать  крюк  --  она  застигала  нас на полпути, и Ринго
прятался мне за спину, а она бранила нас:
     --  Вы  что  крадетесь? Не иначе, озорство какое затеяли. Признавайтесь,
сатанята.
     Но  мы  не признавались, шли за ней, бранящейся, до кухни, и, когда она
туда скрывалась, снова тихо уходили с глаз долой и бежали следить за Люшем.
     И   на   второй   день  вечером,  засев  у  хибары,  где  живут  Люш  с
Филадельфией,  мы увидели, как он вышел оттуда и направился к новому загону.
Прокравшись  за  ним,  услышали  в  потемках,  как  он поймал и вывел мула и
поехал  верхом  прочь.  Мы пустились следом, но когда выбежали на дорогу, то
слышен  был  лишь  замирающий  топот копыт. А пробежали мы порядочный кусок,
так  что даже зычный клич Лувинии донесся до нас слабо, еле-еле. Мы постояли
в звездном свете, глядя в даль дороги.
     -- На Коринт ускакал, -- сказал я.
     Вернулся   он  лишь  через  сутки,  опять  в  потемках.  А  я  и  Ринго
чередовались:  один  оставался  у  дома,  другой  наблюдал у дороги, -- чтобы
Лувиния  не  надсаживалась  в  крике  с  утра  до ночи, не видя нас обоих. А
наступила  уж  ночь;  Лувиния  загнала  нас  было  в  спальню,  но  мы снова
выскользнули  из  дому  и  крались  мимо Джобиной хибары, как вдруг дверь ее
отворилась  --  вынырнувший  из темноты Люш шагнул туда, в светлый проем. Люш
возник  совсем  рядом,  я  почти  бы  рукой  мог  дотронуться,  но он нас не
заметил;  на  миг,  внезапно, как бы повис в проеме двери на свету, точно из
жести   вырезанный   силуэт   бегущего,  и  нырнул  в  хибару,  дверь  черно
захлопнулась  --  мы  так и застыли. А когда глянули в окошко, он стоял там у
огня  --  одежа  изорвана,  в грязи -- ему пришлось ведь прятаться в болотах и
низах  от  патрулей,  -- а на лице опять это хмельное выражение (хоть он и не
выпил),  точно  он давно уже без сна и спать не хочет, а Джоби и Филадельфия
подались  лицами  вперед,  в  отсветы  огня,  и  смотрят  на  Люша,  и рот у
Филадельфии  открыт,  и  то  же  у  нее бессонное, хмельное выражение. И тут
дверь  открылась опять; это Лувиния. Как она шла за нами, мы не слышали, -- и
встала,  взявшись за дверной косяк и глядя на Люша с порога, а старую отцову
шляпу снова не надела.
     -- И, говоришь, освободят нас всех? -- сказала Филадельфия.
     -- Да, -- сказал Люш, гордо откинув голову.
     -- Тихо ты! -- шикнул Джоби, но Люш и не взглянул на него.
     --  Да! -- сказал Люш еще громче. -- Генерал Шерман идет и все перед собой
сметает и сделает свободным весь народ наш! {17}
     Лувиния  в два быстрых шага подошла к нему и ладонью крепко хлопнула по
голове.
     --  Дурак  ты  черный!  --  сказала  она. -- По-твоему, на свете наберется
столько янки, чтоб побили белых?
     Мы  пустились  домой,  не дожидаясь голоса Лувинии и опять не зная, что
она  следует  за  нами.  Вбежали  в кабинет, к бабушке -- она сидит у лампы с
раскрытой на коленях Библией и глядит на нас поверх очков, нагнувши голову.
     -- Они идут сюда! -- крикнул я. -- Идут освобождать нас!
     -- Что, что? -- произнесла она.
     --  Люш их видел! Они на дороге уже. Генерал Шерман идет всех нас делать
свободными!
     И  смотрим  -- ждем, за кем она прикажет нам бежать, чтобы ружье снял, --
за  Джоби,  как  старшим,  или же за Люшем, поскольку он их видел и знает, в
кого  стрелять.  Но  тут  бабушка крикнула тоже -- голосом громким и звучным,
как у Лувинии:
     --  Это  что  такое,  Баярд  Сарторис!  Почему  ты  еще  не в постели?..
Лувиния!  --  позвала  она.  Вошла Лувиния. -- Проводи детей в постель, и если
только  зашумят  еще  сего  дня,  то позволяю и прямо приказываю выпороть их
обоих.
     Мы   тут   же   поднялись,   легли.   Но,  лежа  порознь,  нельзя  было
переговариваться,  потому  что  Лувиния  поставила  себе  раскладную койку в
коридоре.  А лезть на кровать ко мне Ринго опасался, так что я лег к нему на
тюфяк.
     -- Нам надо будет стеречь дорогу, -- сказал я.
     Ринго вздохнул, как всхлипнул.
     -- Видно, больше некому, -- сказал он.
     -- Ты боишься?
     -- Да не очень, -- сказал он. -- Но лучше бы хозяин Джон был здесь.
     -- Что ж делать, раз его нет, -- сказал я. -- Придется самим.
     Два  дня  мы  стерегли  дорогу, затаясь в можжевеловой рощице. Время от
времени  Лувиния  звала  нас,  но  мы  сказали  ей,  куда  ходим и что, мол,
устраиваем  там  новое  поле  битвы,  и к тому же из кухни рощица видна. Там
было  тенисто,  прохладно  и  тихо,  и  Ринго  большей частью спал, и я тоже
немного.  И  приснилось  мне,  будто  гляжу  на  усадьбу нашу, и вдруг дом и
конюшня,  хибары,  деревья  исчезли, и место гладким стало и пустым, как наш
буфет,  и  сумерки  сгущаются,  темнеют, и вот уже не сбоку я гляжу, а сам я
там,  в  испуганной толпе движущихся крохотных фигурок, где отец, и бабушка,
и   Джоби,   Лувиния,   Люш,  Филадельфия,  Ринго,  --  и  тут  Ринго  словно
поперхнулся,  и я глянул на дорогу, просыпаясь, а там, посреди нее, встал на
каурой лошади и смотрит в бинокль на наш дом -- северянин, янки.
     А  мы  продолжаем лежать и глядеть на него. А зачем -- не знаю; ведь кто
он  такой,  мы  поняли  сразу же; помню, у меня мелькнуло: "Выглядит как все
люди";  потом  мы  с Ринго переглянулись ошалело и стали отползать с бугра --
вышло  это  у  нас  само  собою, бессознательно, -- и вот уже бежим выгоном к
дому,  а  когда  перешли  на  бег,  тоже  не  помню. Казалось, бежим и бежим
нескончаемо,  закинув  голову,  сжав  кулаки,  и добежали до забора наконец,
кувырнулись  через  и вбежали в дом. Бабушки в кресле нет, а шитье рядом, на
столе.
     -- Быстрей! -- сказал я. -- Придвигай к камину!
     Но  Ринго  застыл  на  месте,  и глаза -- как блюдца; я подтащил кресло,
вскочил  и  стал  снимать ружье. Весу в нем фунтов пятнадцать, но не так еще
вес,  как длина несусветная; кончилось тем, что снял с крюков и вместе с ним
и  креслом  загремел на пол. И услышали мы, как бабушка вскинулась наверху в
постели и вскрикнула:
     -- Кто там?
     -- Быстрей! -- сказал я. -- Берись же!
     -- Боюсь, -- сказал Ринго.
     -- Что ты там, Баярд? -- донесся голос бабушки. -- Лувиния!
     Вдвоем мы взялись за приклад и дуло, как берутся за бревно.
     -- Или освобождаться хочешь? -- сказал я. -- Чтоб тебя свободным делали?
     Мы  бегом потащили ружье, как бревно. Пробежали рощицей, упали у опушки
за  куст  жимолости  -- и тут из-за поворота вышла эта лошадь. А больше мы уж
ничего  не слышали -- потому, быть может, что дышали шумно или что не ожидали
больше  ничего  услышать.  Мы  и  не  глядели  больше;  были заняты тем, что
взводили  курок.  Мы  уже  взводили  его  раньше  раза  два, когда бабушки в
кабинете  не  было  и  Джоби  входил,  снимал  ружье для проверки, для смены
пистона.  Ринго  поставил  ружье  стоймя,  я  взялся  повыше за ствол обеими
руками,  подтянулся, обхватил ложе ногами и сполз вниз, давя телом на курок,
пока  не  щелкнуло. Так что глядеть нам было некогда; Ринго нагнулся, уперев
руки в колени, подставляя спину под ружье, и выдохнул:
     -- Стреляй сволочугу! Стреляй!
     Мушка  совпала  с  прорезью,  и,  закрывая  от  выстрела глаза, я успел
увидеть,  как  янки вместе с лошадью застлало дымом. Грянуло, как гром, дыму
сделалось  как  на  лесном  пожаре,  и  ничего  не вижу кроме, только лошадь
ржанула, визгнула пронзительно, и ахнул Ринго:
     -- Ой, Баярд! Да их целая армия!



4


     Мы  словно  никак  не  могли  достичь дома; он висел перед нами, как во
сне,  парил,  медленно  вырастая,  но  не  приближаясь;  Ринго несся за мной
следом,  постанывая  от  испуга, а позади, поодаль -- крики и топот копыт. Но
наконец  добежали;  в  дверях  --  Лувиния,  на этот раз в отцовой шляпе, рот
открыт,  но  мы  не  останавливаемся.  Вбежали  в  кабинет -- бабушка стоит у
поднятого уже кресла, приложив руку к груди.
     --   Мы  застрелили  его,  бабушка!  --  выкрикнул  я.  --  Мы  застрелили
сволочугу!
     --  Что  такое? -- Смотрит на меня, лицо стало почти того же цвета, что и
волосы,  а поднятые выше лба очки блестят среди седин. -- Баярд Сарторис, что
ты сказал?
     --  Насмерть  застрелили,  бабушка! На въезде! Но там их вся армия, а мы
не видели, и теперь они скачут за нами.
     Она  села, опустилась в кресло как подкошенная, держа руку у сердца. Но
голос ее и теперь был внятен и четок:
     -- Что это значит? Отвечай, Маренго! Что вы сделали?
     -- Мы застрелили сволочугу, бабушка! -- сказал Ринго. -- Насмерть!
     Тут  вошла  Лувиния  --  рот  все  так  же  открыт,  а лицо точно пеплом
присыпали.   Но   и  без  этого,  но  и  самим  нам  слышно,  как  на  скаку
оскальзываются  в  грязи  подковы  и  один кто-то кричит: "Часть солдат -- за
дом,  на  черный  ход!" -- и они пронеслись в окне мимо -- в синих мундирах, с
карабинами. А на крыльце топот сапог, звон шпор.
     -- Бабушка! -- проговорил я. -- Бабушка!
     У  всех  у  нас  словно  отнялась  способность  двигаться; застывши, мы
глядим,  как  бабушка жмет руку к сердцу, и лицо у нее как у мертвой и голос
как у мертвой:
     -- Лувиния! Что ж это? Что они мне говорят такое?
     Все  происходило  разом, скопом -- точно ружье наше, грянув, взвихрило и
втянуло  в  свой  выстрел  все  последующее.  В  ушах  моих  еще  звенело от
выстрела,  так  что  голоса бабушки и Ринго и мой собственный доносились как
бы  издалека.  И тут бабушка произнесла: "Быстро! Сюда!" -- и вот уже Ринго и
я  сидим  на  корточках,  съеженно прижавшись к ее ногам справа и слева, и в
спину  нам  уперты  кончики  полозьев кресла, а пышный подол бабушкин накрыл
нас,   как   шатер,  --  и  тяжелые  шаги,  и  (Лувиния  рассказывала  после)
сержант-янки трясет нашим ружьем перед бабушкой.
     -- Говори, старушка! Где они? Мы видели -- они сюда вбежали!
     Нам  сержанта  не видно; упершись подбородком себе в колени, мы сидим в
сером  сумраке и в бабушкином запахе, которым пахнет и одежда, и постель ее,
и  комната,  -- и глаза у Ринго точно блюдца с шоколадным пудингом, и мысль у
нас  одна,  наверно, у обоих: что бабушка ни разу в жизни не секла нас ни за
что  другое,  кроме  как за ложь, пусть даже и не сказанную, пусть состоящую
лишь  в умолчанье правды, -- высечет, а затем поставит на колени и сама рядом
опустится и просит Господа простить нас.
     --  Вы  ошибаетесь,  --  сказала  бабушка. -- В доме и на всей усадьбе нет
детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.
     -- И этого ружья вы тоже знать не знаете?
     --  Да.  --  Спокойно  так  сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на
самом  краю,  чтобы  подол  скрывал нас совершенно. -- Если не верите, можете
обыскать дом.
     --  Не беспокойтесь, обыщем... Пошли ребят на верх, -- распорядился он. --
Если  там  двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи,
чтоб прочесали сарай и домишки.
     --  Вы  не найдете запертых дверей, -- сказала бабушка. -- И позвольте мне
спросить хоть...
     --  Без  вопросов,  старушка.  Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы
раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.
     --  Жив  ли...  --  Речь  угасла  было, но бабушка точно розгой заставила
собственный голос продолжить: -- Тот... в кого...
     -- Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!
     -- При... пришлось... при... стрелить...
     Что  такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в
этот миг его все втроем воплощали.
     --  Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк
поставил на него -- на то, что в воскресенье он обскачет...
     Он  продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга
в сером полумраке -- и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:
     -- И, значит... они не... О, слава Господу! Благодаренье Господу!
     -- Мы не... -- зашептал Ринго.
     --  Тсс!  --  прервал  я  его.  Потому  что  без слов стало ясно, и стало
возможно  дышать  наконец,  и  мы задышали. -И потому, наверно, не услышали,
как  вошел тот, второй, -- Лувиния нам описала его после, -- полковник с рыжей
бородкой  и  твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в
кресле,  на  руку  ее,  прижатую  к  груди,  и снял свою форменную шляпу. Но
обратился он к сержанту:
     -- Это что тут? Что происходит, Гаррисон?
     -- Они сюда вбежали, -- сказал сержант. -- Я обыскиваю дом.
     --  Так,  --  сказал  полковник.  Не  сердито -- просто холодно, властно и
вежливо. -- А по чьему распоряжению?
     --   Да  кто-то  из  здешних  стрелял  по  войскам  Соединенных  Штатов.
Распорядился  вот  из  эт