а?
  Ударила молния, и незнакомец прикрыл глаза.
  - Мешают, да?
  - Я привык.
  - Спустимся вниз? Мессир управляющий был любезен отпустить тебя со мной до
вечера.
  Яська сглотнул. Видимо, это не простой священник, раз с ним любезен сам
мессир управляющий. Впрочем, со священниками опасно быть нелюбезным - Бог,
он рядом.
  Сидя в аккуратной беленой комнатке полуподвального кабачка, Яська пытался
заставить себя не дрожать. Может, это после жары на улице.
Предупредительный кухмистер накрыл на стол и удалился, осведомясь перед
этим, не угодно ли еще чего почтенным гостям. Священник отправил его
небрежным взмахом руки.
  - Ешь, что же ты.
  - Я не голоден.
  Мессир Адам Станислав прищурился:
  - Мальчишки всегда голодны. Я, по крайней мере...
  Он не стал продолжать. Ясь через силу проглотил несколько кусков.
  - В каких отношениях ты находишься с девицей Донцовой?
  Яська вцепился руками в скамью.
  - Мы... мы дружим.
  - Я тебя напугал?
  Глаза священника были совсем близко, и зрачки в них плавали, как у кошки.
  - Н-нет.
  - Сегодня воскресенье, девица Донцова приходила к исповеди в церковь
Огненностолпия. Я там служу.
  Ясь помнил эту церковь, заходил в нее с Родой несколько раз, и покупал
свечи для тети Этель, когда та просила. Когда-то, тысячу лет тому, это
была церковь Кораблей... Одинокий Боже, о чем он думает. Ходила к исповеди
- значит..!
  - Ведь девица Донцова предлагала исповедаться и тебе. А ты сказал, что
сходишь в капеллу Твиртове. Ты сходил?
  - Д-да.
  - Зачем ты лжешь мне, мальчик?
  - Я... н-не успел. М-меня...
  Адам Станислав положил руку на Яськино плечо.
  - Ничего страшного. Ты мог бы прийти к исповеди теперь. Ко мне.
  Яська дернулся и опрокинул свечу.

  В маленькой церкви волнительно пахло воском и ладаном, на дымных столбах
лежали солнечные лучи. Ясень хотел преклонить колени перед алтарем -
рисунком по мокрой штукатурке во всю стену - Одинокий Бог, то ли
возносящийся на огненном столпе, то ли снисходящий на оном к благодарной
пастве; но Адам Станислав подтолкнул его к дверце в закристию.
  - Девица Донцова призналась мне, что совершила добрый поступок.
  Мальчишка оборотил к священнику мокрые глаза:
  - Но вы же... обязаны соблюдать тайну исповеди!
  - Дитя, не кощунствуй. Это постулат еретической веры. Нашему же Господу
должно открывать любое деяние - и благое, и злое. А не узнай я - как бы я
мог оказать помощь твоей болящей сестре? Ведь она сильно расшиблась?
Может, ей надобен лекарь? И облегчение души, если, по воле Одинокого, она
умрет?
  Яська вцепился зубами в ладонь.
  - Я не прав? - Адам Станислав распахнул окованную медью дверь, и Яська
очутился почти в полной темноте. Только некоторое время спустя глаза
смогли выхватить углы какой-то мебели, пробивающиеся в щели ставен лучи,
неподвижную фигуру в кресле у стола.
  - Где... она? - этот голос словно придавил Яську к полу.
  - Мальчик нам не доверяет. Я могу его понять.
  Худой мужчина в кресле вскинул голову (Яська сумел различить только
движение, не черты лица). В ладонях его, сложенных перед грудью, стало
разгораться сияние - словно затеплилась свеча, словно он держал пушистый
огненный шарик. А в этом шарике... да, в этом шарике проступал, светился
серебром кораблик, покачивался на малиновых, как шелк, сотканных из сияния
же волнах. Яська задержал дыхание. Это было так невозможно, нелепо,
волшебно...
  - Я знаю, ей нужна помощь. Помоги.
  Слова дались мужчине с трудом, Яська вообще подозревал, что тот не умеет
просить - только приказывать.
  - Ты догадался, Ясь, - сказал священник. - Мы очень рискуем и у нас мало
времени.
  - Какая болтушка, - сказал Ясь горько.

  - Ребенок, отстань.
  Лаки засопел. Иногда он вспоминал, что лет ему всего одиннадцать, и можно
не строить из себя взрослого и дать волю эмоциям. Он подождал, пока
очищенная картофелина плюхнется в воду и опять подергал Халька за рукав.
  - Дя-адь Саш... А дальше чего было? Интересно же...
  Деваться от ребенка было некуда. С одной стороны - он же и сидел, с другой
стороны подпирал аристократическим плечом старший Сорэн-младший. Это
только на земле руками Сорэны сроду не работали, а на лавочке очень
даже... Нож у Гая так и мелькал. Края лавочки занимали девчонки,
повизгивали, когда брызги от очередной вкинутой в чан картофелины попадали
на голые коленки. Компания с противоположной лавочки это заметила и
особенно старалась. В общем, без идейной поддержки трудовое мероприятие
превращалось в полное безобразие. Завершали круг почета вокруг котла Мета
и Пашка Эрнарский, сидя на хлипких табуреточках посреди замощенной
дорожки. Над всем этим покачивала разлапистыми крыльями акация, в воду
сыпались мелкие листочки и солнечные зайчики.
  - Суп с зеленью и с мясом, - изрек Пашка, заглядывая в котел. Эрнарский -
это была не фамилия, а роль. Если Гая вне игры никто не звал Краоном, то к
инсургенту Пашеньке роль прилипла насмерть. Но мятежный барон не обижался.
Разве что на "барана". - Ну, хлеб у нас будет, а зрелища?
  Хальк мрачно подумал, что картошку они и воспитательским составом могли
почистить, не упарились бы. А дети пусть играют... подальше!
  - Правда, Александр Юрьевич, - протянул кто-то из девиц. То ли Верочка, то
ли Анюта: вся такая томная, что Хальк никак не мог запомнить, как ее
зовут. - Про любовь!
  - Морковь, свекровь, - промычал очень похоже Пашка. - Про интриги давайте,
нечего этих дур слушать.
  - Про королеву турнира! - рявкнула Мета и чисто девичьим жестом воткнула
ножик в безвинную картофелину.
  Хальк порадовался, что Пашка сидит по другую сторону котла: Мета
отличалась бешеным темпераментом.
  - Так, дети! Если мы через пятнадцать минут не дочистим котел, то Ирина
Анатольевна нас... э-э... сожрет. Вместо картошки. А если мы постараемся,
то вечерком, у костерчика... с этой самой картошкой...
  - Если печь, так зачем чистили?! - ахнула Мета.
  - В общем, в едином трудовом порыве будут вам и рыцари, и свекровь, и
королева турнира. Ясно, э-мнэ?

  Роза в хрустале была, как кровавая рана. Алиса запнулась о нее взглядом и
остановилась. Чудес - не бывает. И упаси нас Господь от таких чудес. Рядом
с розой на столешнице лежали общие тетрадки. Так, сказала себе Алиса,
спокойно. Она прекрасно помнила каждую. Даже ту, которая сгорела в печке
вместе с ядовитым бельтом. Рукописи не горят?
  - Феличе! - колокольчик задребезжал, как пьяный, едва не теряя медный
язычок, но Алиса этим не удовлетворилась. Прямо-таки заорала: - Феличе!!
  Мажордом, как всегда, был где-то рядом. По крайней мере, появился очень
быстро. Алиса указала на стол:
  - Что это?
  - Подарок, с позволения моны.
  - Где вы это взяли?!
  Еще секунда, и она вцепилась бы в ослепительную сорочку мажордома и начала
его трясти. Но только прикусила ладонь.
  - Они настоящие, мона.
  Феличе взял несколько тетрадей со стола, протянул Алисе. Одна... нет, этой
она не помнила. Да и не могло у нее такой быть - не по средствам. Голубой
тисненый сафьян, бронзовые накладки уголков, эмалевый медальон-кораблик в
середине обложки...
  - Чье это?
  - Ваше, мона.
  Кожа обложки была теплой на ощупь. А внутри - живые гладкие страницы.
Совершенно пустые. Оставляющие на пальцах белую пыль от прикосновения.
  - Маленькая...
  - Вам не понравилось, мона?
  - Что вы, Феличе. Очень!
  - Тогда напишите что-нибудь. Все равно, что.
  Алиса взглянула исподлобья и отчеканила:
  - Я никогда и ничего больше не напишу.

  Белая башня нависала над долиной, над одетым дюнами берегом. Оттого, что
стояла на горушке, казалась еще выше. Вьющаяся среди сосен дорога густо
заросла хвойным молодняком, ежевикой и переплетенными травами, ею, видимо,
не пользовались очень давно. Кони ступали медленно и осторожно - они
запросто могли переломать ноги на такой дороге. Алиса зажмурилась и
вцепилась в поводья - она всегда до обморока боялась высоты.
  Вблизи было видно, что башня вовсе не белая, а скорее желтоватая,
сложенная из булыжников и грубых плит, облизанных огнем. Пристройка к
башне, которая только сейчас стала видна из-за старых ракит и тополей,
вообще почти сгорела. Копоть покрывала стены, противно пахло мокрой золой.
Запахи не успели выветриться, или - держатся годы? Балки обрушились, от
дверей и окон остались только проемы. Поверху на карнизе проросли, кивали
головками пышные ромашки. А внутри, кроме балок и битого кирпича, ничего
не было.
  - Что это? - спросила Алиса, опершись на руку Феличе и соскальзывая с
седла.
  - Церковь, мона. И маяк.
  - Как это?
  - Это еще до Одинокого Бога, мона. Вы слышали про Корабельщика?
  Алиса неуверенно улыбнулась. Да, когда-то они с Сабиной придумали такую
сказку. Не записали даже. Про запретное море и уплывшие в неизвестность
корабли. И про человека, который однажды вернулся. Вот что напомнила ей
подаренная Феличе тетрадь... Сон, книжный рынок, фолиант, который она
взяла в руки, едва не согнувшись от тяжести... узоры и музыка, дорога в
другие миры... Книга... выпуклый кораблик на бархатной синей обложке.
  - Это сказка.
  - Идемте, мона, - он повел ее внутрь, аккуратно огибая кучи мусора. Алиса
подняла голову: в башне не было перекрытий, она уходила вверх, сужаясь в
перспективу, лестница вилась над головой - ажурная спираль в небо. В маяке
- должен быть фонарь...
  - Там каменная плита... была. На ней зажигали огонь.
  - А теперь?
  - Корабли почти не ходят. Волей Господней.
  Его лицо зло дернулось. Впрочем, полумрак - может, кажется.
  Они остановились возле мраморной чаши. К чаше вели ступеньки, в чашу
набились земля и мусор, прошлогодние листья плавали по черной от грязи
воде.
  - Это не сказка, мона. Помните? "Каждый человек - это корабль."
Он свел над чашей ладони. Алисе показалось, он держит большой малиновый
елочный шар. Такой, где дом и зима внутри, и если качнуть - пойдет снег...
Нет, не так. Малиновые волны, и на них кораблик...
  - Бери, не бойся.
  Алиса взяла свет в ладони. Это только сон, подумала она. Мажордомы такого
не умеют. Такого не бывает.
  "Эта сказка, шарик хрустальный..." У нее в ладони лежала брошка - алый
стеклянный кораблик с серебряной искрой внутри, с тысячей искорок от
упавшего сквозь отсутствующую крышу луча.
  - Все равно... я без него ничего не напишу, - произнесла Алиса упрямо. -
Никому это не нужно.
  Феличе сгорбился:
  - Хорошо. Все будет, как ты захочешь. По эту сторону зеркал.

  Адам Станислав в раздумье погрыз кончик пера. Эта привычка сохранялась у
него с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Губы у него уже были
черными, и отмыть их потом стоило больших усилий.
  "Иногда актом воли является следовать обстоятельствам," - записал он на
полях. Отложил погрызенное перо, вернулся к последним строчкам трактата.
"Никто из предстоятелей за всю историю Церкви не отвергал постулат, что
человек - суть Книга, которую пишет Господь. Здесь возникает кажущееся
противуречие со свободой воли, дающей личности возможность творить свою -
да и чужие Книги - по-своему, иногда в согласии с божественным замыслом, а
иногда в полном его отрицании. Господь не мог, создавая абсолютный текст,
не заметить этой ловушки. Признание такового вообще отвергает основы
вероучения." Адам Станислав прислушался. По дому гуляли летние сквозняки,
разгоняли душный вечерний воздух. Пахло маттиолой из сада. Покачивалась
тяжелая занавесь на полуоткрытой двери. К трактату возвращаться очень не
хотелось. Он подумал, что вымучит еще десяток строчек и попросит у
экономки чаю. Замечательная женщина его экономка: молчаливая и совсем
неграмотная. "Суть же не в самом тексте, а в приближении оного к
божественному замыслу, что позволяет ему в зависимости от такового с
большей или меньшей вероятностью и точностью воплотиться в тварном мире.
Полное созвучие текстов человека и божества есть резонанс, каковой
согласие..." Мелодия родилась, как ландыш в лесной глуши, выпорхнула
из-под крышки виржинели робким ароматом, развернулась и взлетела.
Предстоятель замер. Почему-то чудился летний дождь - такой, когда сквозь
тучи солнце: "царевна плачет." Только кроме солнца и дождевых капель
падали ландыши, душистой грудой устилали и траву, и голую землю.
  Он сорвался с места и бесшумно закрыл в соседней комнате окно. Комната
была погружена в темноту, светилась в подсвечнике виржинели единственная
свеча, бросала блики на желтоватые клавиши. Женские пальцы бегали по
клавишам робко, словно выискивали, высвобождали мелодию, которую не знали
сами, но чувствовали... Потом женщина обернулась.
  - Я вам помешала?
  - Нет. Играйте.
  - Я не умею.
  Ее ладонь нежно скользнула по клавишам, Алиса вздохнула и захлопнула
крышку виржинели.
  - Ну, тогда я распоряжусь насчет чая.
  Адам Станислав понял, что готов по-мальчишечьи вопить от беспричинной
радости. Легкий хмель, дымка, готовая вот-вот раскрыться, ощутимое сквозь
нее дыхание божества. Такое состояние длилось все эти дни, что Алиса жила
у него, оно было глупым и опасным, но он ничего не мог с собой поделать.
Их молитвы услышаны. Впрочем, одернул Стах себя, в этом мире бывают
услышаны все молитвы.
  Тихая, как крупная мышь, ключница разлила чай, выставила на крахмальную
скатерть молочник и сахарницу, свежие булочки под салфеткой и застыла,
глядя на священника голубыми преданными глазами.
  - Идите, Эмма. Подогрейте для моны лекарство и проследите, чтобы она легла
не позже полуночи.
  Алиса надулась. Он же, озорно сверкнув глазами, прибавил:
  - Я приду поцеловать на ночь дорогую племянницу.

  Алиса, кривясь, хлебала лекарство. Стах, подтащив к кровати тяжелый стул,
сидел и смотрел на нее.
  - Я прочитал.
  Она поперхнулась и долго откашливалась, потому что Адам Станислав не
решился ударить ее по спине. Он сполоснул чашку и принес воды.
  - Пейте осторожнее.
  Алиса смотрела глазами загнанного зверя.
  - Я должен был понять, почему вы плакали ночью.
  - Это не ваше дело.
  - "Доблестный рыцарь! Придворные дамы сомневаются. Во избежание
кривотолков я повелеваю вам собственноручно возложить венец королевы любви
и красоты на вашу избранницу." Вам... вашей героине так нужен этот венец?
  - Я никогда и ничего не придумываю, - Алиса отодвинулась, пряча лицо в
колени, прикрытые одеялом. - Вы спасли меня, чтобы я сочиняла. Зачем
вам... то, что я пишу? Вы... получите деньги?
  Стах привстал, словно действительно собираясь поцеловать ее в лоб.
  - Разве вы не верите в бескорыстие поступков?
  Алиса рывком вытащила из-под подушки тетрадь:
  - Эти - верят. Я - нет. Кто там кричит?
  Он выскочил в выходящий на улицу кабинет, до половины высунулся в окно. И
едва там не остался. Потому как уличный мальчишка голосил звонко и доносно:
  - Почтенные горожане! в эту пятницу! на Ордынском поле! повелением
Одинокого Бога! большой! летний! турнир!!

  Дети в подвале играли в больницу:
  Зверски замучен сантехник Синицын...

  Ристалище было пустое, как стол. Дождик шуршал в выгоревшей траве, лениво
полоскались вымпела, тяжело всплескивали под редкими порывами ветра
гербовые штандарты. На противоположной трибуне, под навесом, дамы
укутывали вуалями сложные прически. Высокие энены замужних мон вздымались
гордо, как храмовые крыши.
  - Вон, - сказал оруженосец Гэлада, указуя Яррану костлявым перстом куда-то
в гущу этого цветника. - Поглядите, ваша милость.
  - Не тычь пальцем. Неприлично.
  - Прилично. - Тот, как ни в чем не бывало, грыз крепкими зубами леденцы и
каленые орешки, накупленные у торговок перед входом за медный хозяйский
грош. - Это ж мона Сабина, нашего, значит, сильно одинокого Бога...
  - Заткнись, дурак! Нашел место... - В подкрепление слов Ярран отвесил
внушительную плюху. Оруженосец подавился леденцом и умолк. Задумчиво
потрогал передний зуб. Зуб шатался.
  За препирательствами они не заметили, как трибуны наполнились, утих
перепуганный дождик, и трубы герольдов возвестили начало. За ограждением,
у шатров, возникла легкая суета, потом на поле, в сопровождении не менее
десятка оруженосцев, выбрался рыцарь. Конь под ним был роскошный, белый,
мел хвостом порыжелую травку и косил сквозь броню огненным глазом. Рыцарь
коню вполне соответствовал, вот только, на придирчивый взгляд Яррана,
вооружение было слегка тяжеловато. Но не менуэт же танцевать. Герольды
огласили имя. Гэладовский оруженосец поперхнулся. Рыцарь Ордена Бдящей
Совы...
  - И этой, как ее?.. Пелерины зияющей?
  - Элерины, - процедил Ярран сквозь зубы. - Сияющей. Не прикидывайся
дураком большим, чем ты есть. Дочерний орден в честь известной
эрлирангордской святой, дозволено именным Указом Одинокого Бога. Это ж
адепты...
  - Чьи?
  - Не мои! - отрезал Ярран мрачно.
  - Ну и пускай, - объявил оруженосец, ладонью отирая мокрое лицо. - Пускай
адепт. Все равно продует!
  - Почему?
  - По кочану и по капусте. Адепт придоспешенный на четырех ногах и то
спотыкается.
  Значительность мысли повергла Яррана в полное отупение. Он уставился на
Гэладова оруженосца круглыми стеклянными глазами. Видимо, сегодня с утра
Гэлад пребывал в хорошем настроении... Ярран вспомнил, как встрепанный и
помятый, не иначе как спросонья, Всадник вломился к нему в дом - ну как и
застал только! - и страшным шепотом стал предупреждать, что турнир
подстроенный, все там куплено-перекуплено, и чтобы Ярран даже не
вздумал!.. Вот свернут ему там шею - тогда пожалуйста, а раньше - ни-ни.
Потом Гэлад осведомился насчет Феличе, получил сдержанные объяснения
относительно вольностей мессира управляющего поведения, огорченно покивал
и отрядил собственного оруженосца за Ярраном присматривать. Чтобы тот, в
угаре семейных неудач, не наворотил лишнего.
  Адепт "сияющей пелерины" между тем проехался по ристалищу, пару раз
вздернул коня на дыбы, что на мокрой траве было не вполне безопасно.
Поединщик не находился. Дамы роптали и подбадривали. На трибуне,
отведенной простлюдинам, откровенно издевались, свистели и улюлюкали. Это
было оскорбительно. Ярран привстал.
  - И не вздумайте. - Твердая рука опустилась ему на плечо. - Сядьте,
месссир.
  Ярран оглянулся. Осунувшийся, с черными полукружьями под глазами, позади
стоял Феличе. И лицо у него было такое, что Яррану разом расхотелось как
спорить с ним, так и высказывать упреки.
  - Смотрите лучше, - сказал Феличе и опустился на скамью. Ярран услышал
короткий сдавленный вздох. Сделалось жарко. Потом он увидел, как на
ристалище выезжает рыцарь, трубы герольдов взвыли; сшиблись, выметывая
из-под конских копыт грязь и комья травы, тяжеленные, закованные в броню,
словно крепостные тараны, кони. Красиво, как в запредельно невозможном
сне, взмыл в серое небо чей-то щит - герба Ярран не рассмотрел. Стало
очень тихо, женский вопль вспорол воздух, набежали, засуетились слуги,
мнишки из близлежащего храма Иконы Краона Всех Кто Печалится, кровяные
пятна засыпали песком. Рыцарь Бдящей Совы стоял, тяжело опираясь на копье,
смотрел, как кладут на здоровенный ростовой щит и уносят прочь
поверженного противника.
  - Кто был? - спросил Ярран глухо.
  - Денон, - ответил Феличе.
  - Пошлите узнать, не нужно ли ему чего.
  - Не нужно, - сказал Феличе. Ярран обернулся в ужасе. - Да жив он, мессир,
не беспокойтесь. Полежит дня два и встанет.
  Суета улеглась, победителю воздали положенное, опять запела труба.
  - Я скоро, - сказал Феличе, нехотя поднимаясь со скамьи.

  - Ну ты, волчья сыть, травяной мешок! - Легонький Кешка дал шенкелей,
отчего на взмокшем лбу боевой лошади вздулись синие вены. -Давай, щеми его!
  - Сам щеми, - сказала лошадь и скинула нахального наездника в травку у
крыльца. - А мы попить желаем и этого... свежего сена.
  Кешка воззрился на Лаки с нескрываемым ужасом.
  - Тебя кормили полчаса назад!
  - Так я ж не пони, - резонно возразил Лаки, припадая ртом к носику
погнутого чайника, стоящего тут же, на крылечке. - А турнир - дело
тяжелое. Ну скажите ему, Сан Юрьич!
  - Проглот, - констатировал Кешка. Потом на его пыльной мордашке возникла
ехидная ухмылка. Хальк уставился с любопытством.