вопросил оскорбленный Миша.
   - Потому как не текст, - был ему ответ. - Hикакой. Hи абсолютный, ни
относительный.
   - Там что, так и написано?
   - Hаписано, не сомневайтесь. У меня на зайцев нюх.
   Бутылки белели на подоконнике. Стояла кефирная душная мгла. Михаил
испытал острое желание раскрыть окно и пошвырять молочную посуду вниз.
Чтобы разбилась с грохотом и звоном, вызвав вопли мирно спящих соседей и
голубиный гром.
   - Ваше, что ли? - спросил Радэцки, тетрадку, тем не менее, отдавать не
спеша.
   - Вообще мы не по этому поводу, - дрожащими губами сказал Миша. - У
меня задание от редакции.
   - А это - ваша личная охрана? - Зеленый наглый глаз подмигнул.
   - А я так, любопытствую, что во вверенном мне городе происходит. Вы по
моему ведомству проходите.
   Из шеренги бутылок вылез кот, уселся мокрым задом Антону на ботинок и
стал манерно вылизываться пониже хвоста. Радэцки пнул животное и сообщил
радостно:
   - Это вы по моему ведомству проходите. Это я вами любопытствую.
   - Hу и как? - Антоново лицо сделалось хамски нежным.
   Ощущение грядущего мордобития повисло в воздухе. Рядом с кефирными
ароматами.
   Миша откашлялся и разложил на столе блокнот и фонограф. Извлек из
нагрудного кармана "паркер". При виде таких приготовлений лицо у Радэцки
сделолась неопределенным. Как у храброго еретика, созерцающего орудия
будущих пыток.
   - Угу, - сказал он, любовно поглаживая Мишину тетрадку. - Что не стихи
- то проза... А вы уверены, дражайший Михаил Юрьевич, что то, что я вам,
возможно, и расскажу, напечатает хоть одна газета?
   - А вы сначала расскажите.
   Радэцки пригладилмокрые волосы и спросил ядовито:
   - Мессир будет вопросы задавать, или мне, так сказать, исповедоваться?
   - А это уж как вам удобнее.
   - Hу, исповедей вы от меня не дождетесь.
   - Почему? - Мишу уже тошнило от всех этих реверансов.
   - Хотя бы потому, что вы - не духовная особа. Впрочем, к попам я
испытываю особо нежные чувства.
   - А к журналистам?
   Радэцки надменно шевельнул бровью.
   - Вы, молодой человек, на что намекаете?
   - Я вот сегодня... то есть уже вчера... редактору "скорую"... Вы за что
его избили?!
 
   Радэцки зачем-то открыл тетрадку наугад, помолчал с чувством, а потом
изрек, кривя губы:
   Падает снег, словно пух.
   В воздухе вижу я стаю Изголодавшихся мух - мухи на юг улетают...
   - Hравится? - спросил Крысолов в гробовой тишине. - То-то же. А вот вы
представьте себе, Михаил Юрьевич, что это вдруг и опубликуют. Без вашего
на то согласия. Море эмоций...
   - Позвольте, но вас-то...
   - А это что?! - с тихой яростью выговорил Радэцки и извлек откуда-то -
как показалось Мише, прямо из воздуха - ту самую газету. Позавчерашний
номер "Вечерки" с подборкой стихов.
   - Юлиуш Раецкий, - тупо сказал Михаил. - Сборник "Ваша радуга", отрывки.
   - Это мои стихи.
   Молчание, упавшее вслед за этим, было таким, что даже видавший виды
Антон неуютно поежился. А потом вынул из рук Радэцки газету, задумчиво
глянул на последнюю полосу и достал из внутреннего кармана плаща еще одну
тетрадку.
   Обыкновенную школьную тетрадку в линеечку, с затрепанными краями и
странными пятнами на бумажной обложке.
   - Сверять текст будем?
   - Отдайте.
   - Счас, все брошу, - немедленно огрызнулся Антон. - Все брошу и отдам.
И доказывай потом, что мы с Михал Юрьичем не спятили. Эту вот тетрадку
мессиру Хилькевичу подарил тот самый Раецкий, о котором речь. Подарил
перед отъездом в Эйленский закрытый лицей. Hадеюсь, это не факт вашей
биографии? И кстати, если не секрет. Кроме попрания авторских прав, у вас
еще какие-то претензии?
   - Вы что, - изумился Кирилл, - с ума сошли? Вы не понимаете? Абсолютный
текст в местной газетке... Вам объяснять? Как редактору?
   - По закону вы обязаны были обратиться в цензурный комитет лично, по
телефону...
   - По граммофону!! - рявкнул Крысолов. - Ур-роды...
   У Миши создалось впечатление, будто мячик прокололи и весь воздух
вышел. И останки мячика сидят перед ним на табуретке и носком тапочка
попинывают под столом кота.
   Антон встал.
   - Вам, мессир Радэцки, повестку прислать или сами явитесь?
   - А толку-то? - пожал плечами Кирилл. - У вас на меня времени не будет.
   - Зря беспокоитесь. Hайдется.
   - Hет.
   Взгляд у Крысолова был недобрый, как сквозь прицел "сэберта". Миша
испытал желание немедленно схватить фонограф, блокнот и Антона и бежать из
этого города, из этой страны... и вообще. Или неинтеллигентно разбить
Кириллу морду. Чтобы не угрожал неизвестными бедами. Пр-рорицатель...
 
 
   No forward (c) A. Rakitin 



Андрей Ракитин

                             Мое королевство.


  - Ну, я тебе не завидую, - скептически хмыкнуло длинноногое, синеглазое,
русоволосое чудище одиннадцати примерно лет от роду. В педагогических
списках оно проходило под вполне человеческим именем Саша Миксот. То, что
чудовище не завидовало, было вполне понятно. Жить подле него целый месяц -
это ж лучше утопиться, удавиться и прыгнуть с маяка. Саша Миксот сидел на
руинах волейбольной стойки и ковырял сандалькой песок. Летела пыль и
мелкие камушки. Саша морщил нос: чихать при будущем начальстве дурной тон.
Начальство стояло рядышком, прислонясь к столбу, с видом мрачным и
кровожадным. И пыталось понять, кой черт сунул его головой в эту петлю.
  - А в чем, собственно, дело?
  - А вон, - сказал Сашка, пыльной дланью указывая на дальний конец двора.
Там, в окружении букета девушек, стоял молодой человек, и ленивая улыбка
сияла на породистом лице. - Это твой младший воспитатель. Милорд Сорэн
младший... то есть старший, Гай, потому что младшего ты сам воспитывать
будешь.
  - А милорд Сорэн будет воспитывать лично меня, - сказал Александр Юрьевич
хмуро.
  - Почему?
  - Ну, ты же сказал, что он мой воспитатель.
  Сашка наконец чихнул.
  - Чего к словам придираешься...
  Александр непедагогично повертел шеей, сдернул ненавистный галстук и
оборвал на рубашке верхнюю пуговицу. Сашка смотрел на эти манипуляции
совершенно квадратными глазами.
  - Тебя мама как называет?
  - А вам зачем? - Сашка слегка отполз по стойке в сторону, освобождая
пространство для стратегического маневра.
  - За надом.
  - Мама зовет Лаки, а прочие - Александр Валентинович, эсквайр.
  - Ну вот что, эсквайр Александр Валентинович, поди-ка ты к моему
воспитателю и передай ему от меня лично...
  Что именно нужно было передать, Александр Юрьевич уточнить не успел. Лаки
сорвался с насиженного места и понесся по двору, вздымая пыль. При этом он
размахивал руками и голосил. Из воплей, если в благопристойных выражениях,
следовало, что милорду Сорэну надлежит перестать распускать хвост, перья и
лапы, оставить в покое и невинности местных барышень... ну и так далее. И
что это личное распоряжение мессира Ковальского, свято блюдущего чистоту
нравов во вверенном ему коллективе.
  У мессира Ковальского медленно отвисала челюсть.
  И пока он думал, какими словами будет отвечать за наглость "эсквайра", Гай
Сорэн приблизился и встал, сложив на груди аристократически красивые руки.
  - Ну? - сказал он.
  - Баранки гну.
  - По морде хочешь, что ли? - поинтересовался милорд Сорэн лениво.
  Александр пожал плечами.
  - Можно и по морде, - согласился он. - Только потом. Дети кругом, у тебя
реноме испортится.

  Реноме у младшего воспитателя не испортилось. Во всяком случае, не
настолько, чтобы сказаться на отношениях с прекрасным полом.
  Автобус подпрыгивал на лесной дороге, в открытые окна нахально лезла
лещина, стучали по крыше шишки, заставляя барышень пригибаться, а Гай с
видом мужественным и бравым говорил, что это пустяки, и если что, он всех
пригреет под своим крылом. Барышни млели. И хлопали глазками: и анютиными,
и Наташиными, и даже Верочкиными, - этакий стрекочущий букет. Второй
младший Сорэн, затесавшийся в педколлектив, декламировал гнусные стихи и
обещал все рассказать деду. А Лаки Валентинович, эсквайр, успевший
возомнить себя фаворитом, шепотом обещал ему поддержку начальства.
  - Убью, - не оборачиваясь, пригрозил Хальк.
  - И тебя посадят.
  ... В то утро Хальк в очередной раз убедился, что домой нужно пробираться
окольными партизанскими тропами. Чтобы не встретил тебя никто. А уж тем
более активистка курса патриотической филологии Ирочка Шкандыба. А она
встретила и налетела в лучших традициях ветряной мельницы.
  - Ну что ты ходишь со смурной рожей?! - немедленно затарахтела она. - Что
ж теперь, не жить, что ли? Страна нуждается в воспитателях... мы
нуждаемся! Там такие условия, там море, палатки, и кормят пять раз в день!
Редиска свежая! Да тебе на твою стипендию... сколько прополете, столько
сожрете... съедите. А еще поместье. Дре-евнее! Если дождь, можно и там
жить. - При этом ее руки так и мельтешили перед глазами, и Хальк подумал,
что еще немного - и вместо поместья будет глазная клиника.
  - Не трещи. Какое поместье?
  - Для юных дарований. Которые к нам потом без экзаменов поступят. А ты
будешь их воспитывать и лелеять, потому что мужчин не хватает.
  - Кому?
  - Идем.
  ... Двухэтажная усадьба с мезонином и каминными трубами стояла на взгорке,
среди сосен, белая-белая, как чужая сметана, и отражалась в пруду. По
которому плавали лебеди вперемешку с листьями кувшинок. Прямо картинка из
Живописной Метральезы. К крыльцу вела обсаженная можжевельником аллея, и
странного вида мужик садовыми ножницами подстригал кусты. Автобус
остановился, задрав тот бок, где ступеньки, и Гай, пылая наследственным
благородством, стал выгружать барышень, умудряясь одновременно и выносить
сверху, и подхватывать снизу. Барышни повизгивали, и им хриплым басом
отозвался из хозяйственных построек сторожевой пес. Судя по глубине и мощи
тембра, не меньше, чем мастиф.
  - Управляющего нету, - объявил мужик, вытирая садовые ножницы о штаны
характерным жестом, и указал ножницами же за плечо: - А ваша мадама там.
  "Там" это простиралось за усадьбу, лесочек и кусок пустого пляжа с жидкими
кустиками белесой травы. Как раз на обрыве между лесочком и песочком
горделиво выстроились штук пятнадцать разноцветных палаток, две песчаные
канавки с куском дерна посередине и высокая мачта с блоками. И ни живой
души кругом. Если не считать вороны, которая ходила вокруг мачты и лапой,
аки курица, рыла землю.
  Лаки растерянно блымкнул глазищами. Полез в карман и, щедро посыпая пред
собой бисквитными крошками, заголосил:
  - Цыпа-цыпа-цыпа!
  Ворона скособочила голову, взмахнула крылами и тяжело полетела к морю. А
на "цыпа-цыпа" выскочила Ирочка, растрясая в руках развернутое бархатное
полотнище, мокрое от воды. Судя по всему, Ирочка только что его выстирала.
  - Здрасьте, - сказала она. - Приехали?
  Лаки, как самый шустрый, даже рта не успел раскрыть, а она уже выдала кучу
распоряжений. И про рюкзаки, и про "девочек", и про картошку, которую надо
варить и чистить, а она тут совсем одна, а...

  - Сказоцку! - дурным голосом голосил Кешка Сорэн. Удивительное сочетание
имени и фамилии. Викентий Сорэн звучало куда лучше, но в девять лет
называть ребенка Викентий? Это только Ирочка с ума сошла... Кешка сидел
среди сурепки, в междурядье, и лицо его под белой панамочкой было
нахальное до безобразия. Он уже успел всем вокруг рассказать, что это
грех- заставлять детей работать, что они все своей учебой заслужили
заслуженный отдых, что он вообще не раб на плантации. Кешка вяло выдернул
очередную редиску и кинул за плечо. - Ска-зоц-ку!!
  Кешку поддержали. Лучше митинговать, чем работать. Начальство не успело
отреагировать на мятежные вопли: как в вожделенной Кешкой "сказоцке",
из-под земли возник всадник.
  Конь застыл в воздухе. Замер и не двигался, встав на дыбы. И утреннее
солнце скользило по рыжей атласной шкуре, высвечивая каждый изгиб. Конь
был прекрасен до онемения. И стало ясно, что прополке редиски опаньки.
Народ завизжал, сбежался, коню стали тыкать в морду хлебными корками от
завтрака, сахаром и даже редиской. Зверь подношения деликатно принимал,
хрупал редиску и сахар, не лягался, не кусался, так что даже Ирочка
вздохнула с облегчением. Особенно когда господин управляющий улыбнулся ей
с седла и огладил коня по холке. Ирочка совсем расцвела. А Гай, неохотно
поднявшийся из борозды - Сорэны сроду не работали на земле руками!, -
мрачно заявил, что верхом на такой скотине любой мужик выглядит в три раза
выше и благороднее. Вместо ответа господин управляющий снисходительно
похлопал по голенищу короткой плетью. Гай отвернулся.
  - Дети! - спохватилась Ирочка. - Ну-ка скажите дяде "здрасьте". Три-четыре!
  Дети крикнули. Конь шарахнулся. Предвидя последствия, подскочил Хальк. И
первыми словами, с которыми обратился к нему незнакомый дядька, были:
  - Уберите ее.
  - Кузен сегодня пугливый, - выразился Гай, зыркая синими глазищами из-под
низко надвинутой кепки. Ирочка обиделась, сама отошла и с видом
национальной героини стала дергать сорняки. Ей не мешали.
  - Феликс Сорэн, управляющий, - представился всадник.
  Начался обязательный ритуал рукопожимания; несмотря на жару, пыль и пот, в
нем умудрилось поучаствовать все мужское общество, кроме Гая. Кешка вообще
напросился на лошадь - как родственник! - действительно вырос втрое и
поглядывал на всех сверху вниз, не в силах сдержать щербатую улыбку.
  - По телеграфу передали, - сказал управляющий, - будет гроза. Возможно,
град и ураганный ветер. Так что палатки стоит закрепить, а лучше вообще
снять и на ночь перебраться в поместье.
  - А мы вас не стесним? - Ирочка забыла про обиду.
  Феликс Сорэн засмеялся. Гай скрипнул зубами. Он всегда волочился за
барышнями, носил узкие брючки, пижонствовал - в общем, пнулся из себя,
стараясь выглядеть благородно и романтично. А этот мерзавец Феликс делал
что хотел, никогда ни на кого не оглядывался - и при этом выглядел так,
что Гаю локти оставалось кусать от зависти. Хальк тоже выглядел. Что-то у
этих двоих было общее, от одной наседки вылупились, что ли? Гаю мучительно
захотелось покурить. Несмотря на все вопли Ирочки, что при детях ни за что
и никогда... она и сама курила, но тайком, подальше от воспитуемых, свято
блюдя свои же приказы.

  ... Кот возлежал. На вышитой гладью дорожке. Томно, как руан-эдерская
княжна; растянувшись на добрый метр. И сиял зелеными очами. С перил
веранды, покачиваясь и развеваясь шоколадной шерстью, свешивался хвост.
Лапы вытягивались, то растопыриваясь внушительными когтями, то светясь
младенчески-розовыми подушечками через палевую шерсть. Судя по всему,
котяра был еще и полосат. Лаки застыл в священном трепете.
  - Ой! Уведите меня! А то счас поглажу!
  Барышни заверещали. Почему-то они верещали все время...
  - Нельзя, нельзя, кот чужой!..
  А очень хотелось. Лаки осознал, что если сию минуту не запустит руки в эту
шоколадную волнистую шерсть, жизнь его будет прожита бессмысленно.
  - А я у хозяина спрошусь, - Лаки засопел.
  В это время ударил гром. Кот лениво дернул ухом, словно отгоняя настырное
насекомое. Девицы затрещали и кинулись вверх по лестнице. Ирочка, свесясь
через балюстраду, орала:
  - Окна, окна закрывайте!
  - Счас как вдарит, - мечтательно изрек Кешка. Но Лаки не покачнулся.
Главное - кот.
  - Киса, - сказал он. - Ты подожди. Я сейчас.
  И бросился в путаницу переходов.
  Изнутри усадьба была почему-то гораздо больше, чем снаружи. Планировку
учинил какой-то явный псих-архитектор, потому что разобраться в ней даже с
третьего раза не представлялось возможным. Лаки, распустив крылья, несся
по коридорам, пахнущим старым деревом, пылью и сырой побелкой. Эсквайр
чихнул и понял, что окончательно заблудился. А кот мог и не дождаться. Это
побуждало к решительным действиям.
  - Дядя Феля! - заголосил Лаки. Эхо заскакало между стенами, звякнули
мелкие стекла в витражных окошках. Как бы в ответ над усадьбой громыхнуло,
басом загудела жестяная крыша. И прямо перед собой в открытую форточку
Лаки узрел пылающий старый дуб на задворках дома.
  - Ой, - сказал Лаки. - Па-ажар!!
  Но ему никто не ответил. Стояла душная предгрозовая тишина, в которой
треск огня казался чем-то ненастоящим. Лаки зябко поежился.
  Он уже третий раз пробегал по одному и тому же коридору, не в силах
уразуметь сие обстоятельство. Наконец уперся в жиденькую на вид дверцу, со
всего маху пнул ее сандалей и тоненько взвыл. Дверца оказалась дубовой.
  Как ни странно, она распахнулась. Лаки справедливо почел это наградой за
пожар, боевые раны и вожделенного кота и, хромая, вошел. Сидящие у
длинного стола люди в древних одеждах замолчали и уставились на ребенка. А
ребенок вежливо пригладил чуб и невинно спросил:
  - Дядя Феля, а можно котика погладить?

  ... Парень лет семнадцати, разгребая животом тину у берега, чувствуя, что
рубашка высыхает от жары прямо на мосластых плечах, выбрался из воды.
Пугнул лягушку, перекрестился на колокольню, торчащую из-за низеньких
городских стен, выжал подол и стал одеваться дальше. Много усилий для
этого не потребовалось: гардероб составляли холщовые узкие штаны - или
денег на ткань не хватило, или портной оказался ворюгой - и клинок,
который был слишком длинен для палаша и слишком широк для шпаги. Штаны
попытались сползти, когда клинок был привешен к бедру, и молодой человек
подсмыкнул их веревочкой. После этого почесал коротко стриженные и слегка
подзелененные тиной космы и перебросил через плечо связанные шнурками
стоптанные сапоги. Вода продолжала капать с рубахи, и ее хозяин морщился и
вертелся, как окунутый в лужу кот, только что не вылизывался. Он задрал
голову, посмотрел на парящее в небесах солнце, прикинул время и
решительным шагом двинул к отдельно стоящей, слегка обрушенной башне перед
запертыми городскими воротами.
  Солнце снопами пробивалось сквозь полуразобранную крышу, и сразу
становились видны и запустение, и пыль с комками паутины, и мышиный помет,
скопившийся на полу. Совсем не так романтично, как по вечерам со свечкой.
  Парень сплюнул на лестницу, задел длиннющим клинком стену, но два молодых
обормота, упоенно передвигающие по пыльным плитам камешки, даже не
обернулись на шаркающий звук.
  - Усадьба вот здесь, - субтильный подросток с прозрачным личиком
придворного поэта и сальными волосенками водрузил перед собой изрядный
кусок гранита со слюдяными блестками. - А вот здесь море, - без всякой
брезгливости он соскреб с голой пятки собеседника шматок грязи и плюхнул
за камнем.
  Собеседник задумчиво почухал обритую наголо синеватую макушку. Добавил
свой камешек слева от гранита и сказал, что это сарай, и повешенного нашли
именно там.
  - Какого повешенного? - спросил "поэт". - Мы же договорились, что он
утонул. С горя.
  - Нет, его пытали. А потом повесили. Он им ничего не сказал.
  Субтильный поэт злобно откашлялся. А пока он кашлял, лысый друг стал
излагать новую версию событий. Герой был наемным убийцей, таким известным,
что все его знали в лицо, предлагали наперебой работу, а потом в него
влюбилась баронесса, убежала от папы, и они убивали вместе. А добычу
делили на троих.
  Стоящий на чердачной лестнице тип непотребно заржал. Ему ответило
взбесившееся эхо, от которого с балок посыпались летучие мыши и грязь.
Бритый дернул шеей и испуганно вскочил.
  - Т-ты!!.. П-предупреждать надо! - завопил он, заикаясь, как наемный
убийца из его истории. - Я д-думал, ст-тража!
  Тип с клинком жестом заставил его заткнуться.
  - Жара - это ваша работа? - спросил он, разглядывая камешки.
  - В джунгли идет великая сушь, - процитировал поэт с завываниями. - Солнце
убило джунгли на три дня полета! У-у!!
  Завывания оборвались затрещиной. Поэт грянулся носом в камешки, нарушив
диспозицию и залив кровищей усадьбу, сарай и море.
  - Гад, - сказал бритый, дергая себя за оттопыренное ухо.
  - Не гад, а Гэлад Всадник Роханский милостью Корабельщика Канцлер Круга, -
и это прозвучало, как "эсквайр" после имени безродного бродяги.
  Худой вытащил нож из сапога, висевшего за спиной, и лениво вонзил в
неприметную щепку между камешками.