А Сорэн-младший
перескакнул перила веранды, ухватил с подноса заботливо нарезанный Ирочкой
к обеду хлеб, щедро посыпал солью ломоть и вернулся к Лаки.
  - На, лошадка, кушай.
  Хальк прыснул в кулак. И объявил, что Лаки, как боевой конь особой
роханской породы, питается в условиях рыцарских турниров исключительно
карамельками. И вообще, они тут гопцуют, всю траву вытоптали, а боевые
схватки где?! Халтура, граждане! Граждане засопели. И принялись объяснять,
что из Пашки Эрнарского рыцарь - как из помела балерина, и они в том не
виноваты. Пашка с легким сотрясением мозгов и совести лежал под яблоней и
театрально стонал. На лбу, под наложенным Метой ледяным компрессом,
выспевала синяя гуля.
  - А вот если бы вы, Александр Юрьевич, написали, что Денон победил, -
начал Кешка сварливо.
  - То под яблоней лежал бы ты. Я вам защиты показывал? Показывал. А вы?
  Рыцаря вздохнули. Пашка укрыл лице за полотенцем.
  - Барон, вставайте, - объявил ему Хальк, откладывая тетрадку. - Вас ждут
великие дела.
  Мессир управляющий, сидя на подоконнике своего кабинета, наблюдал за
происходящим со смятенным лицом.

  Противник был безоружен. Ну разве можно считать серьезным оружием и
оружием вообще деревянный клинок в отведенной чуть в сторону руке? Парень
шел по ристалищу - так, словно бы погулять вышел. Всех доспехов -
кольчужка и кожаная с воронеными насечками перчатка. Ветер трепал светлые
волосы. Ярран ощутил ужас. Тяжелый, душный, как в ночном кошмаре, страх.
Вот сейчас, не дожидаясь сигнала герольдов, Рыцарь Совы двинет коня... и
все. Схватки не будет. Какая тут схватка, это же убийство чистой воды. Или
это преступник? Был же когда-то закон, благородный, красивый обычай
Последнего Боя, когда победившего безоговорочно и свято ждало
помилование... Правда, касался обычай только дворян, а по виду этого
сумасшедшего к благородному сословию причислит только брат по разуму...
  - Дурак, - пробормотал Ярран сквозь зубы. Почему-то испытывая странную,
щемящую жалость.
  - Святой, - возразил оруженосец.
  У щитов, ограждавших ристалище, на мгновение мелькнула худая, ссутуленная
фигура Феличе, Ярран разглядел его лицо - замершее, словно в ожидании
непоправимого. Труба пропела, сумасшедший с деревянным клинком
остановился, вскинул голову, ловя глазами вынырнувшее из-за туч солнце.
Потом Ярран увидел, как надвинулась на стоящего здоровенная махина
закованного в броню рыцарского коня... и тут случилось странное.
  Позднее, перебирая в памяти подробности этого дня, Ярран готов был
поклясться, что тогда, на очень короткий миг, дерево в руках у пешего
сверкнуло тусклой сталью. И ему казалось, что если спросить у Феличе, то
узнает все наверняка, но спросить Ярран отчего-то стыдился. Он помнил:
Рыцарь Совы упал. Грянулся так, что ристалище загудело. Сразу стало тесно
и суетно от набежавших мнишек, которым рыцарь, живой, кстати, и здоровый,
принялся отвешивать комплименты. Трибуны орали. Победитель стоял посреди
перепаханного конскими копытами поля, озабоченно разглядывая щербатины на
деревянном лезвии клинка.
  - Вот она, сила слова, - пробормотал Феличе, выбираясь из давки. Для этого
потребовалось здорово поработать локтями и глоткой: простолюдины, которых,
в силу разных причин, на трибуны не пускали, облепили щиты плотной упрямой
толпой. Феличе шипел, отпуская тычки и ругательства, в лицо ему дышали
перегаром и кислой капустой, и все то время, покуда он прокладывал себе
путь на свободу, его не покидало ощущение нереальности происходящего.
Того, что он видел, просто не могло быть. Не потому, что чудеса и Божий
промысел этому миру противопоказаны и не бывают, а просто... просто это
вещи иного порядка. То, что не вписывается в здешнее мироустройство.
Мелькнула шальная мысль: началось. Мелькнула и пропала. Феличе толкнули в
спину, и он, поглощенный размышлениями, ничком полетел в мокрые
подорожники. А когда поднялся и выбрался к трибунам, на ристалище все уже
было убрано и творилось то, чего ради, собственно, собиралась сюда вся
женская половина Эрлирангорда.
  Выбирали королеву турнира.
  Не считая себя особым ценителем женской красоты, подходящих кандидатур
Феличе не видел. Ну, разве что вон та, в левой ложе... под вуалью, такой
густой, что это позволяло надеяться на некоторую смазливость черт. Или вот
эта, в эдерских шелках... пожалуй, да... но красотка замужем, крылья чепца
торчат, как крепостные стены, поди подступись... Победителя турнира можно
было только пожалеть.
  Вот, пошел, заткнув деревянный клинок за пояс, с золотым узким венцом в
руках. Дурачок... За что, значится, боролись, на то и напоролись. Отсюда,
снизу, Феличе было отлично видать Яррана. Хозяин был бледный, как вуалька
на королевином венце. Оно и понятно. Феличе хмыкнул. Не каждый день у тебя
на глазах творится чудо. Причем чудо такое, о котором ты сам наяву грезишь
и не знаешь, как осуществить. А тут приходит какой-то сопляк...
  О, нашел. Похоже, с верноподданническими инстинктами у него все в порядке.
Жаль. Феличе увидел, как парень остановился перед трибуной, на которой в
высоком кресле, в окружении дам сидела мона Сабина. Постоял, задумчиво
глядя, как оседает на гладком золоте водяная морось, пошел по ступеням.
  Не может быть. Не здесь! Феличе в ярости рванул воротник. Казалось, сквозь
мутное небо, сквозь пелену дождя и напряженное молчание трибун проступают
- лиловые по белому, необратимые, как молитва, косые летящие строчки
чужого почерка, и вслед им меняется мир, оплывает свечой, превращается в
невозможную сказку. Только потому, что кто-то верит. И твердо знает, что
будет так. И творящейся перемены не отследить и не вспомнить, потому что
вот, минута ушла, и невозможное уже есть...
  У Сабины вытянулось лицо. Побелели щеки, и веснушки, столь тщательно
выводимые огуречным соком, проступили пугающей рыжиной. Победитель обогнул
ее, курятник фрейлин, и там, далеко, в глубине трибуны, Феличе увидел
вдруг женскую фигурку в поношенном сером платье с чрезмерно длинными
рукавами и чепце. Восприятие мира сместилось, и лицо приблизилось. Так
ясно, как это никогда не бывает наяву, Феличе увидел длинные янтарины глаз
и великоватый, закушенный рот...
  - Алиса! - закричал он и ломанулся сквозь толпу.
  Время дрогнуло и потекло.
  Над ристалищем, дрожащая и сияющая, вставала в сером небе радуга.

  Перед рассветом прошел дождь. Со стрехи в забытую на перилах веранды чашку
срывались тяжелые капли. В чашке плавала сморщенная вишня: вчера опять
пили чай. Хальк пальцем подцепил вишенку, сунул в рот и остолбенел.
Вывернув из-за угла, по огибающей дом веранде плыла, будто чайный клипер,
дева. Утренний ветерок взвевал упругие шелка открытого платья, шевелил
медные локоны, играл муаровым шарфом соломенной шляпки, которую дева несла
в руке. Вторую руку отягчал букетище огромных, как капуста, бело-розовых
пионов. Только по этим пионам, собственноручно ободранным в хозяйском
палисаднике, Хальк и догадался, что грядет Ирочка.
  - Это вы мне их подсунули? Ой, доброе утро, Саша.
  Если бы у Халька была шляпа, он бы ее стянул.
  - Будем считать, что мы помирились, - Ирочка мило порозовела. - Через
четверть часа я жду вас у центральной клумбы.
  Хальк ужаснулся. Видимо, подумал он, управялющий подсчитал убытки вкупе с
пионами и желает получить сатисфакцию у этой самой клумбы. Но оказалось,
что у клумбы через четверть часа произойдет построение наиболее активных
участников позавчерашнего турнира, премированных поездкой в город. Поездку
вызвался обеспечить управляющий, а они, как педагоги...
  - А за дитями кто будет смотреть?
  - Ваш заместитель.
  Заместитель этот, черный лицом и молчаливый, рисовался в дальнем конце
веранды. Понимал важность момента, стервец.

  ... А на каждом эклере было по клубничине. Невоспитанный Лаки тут же
цопнул ягоду и возмутился, почему одну положили, а не десяток. Феликс
улыбнувшись, снисходительно заметил, что фрукты будут в конце. Пусть уж
Лаки потерпит. Тем более, что сейчас принесут горячий бульон с гренками,
шоколадные блинчики, взбитые сливки, мороженое и фруктовую воду. Ирочка
забеспокоилась. А "наиболее активные участники турнира" повеселели и
принялись занимать места. В общем, банкет удался.
  Вышли осоловевшие, щурясь на полуденное солнце. Над черепичными крышами
колебался воздух.
  - Поедем домой? - надевая шляпку, спросила Ирочка.
  Дети нестройно загалдели.
  - Кататься, - улыбнулся Феличе. - Праздновать - так праздновать.
  Они опять набились в длинную, оттенка слоновой кости "каталину",
понеслись, хохоча и падая друг на друга, когда улица ныряла вниз. Было
странно точно заново узнавать знакомые улицы, вспоминать названия,
угадывать, какой дом, какое дерево бросится сейчас навстречу, и сидят ли
страждущие кошаки в подворотне Заревой Брамы, откуда ощутимо потягивает
валерьянкой...
  Коты сидели. В положенных количествах. В воротах клубилась толпа верников,
сладкий запах ладана плыл над тополями. Звонили мессу, дрожали огоньки
свечей. "Каталина" увязла в процессии, как оса в мармеладе. Феличе
заглушил мотор. Дети завозились, стремясь вырваться на свободу.
  - Сидеть, - железным тоном объявила Ирочка. - Сейчас старшие сходят и все
выяснят.
  - Вот и покатались, - скандально начал Кешка. Подергал Халька за рукав: -
Дядь Саш, я с вами!
  - Ага, без тебя мы заблудимся.
  - Сядь, ребенок, - сказал Феличе. Спорить с кузеном младший Сорэн не
отважился.
  Под аркой ворот, глубокой и холодной, как колодец, было пусто. Ни единой
старушки - из тех, что торговали образками, молитвенниками и прочей
освященной мелочью. Только в углу, зализывая языком расцарапанные ладони,
сидел мальчишка в лохмотьях. Такие вот - ясноглазые, упрямые... гордые, -
не стоят на паперти и не обрезают кошельки в толпе.
  - Юлек, - окликнул Феличе негромко.
  Мальчишка зыркнул исподлобья, подхватился - только пятки чумазые и
мелькнули. Хальк удивленно покосился на управляющего: не подозревал он за
благородным мессиром столь экзотических знакомств. На брусчатке, у самой
стены, остался цветок. Феличе наклонился, поднял, осторожно коснулся
пальцами смятых лепестков.
  - Идемте. Быстро.
  Они пошли навстречу толпе, потом смешались с людским потоком, по странной
прихоти прущим из старого города к Заревым Вратам. Хотя все храмы
помещались внутри, за мурами. Люди шли молча и торопливо, так скоро, как
то позволяло узкое прространство ворот, и от этого, а больше от висящего
над толпой молчания, возникало нехоршее, давящее предчувствие. Сильнее
всего Хальк опасался, что их с Феличе разнесет в разные стороны, но тот
ввинчивался в людское месиво, как штопор, и толпа раздавалась, оставляя им
узенький проход. Кое-где, очень редко, за спинами злобно шипящих бабок, за
трепетаньем свечей - их гасили, но лениво, будто по обязанности - мелькали
Юлькины худые плечи. Потом толпа неожиданно, враз, иссякла, и Хальк с
Феличе оказались на пустой мостовой, перед распахнутыми настежь дверями
храма. Там тоже было пусто, в глубине, пахнущей воском и ладаном,
золотенько дрожали свечи, на ступенях было лилово и розово от цветов -
ирисы и пионы... Посреди мостовой несколько монашек из Духова Кляштора
замывали темное кровяное пятно. Феличе постоял, с каменным лицом наблюдая,
как плещут из кожаных ведер на брусчатку водой. От крипты, тоже
растворенной настежь по случаю праздника, подошел, держась за скулу, Юлек.
Феличе хмыкнул, сунул мальчишке медячок, и они отошли в сторону, под липы.
Пока они там о чем-то шептались, - причем Юлек все больше молчал, только
кивал на расспросы, - Хальк стоял и таращился на дома вокруг, на парадную
икону, выставленную в храмовое окно, и его не покидало ощущение
неправильности происходящего. Что-то было не так. Небо, чертящие синеву
голуби... потом он догадался. Вместо Девы Оранты с иконы смотрел средних
лет мужик с мечом и в латах, к коим никак не подходила золотистая
кудреватая бороденка и кроткий, аки у горлинки, взгляд. Тоже мне,
Архистратиг Михаил... Хальк вдруг подумал, что в этом мире, с такими
вот... мнэ-э... иконами, совершенно нет места ни Ирочке, ни лагерю и
палаткам... а вот Феличе вписывался чудесно.
  Бледная молния вспорола небо над шпилями колоколен.
  И тут до него дошло.
  - Они ее схватили, - сказал Феличе, возвращаясь. - Вот прямо тут.
Удивительно, как не убили до смерти.
  - Кого?
  - Алису.
  Феличе смотрел в упор, прозрачными, без всякого выражения, глазами. В
кронах лип принялась голосить успокоенная горлинка.
  - Вы с ума сошли? - спросил Хальк тихо.
  - Это вы спятили. Я же предупреждал: только стихи. А вы? Сказочник...
  Последнее Феличе выговаривал уже на бегу, вниз, по крутым, как кошачьи
спины, улочкам старого - очень старого! - Эйле.

  Церемонии прервались только в середине дня, в самую жару, когда на
коричневатой брусчатке кляшторного двора не осталось ни единой тени. Лишь
у монастырских стен, где над снятыми с Храма Кораблей барельефами
наклонялись вековые липы. Но туда верники боялись забредать и в полдень.
Адам Станислав обогнул здоровущий храм Троекружия Мечного и вышел к
старому кладбищу. На нем уже никого не хоронили, и все, кроме нескольких
парадных могил, заросло глухим бурьяном. Как раз между храмом и кладбищем
был закуток, в котором помещалась часовенка. Имя ей было Слеза Господня,
потому что из стены по белым растресканным кирпичам сочилась тонкой
струйкой вода. Адам Станислав машинально подставил ладонь. Пальцы окропило
липким и розовым.
  - О черт, - сказал он, лизнув. Собрался вытереть руку о сутану, но вовремя
вспомнил, что сутана белая, праздничная, и такого кощунства не вынесет. А
вино было!.. С легким, но отчетливым запахом, с терпким вкусом. Даже не
знаток мог определить "иулианну" урожая пятьсот седьмого года. Только
жажду таким не утолишь, сладкое слишком. Адам Станислав с веселым ужасом
понял, что воды сегодня в стенах кляштора не сыщешь, разве что в
закристье, но там отдыхает между церемониями мессир де Краон, каковой суть
Одинокий Бог и генерал ордена.
  Делать было нечего. Прелат напился "иулианны", и в голове легко зашумело.
И стало понятно, что не зря, ох, не зря в фонтанах вино: без него праздник
Тела Господня не выстоять.
  На колокольне отзвонили час пополудни, и в кляштор стали впускать
верников. Желающих своими глазами узреть Господа было хоть отбавляй,
монастырской страже приходилось туго, потому как истовые ревнители лезли
через стены, висли на деревьях, и даже стрельница сторожевой башни
послужила насестом для трех примерно десятков любопытных. Среди них
Майронис с удивлением обнаружил достойных размеров матрону. Мелькнула
мысль, что этой даме бы арбалет, и половина чиновников Канцелярии ляжет не
отходя от собора. Но чиновники отдыхали, им службы стоять без надобности:
очень удобно, когда сам Господь выдает индульгенции.
  Басовито ударил колокол, звук запутался в густой листве, поплыл, мешаясь
со сладковатым ароматом позднего в этом году цветения. Майронис вздохнул:
начиналось собственно то, чего ради и ломились в Духов кляштор люди. Нужно
было идти. Он подставил напоследок ладони под липкую мускатную струю,
брызнуло вино, таки кропя сутану.
  Пустое, думал он, выбираясь на песчаную дорожку, ведущую к храму. Все
пустое и суета сует. День сегодня такой... что-то должно случиться, висит
же в воздухе, дрожит над липами, над тяжелыми золотыми куполами...
Прошелестел, не заслоняя солнца, мимолетный дождик, и пространство между
деревьев заиграло, вспыхнуло призрачной радугой, про которую в этом мире
прочесть можно было только в сказках - если таковые удавалось достать. У
самого края кладбища Адам Станислав наткнулся на незнакомую, совсем еще
свежую могилу и долго стоял, не в силах понять, что же так поразило его в
столь привычном сочетании предметов.
  Цветок липы, зацепившись за овальный медальон, слегка искажал изображенное
на нем женское лицо. А внизу - имя и дата. Одна. Не поймешь, рождения или
смерти. "Алиса да Шер-Ковальская. 1889". Чугунная низкая ограда, мраморный
крест... и сугроб снега с замерзающими на нем багровыми розами.

  - Огни, плошки гаси-ить!!..
  Пряничное окошко было открыто по случаю жары, и голос ночного сторожа,
помноженный на стеклянистый звук колотушки, доносился чисто и звонко.
Захлопывались окна и двери лавок, протарахтела по брусчатке одинокая
карета. Быстро темнело. Сполохи над Твиртове стали из голубых малиновыми,
далекие и отсюда совсем не страшные. Над ребристыми, словно вырезанными из
черного бархата крышами вставала розовая, дырчатая, круглая, как головка
сыра, и такая же огромная луна. Отогнав настырного комара, Алиса уже
собиралась закрыть окно, когда сверху, с крыши, послышались стук и
чертыхание, и сорвавшаяся черепица, проехавшись по жестяному желобу,
бухнулась в сад.
  Следом пролетело еще что-то объемистое и темное и закачалось на уровне
окна. Алиса отпрянула. Лишь секунду спустя она поняла, что это парень
болтается на веревке, а веревка, не иначе, привязана за фигурную башенку,
украшающую угол крыши. Трубочисты разлетались... Он висел на фоне луны и
медленно поворачивался. Луна мешала разглядеть его во всех подробностях,
было ясно только, что он тощий и встреханный. И, кажется, неопасный. Алиса
отставила подвернувшийся под руку кувшин для умывания, которым собиралась
незнакомца огреть.
  - Ослабеваю! Руку дай... - просипел он задушенным голосом.
  Алиса рывком втащила незадачливого летуна в спальню.
  - Ну? - не давая опомниться, спросила она.
  Парень стоял, преклонив колени, и тяжело дышал.
  - Высоты боюсь! Никто не поверит.
  - Тогда зачем лез?
  - За тобой.
  Возможно, он сказал бы еще что-то, но тут в двери стала ломиться
разбуженная стуками экономка. Сцена становилась классической. Алиса одним
движением захлопнула окно, полагая, что через него Эмма веревки не
заметит, и тем же движением закрутила ночного гостя в пыльную камку
балдахина. Он сопел там, чихал и возился, пробуя устраиваться, но она
надеялась, через складки ткани это не очень слышно. Алиса подбежала к
двери и растворила ее.
  - Ах! - Эмма, в шали, наброшенной на ночную рубашку, и чепце, испуганно
пробовала заглянуть через Алису в спальню. Двери были узкие, Алиса стояла
стеной. - Тут что-то стукнуло!
  Алиса на показ зевнула:
  - Мышь. Я запустила в нее туфлей.
  - Мышь! Ах! - ключница сделала шаг назад. - Не может быть. Завтра же
одолжу у соседки кошку. Ах! У нее такая кошка!
  Алиса зевнула еще шире, намек был более чем понятным.
  - Ах, мона. Извините меня. Но такой грохот, такой грохот...
  Алиса захлопнула дверь. Парень в балдахине сипел и кашлял. Оказалось, что
он умирает от смеха.
  - Ах, мона! - он сложил руки у живота и возвел очи горе. Алиса зажала рот
ладонью. - Это ваш дракон? Я думал, адепты серьезнее. Или она убивает
вязальной спицей?
  Алиса вытряхнула наглеца из занавески, села на кровать и отчеканила:
  - Эмма - добрейшее существо. Она готовит потрясающий сливочный крем и
чудесные мармеладки. И если однажды придушила мышь в стакане, это не повод
ее оскорблять. Понял?
  Кажется, ей удалось его уесть. Желтоватые глаза вытаращились, и гость немо
шмякнулся рядом. Алиса помахала у него перед носом растопыренными пальцами:
  - Ну не убивайся так. Это чисто женский способ ловли мышей. Берешь стакан,
кусочек сыра и монетку... И перестань валяться в моих простынях!
  Хохот был бешеный. До рези в животе и выжимаемых на глаза слез. Он
заставлял осыпаться пыль и штукатурку, звенел слюдой в оконных рамах, и
наконец обрушил кувшин для умывания с прикроватного столика. Воду они
вытерли покрывалом, почти наощупь, потому что свеча тоже не выдержала и
погасла. А потом, держась друг за друга, ждали в лунных сумерках, не
прибегут ли на звук.
  - Что вы себе позволяете?.. - наконец осведомилась Алиса гневным шепотом.
  - Эт-то интересно... - гость искоса уставился на нее, продолжая сидеть на
подоле ее ночной рубашки. И рук не убрал. - Гэлад Всадник Роханский,
Канцлер Круга.
  - "Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса. Унеси