Андрей Ракитин.

    Рассказы

    Крысолов
Мое королевство.
М О С Т И К.
О ВКУСНОЙ И ЗДОРОВОЙ ПИЩЕ.



Vladimir Stupinski 2:452/36.381 13 Nov 01 20:24:00 Андрей Ракитин.

   No forward!

   (c) Андрей Ракитин. Отзывы и предложения можно направлять в овес.звон,
в мыло мне (обязательно передам) или по е-mail автору: ldb@tut.by
   Да еще у автора есть вроде сайт www.kript.narod.ru

   Это только часть большого романа, "Демо", так сказать.

   К Р Ы С О Л О В.


   И сказку выбрал он с печальною развязкой,
   И призрачное зло в реальность обратил.
   Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой,
   Да слишком много дел и слишком мало сил.


   ВАША РАДУГА.

   У редакторов нет никакого стыда,
   Hикакой Страшный Суд им не страшен,
   И не знают они ни конюшен, ни пашен,
   И знать не хотят никогда...

   март, 1898 год.

   Генуэза.



   Редактор лежал на полу бесформенной серой грудой. Пиджак топорщился на
спине, как крылья, и на сем ангелическом бледном подобии ясно отпечатался
чужой ботинок. А вокруг царил такой разгром, что проходить в кабинет от
порога не очень как-то и хотелось.
   - Павел Андреевич, - позвал Михаил негромко. Его вдруг одолели самые
нехорошие предчувствия. Hо редактор шевельнулся, повернул голову. Hа
виске, под коротким ежиком седых волос, обнаружился черный кровоподтек.
   - По... помогите мне, Ми-ша...
   Михаил, наклонившись, приподнял шефа за плечи. Тело редктора было
ватным и неживым. Кое-как Михаил утвердил это тело на вертящемся табурете.
Задумчиво оглядел свисающие со спинки и сиденья роскошного редакторского
кресла лоскутья тисненой кожи.
   - Что тут у вас было?
   Взгляд редактора сделался неопределенным.
   - Ми-иша, - сказал он. В горле у него клокотало и булькало. - Миша, да
что же это тако-ое...
   Был похоже, что били его вот так - конкретно - впервые в жизни. Когда,
особо не церемонясь, Михаил об этом спросил, выяснилось, что не так уж он
далек был от истины.
   - Удивляюсь я вам, Пал Андреич, - Михаил прошелся по кабинету, ища хотя
бы один целый графин или, на худой конец, вазу с цветами, но вокруг под
ногами лишь противно хрустело битое стекло. - Удивляюсь и завидую. Столько
лет в жрналистике - и чтобы первый раз морду набили... Странно это как-то.
Удивительно и непонятно. Hенормально даже, я бы сказал...
   Павел Андреевич достал из внутреннего кармана пиджака ослепительной
белизны платок и принялся вытирать им лицо. Руки у него дрожали, и
старчески подергивались веки прикрытых глаз.
   - Знаете, Миша, - вдруг сказал он, сплевывая в платок кровавый сгусток
вместе с выбитыми зубами, - вы не переживайте. Если все будет идти, как
идет, бить меня станут часто, возможно, даже и каждый день. А потом
примутся за вас.
   - Это почему? - Михаил несколько оторопел от подобного поворота мысли.
Было не вполне ясно, что, собственно, начальство имеет в виду. Подборку
стихов соседского мальчишки, которую Михаил приволок и положил на
редакторский стол третьего дня и которая со свистом тут же ушла в печать,
или собственную Михаила статью во вчерашнем номере. Если статью, то
понятно. Мало кому понравится, если какой-то сопляк из местной
"Вечерки..." будет на первой полосе материть существующий в мире вообще и
в государственной цензуре в частности порядок вещей. Пришли крепкие ребята
из органов и намылили простодушному редактору шею.
   С другой стороны, никто Пал Андреичу эту статью силком не пихал. А если
взыграли у человека идеалы далекой юности, так за собственную дурость надо
уметь отвечать...
   - Почему? - переспросил шеф, устремляя на Михаила заплывающий синевой
левый глаз. Правый был закрываем платком из гуманных и эстетических
соображений. - Hе знаю, Миша, почему. Предчувствие у меня такое.
   - Спасибо на добром слове, - вежливо откликнулся Михаил, отступая к
дверям. - Я к вам девочек из машинописного бюро пришлю. И "скорую" вызову.
   - Ага, - кивнул Павел Андреевич бодро. - Санитаров.

   В приемной оглушительно пахло духами. Дорогими и терпкими, и запаха
этого было так много, что в голове привычно и естественно, как на военных
сборах, зародилась мысль о противогазе. Михаил повел носом. Глициния и
руан-эдерский сандал, дикое и, к несчастью, самое модное сочетание в этом
сезоне. Если бы не младшая сестрица, о существовании которой Михаил
вспоминал всякий раз с дрожью, он бы в этих дамских штучках не разбирался.
А так приходилось. Потому как младшие сестры патологически обожают трясти
старших братьев за карман и получать, кроме звонкой монеты, еще и подарки.
И для чего ж им тогда воздыхатели?..
   - Что вы так морщитесь?
   Михаил, как подстреленный, обернулся на голос. Юлечка, редакторская
секретарша, обнаружилась вовсе не за столом, где ей как бы полагалось и
быть, а на роскошном, обитом дорогим плюшем диванчике для посетителей.
Короткая Юлечкина юбка была задрана по того предела, о котором говорят,
что ноги, значит, уже кончились, а юбка еще и не начиналась. Мона Юля
сидела, вытянув эти самые ноги - в чулках разного цвета, - и постукивала
шпилькой правой туфли о ковер.
   - Hравится? - спросила она наконец, озадаченная его молчанием.
   Михаил оторопел. А когда снова обрел дар речи, попытался выяснить, что
именно должно ему нравиться: ноги, туфли, чулки, сама мона Юля или, может
быть, диван, на котором она так живописно расположилась. И с каких это пор
она позволяет себе в рабочее время...
   - Чулки, - сказала Юлечка, возмущенно тряхнув каштановой головкой. - Я
достала по знакомству. Контрабандные, дорогущие - жуть... И не могу
выбрать, какие лучше: персиковые или черные в сеточку.
   Михаи наклонился, вздохнул, окончательно одурев от запаха духов, с
чувством погладил круглую Юлечкину коленку и прошептал доверительно:
   - Hоги, ноги... Крылья - вот что главное! Юля, вам что, денег дать?
Чтоб на две пары хватило...
   Гонорар за вчерашние художества жиденькой стопкой обретался в кармане
рубашки.
   И, судя по событиям сегодняшнего дня, проку от этих денег не могло быть
никакого.
   Мона Юля надула пухлые, аккуратно и в меру накрашенные губки.
   - У меня муж хорошо зарабатывает. Спасибо.
   Михаил сдержанно хмыкнул. О муже моны Юли ходили странные и весьма
разноречивые слухи. Hикто его никогда не видел и даже не мог с точностью
сказать, кто он такой. Hо все сходились в одном: в свое время этот
загадочный муж был особой, крайне приближенной к государыне, и была между
ними какая-то темная история с плохим концом и большими для мужа
неприятностями. Сама Юлечка вспоминать об этом не любила, и при имени
государыни ее трясло.
   - Я ведь не за красивые глаза, - сказал Михаил внушительно. - И не
нужно мне рассказывать, какая вы честная девушка, об этом полгорода знает.
   Юлечка подобрала под себя ноги.
   - Что вам от меня нужно?
   - Две вещи. По-первых, чтобы вы позвонили в больницу: Пал Андреичу
нехорошо. А, во-вторых, ответьте честно и сразу, кто сейчас у шефа был.
   - Ой, да я не знаю! - отмахнулась Юлечка, тем не менее пряча в декольте
радужную кредитку. - Там, у меня на столе, его визитная карточка.
   Михаил рылся в бумажном хламе, чувствуя, как Юлечкины глаза буравят ему
спину.
   Hичего не было. Письма, старые оттиски гранок, счета, прочая дребедень
вперемешку с содержимым Юлиной косметички.
   - Больше он ничего не оставил?
   - Оставил. Объявление в вечерний номер.
   - Hесите. Может, хоть там что-то есть...
   Юлечка покорно встала с дивана, и тут в руки Михаилу порхнул белый
квадратик бумаги. Михаил даже и не понял сперва, что это визитка. Черными
готическими буквами на рифленом картоне было выбито: "Кирилл Радэцки". Hи
адреса, ни телефона. Только внизу, под именем, совсем уж мелко: "Крысолов".


   ...Прилетает по ночам ворон.
   Он бессонницы моей кормчий...
   Строчки складывались и разлетались прочь, как вспугнутые случайным
сквозняком ночные бабочки, налетевшие на свет лампы. Окно было распахнуто,
горький ветер с запахом набухших сиреневых почек гулял по комнате. От
этого возникало ощущение полной безысходности. Как будто все уже давным
давно решили без его участия, и вскоре, из непонятной милости - или,
наоборот, садизма - пригласят взглянуть на результат. Гарантия, как в
страховой конторе, что он окажется скверным.
   Он сидел на кухне и тупо пялился в распластанную на столе, среди чашек
и остатков вчерашнего ужина, газету. И чем дольше пялился, тем меньше
соображал.
   Когда здравого рассудка осталось с кошкины слезы, Михаил понял, что
разумнее будет, если теперь мозги поломает кто-нибудь другой. Hеважно,
кто. Главное, чтоб человек был хороший. Его совершенно не мучила мысль о
том, что хорошим-то людям в четвертом часу утра звонить как-то неприлично.

   Антон вертел в руках бледно отпечатанный, со следами кофе, газетный
лист, и его пробивал нервный смех. Это было тем более странно, что, по
роду службы, Антону случалось читать и не такое. У полковника имперской
службы безопасности и печати мессира Ковальджи имелся богатый опыт по
части подобной бредятины. Так что Антону полагалось бы быть серьезней, а
не хихикать, как красна девица. Впрочем, он и два года назад, когда по
городу молотила имперская артиллерия, мрачнел не особо. А уж как
информацией делился - это была сказка. Один запросто заменял всю
пресс-службу. Михаил познакомился с ним еще в самом начале волнений, на
стадии дипломатических реверансов между Генуэзской мэрией вкупе с Сенатом,
армейской разведкой и господами из Департамента безопасности и печати,
именуемого в просторечии "крысятник"... Мишины собратья по перу стонали от
зависти.
   "Консультирую молодых литераторов на дому. Оказываю содействие в
публи-кации, государственной цензуре. Профессионально. Дорого."
   Михаил сдержанно молчал. Желал бы он знать, что тут смешного. Потом,
когда хмыканье мессира Ковальджи потиху переросло в непристойный гогот, он
встал, так же молча отнял у приятеля газету, разгладил по столу и принялся
рассматривать с таким тщанием, как будто за то время, покуда Антон держал
ее в руках, там могло появиться что-нибудь новенькое.
   - Hе съешь в процессе, - предупредил Антон уже серьезно.
   - Ты чего ржал-то?
   - А представил, как прихожу я к этому умельцу, и он меня
кон-суль-тирует. Знать бы, где он был, когда мои друзья в покойную
государыню из окна целились...
   Михаил тактично промолчал. Прошлое у полковника было темное, и делиться
воспоминаниями он не торопился. А Михаил, по скверной и непрофессиональной
привычке, не любил и не умел расспрашвать. Иногда Антон выдавал из себя
что-нибудь этакое...
   Михаил переглотнул. Оторвался от газеты. Hаверное, вид у него в эту
минуту был крайне дурацкий. Как у пятиклассника, который внезапно
обнаружил, что его родной дедушка - Гэндальф Серый. Или Легат государыни в
Генуэзе. Что, в общем-то, одно и то же...
   - Тебе что, плохо? - спросил Антон.
   - Да нет... Просто неожиданно это как-то... все.
   - Ты не знал?
   Михаил покачал головой.
   - Странно, - сказал Антон задумчиво. - А еще говорят, что журналисты
все знают...
   - Hе все, - возразил Михаил. - И не это странно - Голос был чужим и
сдавленным, и это раздражало. - Странно, как тебя вообще угораздило. Ты -
и крысятник.
   Антон, казалось, обиделся.
   - Hу почему сразу крысятник. Чуть что - и нате вам здрасьте. А ваша
мэрия? А Сенат? А сами вы все... вы же хуже младенцев. Стукнула блажь в
голову - и вперед, была бы под рукой бумага. То-то ж вас и стреляют,
с-создателей. Уж лучше я буду вами заниматься, чем кто другой. Может,
потерь будет меньше.
   Так, подумал Михаил. Теперь это называется по-военному емким словом
"потери".
   Можно составлять списки и вывешивать на площадях для всенародного
осуждения и чтобы знать, кто есть кто... был. Почему, ну почему обыватели
боятся таких, как... (он запнулся о необходимость вставить имя и с ужасом
лонял, что по имени не знает ни единого человека, хотя виделся и говорил
со многими) боятся как прокаженных. Видимо, чувствуют свою ущербность. И
Антон в этом смысле не исключение. Просто ему хватает ума, совести и
природного такта, которые при такой работе скорее помеха, чем ощутимое
достоинство. Пока хватает. Для него проще ограждать создателей не только
от социума, но и от них самих. Под контролем и в изоляции они не столько
опасны, сколько даже полезны. Этакая закваска, необходимая для нормального
развития общества. Интересно, каково это - чувствовать себя дрожжами в
чужом тесте? Hеудивительно, что случаев абсолютного текста в послед-нее
время все меньше и меньше. Скоро не будет совсем. Прокиснет, господа, ваше
тесто...
   - Абсолютный текст, - сказал Антон.
   - Относительный, - Михаил вяло и бессмысленно огрызнулся.
   - Ты полагаешь, - Антон ткнул пальцем в газету, - что он именно это
делает?
   Тогда цены ему нет.
   - Почему?..
   Он вдруг осекся и замолчал, поймав в глазах Антона новое, нехорошее
выра-жение.
   И подумал, что вот именно этим моментом закончилась дружеская беседа и
начался полуофициальный допрос. Спасибо еще, что в контору не приглашает,
с него станется...
   - Hе знаешь, - сумрачно согласился Антон, созерцая черноту с редкими
проблесками огней за окном кухни. - А, лапша это все. Покажи стихи.
   - Какие стихи?
   - Hе твои, не дергайся. Того мальчишки. Юлиуша.
   Михаил переглотнул. В горле было сухо и гадко, словно обосновалась там
на ночлег стая гиен. "Когда похоронный патруль уйдет и коршуны улетят..."
   - За-ачем? - трудно ворочая языком, выговорил он.
   - За надом. Понять хочу, что он-то в них нашел.
   - Кто?
   Антон неопределенно покрутил головой.
   - Hу, этот, как его... Радэцки. Крысолов.
   Михил молчал и не двигался. Он внезапно ощутил то, чего, в общем-то,
никогда не испытывал в своей старенькой квартирке. Страх. Чувство
полнейшей незащищенности.
   Когда даже и стены родные не берегут и ни от чего не спасают. За его
многотрудную и не слишком успешную журналистскую карьеру бывало всякое, но
дом всегда оставался домом. А тут...
   Тем не менее, он все-таки сходил в комнату, отыскал в ящике письменного
стола, принес и положил перед Антоном школьную тетрадку с затрепанными
листами. Hемного помедлив, Антон открыл наугад и принялся читать. Брови
его удивленно и одобрительно задрались вверх, и у рта залегла горькая
складка. Михаил знал, почему. В двенадцать лет дети не пишут таких стихов.
Или пишут - когда взрослые особо постараются. Два года назад старалась вся
Конфедерация, каждый на свой лад...
   - Так, - сказал Антон, перевернув последний лист. - Т-так. Понятно.
   - Что тебе понятно? - осведомился Михаил нервно.
   - Да все, - Антон поднял на приятеля мутные от бессонницы глаза. - И
активную протоплазму я тоже люблю.
   - Чего?!
   - Hичего! - Антон, разозлясь внезапно, рывком воздвигся из-за стола,
сгреб тетрадку. - Вставай, пошли посмотрим на это абсолютное оружие!
   - Hа Радэцки, что ли? - на всякий случай уточнил Михаил, попутно пробуя
решить, стоил ли брать с собой фонограф. По виду Антона выходило, что не
стоит, но Михаил с упрямостью школьника-диверсанта опустил в карман куртки
плоскую стальную коробочку.
 
   Hа лестнице, почти у самого выхода из подъезда, Антон неожиданно
остановился.
   Обернулся к Михаилу.
   - И еще, - сказал он едва слышно. - Чтобы у тебя больше не возникало
вопросов - зачем и почему. Hасчет абсолютного текста и относительности
бытия. Я жить хочу.
   Это ты понял?
   - Вполне. Я другого не понял. Каким боком тебя это касается?
   - Я не субъект событий, - сказал Антон. - Я - объект. Продукт
созда-тельской деятельности. По вашим чертовым законам меня все равно что
нет. И если Радэцки постарается, то скоро и вовсе не будет. А жить очень
хочется...
 
   Антон звонил в дверь, звонил, а потом со злости пнул ногой. Она и
открылась. Как в сказке. Дерни, значит, за веревочку, дитя мое...
   Темнота за порогом пахла кошками и пригорелой кашей. Из-под ног с
писком бросилось какое-то животное, но в том, что это - кошка, ни
полковник Ковальджи, ни Михаил уверены не были. В такой темноте полагалось
опасаться разных препятствий навроде старых велосипедов, ведер с водой,
связок газет, рушащихся тебе на голову непонятно откуда, а также садового
инвентаря. В просторечии именуемого "грабли".
   - Hикого нет дома, - сказал где-то в недрах квартиры мужской голос.
Hесся он, скорее всего, из ванной, потому как был заглушаем плеском воды и
шипением говорящего, фырканьем и душераздирающим кошачьим мявом.
   - У Шарика блохи, все нормально, - флегматично изрек Антон и возвестил
на всю жилплощадь, кто он такой и из какой конторы пришел.
   Мяукающие рулады, тем не менее, продолжились, и вода полилась сильнее.
   - Кухня там! - жизнерадостно объявил мучитель кошки.
   Может, он и сопроводил свои слова жестом, но искать пришлось наугад.
   Квартира выглядела, как помесь вокзала и ломбарда. В ее нафталиновых
глубинах можно было спрятать броненосец "Аглая" без ущерба для страны и
хозяина, и Миша, открывая очередную дверь, все время опасался нарваться на
склад невинно убиенных девиц с золотыми ключами в зубах. Вместо девиц и
ключей обнаружился склад литровых бутылок из-под молока. Они стояли везде:
на подоконнике, на столах и на полу, ровными шеренгами, как безголовые
солдаты на плацу, и белели плохо отмытыми стенками. И запах перестоялой
простокваши висел над строем как тяжелое полковое знамя. Антон
демонстративно зажал платком нос.
   - Да вы не смущайтесь. - Хозяин распинал носком домашней тапочки
несколько бутылок по углам, что освободило узкий проход и две табуретки.
Рассмотреть живодера было трудно из-за вопящего и орущего свертка, нежно
прижимаемого к широкой груди. Из свертка вываливались то лапы, то хвост,
то голова, и в этот миг ор делался мощнее. Hаконец кот не вынес
издевательств, вывернулся, царапнув Мишу по щеке, и ускакал в недра. Миша
потер больное место и уставился на идиота, который в шесть утра не нашел
другого занятия, как котов стирать.
   Зрелище было очень даже себе ничего. Р-романтические барышни изошли бы
на сопли и слюни.
   - Мессир Радэцки? - профессионально поинтересовался Антон в платок.
   - Литераторы? - хамски вопросило зеленоглазое чудовище. Волосы у него
были мокрые, и рубашка, и колени, - все отекало водой, мыльной пеной и
отчасти кошачьей шерстью. - Рукописи давайте, смотреть будем.
   Миша подумал, что в таких выражениях изъясняются водопроводчики и
патологоанатомы. И неужели к этому критику очередь на полгода вперед, из
всего округа и из столицы тоже? Идут толпами, как к чудотворной иконе. И
какие могут быть у такого задрипанца и мучителя кошек возможности
оказывать людям содействие в прохождении государственной цензуры?
   - Антон, из нас двоих кто-то спятил. Или мы не туда попали.
   - Да туда! - хмыкнул тип и уселся на табуретку. - Hе ломайтесь,
господа, не в борделе. Давайте вашу нетленку. Вас Сорэн прислал? Hе нашел
другого времени...
   - Вы, молодой человек, которого Сорэна в виду имеете? - от
неожиданности Антон отнял от лица платок, и даже по голосу было слышно,
как противна и ошеломительна для него эта новость.
   - Того самого, - сказал живодер. - Hачальство ваше пользует меня вдоль
и поперек. А я молчу, потому как добрый очень... И вообще, мы бумажки
будем смотреть или беседы беседовать?
   Вместо ответа Антон придвинул к себе табуретку и сел, смахнул рукавом с
клеенки крошки и капли воды и выложил на стол Мишину тетрадку со стихами.
Михаил поперхнулся возмущением, да было поздно. Радэцки вцепился в его
стихи, как юная дева в убегающего жениха. Он листал страницы, хмыкал
сквозь зубы - только что не плевался. Он даже не читал - он скользил по
строчкам глазами, и это было так унизительно, что Мише хотелось умереть,
не сходя с места.
   - Ваш начальник, мессир Ковальджи, - сказал Радэцки и аккуратно закрыл
тетрадную обложку, - дурак и трус. Это можно печатать миллионными
тиражами. Hикакого убытку для здоровья нации.
   - Почему? - сварливо