Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
- Просиживают день-деньской свои белые задницы, а негр чуть шаг не так
ступит, сейчас же спустят с цепи тысячу ищеек, найдут и расправятся.
- Слушайте, ребята, может, они когда-нибудь переменятся, эти белые? -
Робкая надежда в голосе.
- Как же, держи карман шире! У них порода такая. - Надежда отвергается
из страха, что ей никогда не сбыться.
- Все это чепуха, ребята! Я, когда вырасту, уеду на Север. - Осуждение
тщетных надежд, мечты о побеге.
- На Севере черным живется нормально. - Довод в пользу побега.
- Рассказывали, на Севере какой-то белый ударил негра, так тот его
просто изувечил, и ничего не было! - Жгучее желание поверить в возможность
побега.
- Там все равно, черный ты или белый. - Попытка убедить себя, что
справедливость существует.
Пауза.
- Слушайте, ребята, неужели на Севере дома и впрямь такие высокие? -
Переход по ассоциации к чему-то конкретному, желание поверить в вымысел.
- Ха, говорят, в Нью-Йорке есть дома в сорок этажей! - Утверждение
невероятного, во что невозможно поверить.
- Вот страсть-то, не приведи господи! - Готовность расстаться с мечтой
о побеге.
- А говорят, дома-то эти качаются на ветру. - Констатация чуда.
- Ну, ты, черномазый, даешь! - Изумление, отказ поверить в невероятное.
- Качаются, ей-богу, качаются! - Попытка настоять на том, что чудо
существует.
- Неужто правда? - Сомнение и надежда.
- Ну чего ты мелешь? Если дом будет качаться от ветра, он рухнет! Это
каждому дураку ясно. Тебя какой-то идиот дурачит, а ты уши развесил и
слушаешь. - Возмущение, гнев, возврат к безопасной действительности.
Все молчат. Кто-то поднимает камень и швыряет его через пустырь.
- Почему все-таки белые такие гады? - Возвращение к старой проблеме.
- Как увижу какого белого, сразу плюнуть хочется. - Эмоциональное
неприятие белых.
- А уж страшны-то, страшны! - Высшая степень эмоционального неприятия.
- Ребят, вы когда-нибудь к ним близко подходили, слышали, как от них
пахнет? - Внимание: сейчас последует заявление.
- Белые говорят, от нас воняет. А мать говорит, от белых пахнет, как от
трупов. - Желание видеть врага мертвым.
- Негры пахнут, когда вспотеют. А от белых разит всегда. - Врага надо
убивать без промедления.
Разговор вился, кружился, вздымался волной, замирал, менял курс,
набирал силу, креп, никем не направляемый, не контролируемый. О чем только
мы тогда не говорили, что только не занимало наш проснувшийся ум: деньги,
бог, любовь, цвет кожи, война, самолеты, машины, поезда, плавание, бокс...
Легенды одной негритянской семьи передавались другой, передавались и
обогащались народные традиции. Складывалось наше отношение к жизни, что-то
мы принимали, что-то отвергали; рождались идеи, они проходили проверку,
отбрасывались или расширялись, уточнялись. Но вот наступал вечер. Бесшумно
носились летучие мыши, в траве трещали цикады, квакали лягушки. Одна за
другой зажигались звезды, выпадала роса. Вдали появлялись желтые квадраты
света - в домах зажигали керосиновые лампы. И наконец из-за пустыря или с
улицы раздавался долгий протяжный крик:
- Эээээээээй, Дээээээйви!
Мы встречали призыв веселым смехом, но не отвечали.
- Загоняют скотину по домам.
- Чего ж ты не идешь, баран, тебя кличут.
Опять раздавался смех. Тот, кого звали, неохотно отделялся от нас.
- Эээээээй, Дэээээйви!
Но Дэйви матери не отвечал: это значило бы признать свою зависимость.
- Знаете, что делают фермеры с картошкой? Нет? Ну так узнаете!
- Как?
- Вот зарою вас в землю, а потом выкопаю.
Дэйви медленно плелся домой под наши смешки. Мы снова принимались
болтать, но одного за другим звали домой - накачать воды из колонки,
сбегать в зеленную лавку, в магазинчик купить продуктов на завтра,
наколоть лучин для растопки.
По воскресеньям, если рубашки у нас были чистые, мать вела нас с братом
в воскресную школу. Мы не возражали, поскольку ходили в церковь не для
того, чтобы приобщаться к господу и постигать его пути, а чтобы
встречаться с товарищами по школе и продолжать свои нескончаемые разговоры
на всевозможные темы. Некоторые библейские истории были в общем даже
интересны, но мы их переиначивали на свой лад, подгоняли к нашей уличной
жизни, отбрасывая все то, что ей не соответствовало. Той же обработке мы
подвергали церковные гимны. Когда проповедник выводил:
Добро, ты бесконечно и прекрасно...
мы перемигивались и тихонько вторили:
Кобель сбил бабу с ног - ужасно!
Мы уже были большие, и белые ребята нас боялись, к тому же между нами
стали складываться те самые отношения, которые испокон веку существуют
между белыми и неграми, будто других и быть не могло, будто они были у нас
в крови или мы впитали их с молоком матери. Все то страшное, что мы
слышали друг о друге, все дикие проявления вражды и ненависти, порожденные
условиями нашего существования, всплыли теперь на поверхность и направляли
наши поступки. Границей у нас служило паровозное депо, и по молчаливому
уговору белые ребята держались по свою сторону, а мы - по свою. Если белый
мальчишка оказывался на нашей стороне, мы забрасывали его камнями, если мы
забредали на их сторону, доставалось нам.
У нас были настоящие кровавые драки, мы швыряли друг в друга камни,
куски шлака, угля, поленья, железяки, разбитые бутылки и мечтали о еще
более смертоносном оружии. Раны мы переносили стоически, без стонов и
слез. Синяки и царапины от родителей скрывали - мы не хотели, чтобы нас
били за драки с белыми. Однажды во время очередной стычки меня рубанули по
голове разбитой бутылкой, из глубокого пореза хлынула кровь. Я стал
унимать ее, зажимал рану какими-то тряпками, а когда мать вернулась с
работы, пришлось ей все рассказать, потому что было ясно - без врача не
обойтись. Мать побежала со мной к доктору, и он зашил мне рану; дома она
меня выпорола и навеки запретила драться с белыми мальчишками, ведь они
могут меня убить! А она целыми днями работает, да тут еще волнуйся из-за
меня! Я, естественно, пропустил ее слова мимо ушей, потому что они
противоречили кодексу улицы. Я обещал, что не буду драться, но знал, что
если свое обещание выполню, то потеряю уважение ребят в нашей компании, а
мы с ребятами жили одной жизнью.
Мать заболела, да так сильно, что не могла больше работать, и добывать
на жизнь пришлось мне. Сначала я носил завтраки рабочим в депо и получал
за это двадцать пять центов в неделю. Доедал за ними, если что оставалось.
Потом получил работу в маленьком кафе - таскал дрова для большой печи,
следил, чтобы она не погасла, а также бегал с лотком на вокзал к поезду,
который останавливался здесь на полчаса. За эту работу я получал доллар в
неделю, но, видно, был мал и слабоват для нее: однажды, поднимаясь с
тяжелым лотком в вагон, я упал и уронил его на землю.
Платить за квартиру нам было нечем, и мы перебрались в хибару на сваях
в той части города, которую заливали паводковые воды. Нам с братом ужасно
нравилось бегать вверх-вниз по шатким ступеням.
Но и эта развалюха оказалась нам не по средствам, и мы перебрались
поближе к центру города, где я нашел работу в гладильной: доставлял белье
в гостиницы, мел полы, слушал, как негры хвастаются друг перед другом
своими любовными подвигами.
Скоро мы снова переехали, на сей раз на окраину, поближе к товарной
станции, и каждое утро до школы я бегал с мешком и собирал уголь нам на
топливо под колесами громадных, черных, огнедышащих паровозов.
Матери становилось хуже и хуже, она все время твердила, что надо
переехать к бабушке, что ей нельзя сейчас умирать, надо сначала нас
поставить на ноги. Говорила она невнятно, с трудом ворочая языком, - то
было грозное предвестие ее будущей участи, но мы-то этого не знали. Я стал
больше, чем когда-либо прежде, думать о матери и уже понимал, что нас
ждет, если мы потеряем ее. Страх медленно заползал в душу, я долго и
пристально смотрел на мать, но если она поднимала глаза, тут же
отворачивался. Когда приступы ее болезни участились, нам стало
по-настоящему страшно. Время остановилось. Мы с братом - голодные,
несчастные - ждали беды.
Однажды утром меня разбудил крик:
- Ричард! Ричард!
Я вскочил с постели. В комнату вбежал брат.
- Ричард, скорее! С мамой что-то случилось!
Я вбежал в комнату к матери. Она лежала на кровати, одетая, глаза были
открыты, но она не шевелилась, только жадно ловила ртом воздух.
- Мама! - закричал я.
Она не ответила, даже голову не повернула. Я хотел тронуть ее за плечо,
но отдернул руку - а вдруг она умерла?
- Мама! - позвал я снова; в голове у меня не укладывалось, что мать не
отвечает мне.
Наконец я подошел к ней, тихонько потряс за плечо. Она слегка
шевельнулась и застонала. Мы с братом все время звали ее, но она не
отвечала. Неужели она умирает? Не может быть! Мы глядели друг на друга, не
зная, что делать.
- Давай кого-нибудь позовем, - сказал я.
Я выбежал в коридор и постучал к соседям. Высокая негритянка открыла
дверь.
- Зайдите к нам, пожалуйста, у нас что-то с мамой случилось! Она ничего
не говорит. Мы не можем ее разбудить, она сильно заболела, - сказал я.
Женщина пошла с нами.
- Миссис Райт! - позвала она.
Мать лежала неподвижно, ничего не видя и не слыша. Женщина взяла ее за
руку.
- Она не умерла, - сказала она. - Но заболела серьезно. Позову-ка я еще
кого-нибудь из соседей.
Пришли пять или шесть женщин, раздели мать и уложили в постель, а мы с
братом ждали в прихожей. Когда нас впустили в комнату, одна из женщин
сказала:
- Наверно, это у нее удар.
- Да, похоже на паралич, - сказала другая.
- Надо же, такая молодая, - сказала третья.
Женщины суетились вокруг матери, а мы с братом забились в угол. Удар?
Паралич? Что значат эти слова? А вдруг мать умрет? Кто-то из них спросил,
есть ли в доме деньги; я не знал. Они поискали в шкафу, нашли доллар и еще
какую-то мелочь, послали за доктором. Пришел доктор. Да, сказал он нам,
мать разбил паралич. Положение серьезное. За ней нужен постоянный уход,
нужны лекарства. Где ее муж? Я все ему рассказал, он покачал головой.
- За ней придется ухаживать, как за малым ребенком, - сказал доктор. -
Вся левая сторона парализована. Она не говорит, ее надо кормить с ложечки.
В тот же день я перерыл все ящики и нашел адрес бабушки; я написал ей,
умоляя приехать и помочь нам. Соседки дни и ночи ухаживали за матерью,
кормили нас, обстирывали. Я жил в каком-то оцепенении и никак не мог
поверить в то, что случилось. А вдруг бабушка не приедет? Нет, лучше об
этом не думать. Она обязательно приедет! Я не мог выносить такого
одиночества, ведь я вдруг оказался один на один с собой, без всякой помощи
и поддержки. За какой-нибудь час мир, в общем довольно ко мне милостивый,
стал холодным и враждебным. Я был так напуган, что даже не мог плакать. Я
радовался, что мать не умерла, но ведь она будет болеть долго, может быть,
так никогда и не поправится. Я стал замкнутым, угрюмым. Я был еще ребенок,
по в душе у меня уже не осталось ничего детского, и вел я себя не как все
дети. Мне совсем не хотелось играть, я все время гадал, приедет бабушка
помочь нам или нет? О завтрашнем дне я старался не думать, будущее было
нереальным, я его боялся, ибо оно таило вопросы, на которые я не мог
ответить.
Когда соседи хотели накормить меня, я отказывался, мне было стыдно, что
меня так часто кормят чужие люди. Но когда им все-таки удавалось уговорить
меня, я старался съесть как можно меньше, чтобы не так мучил стыд. Ребята,
конечно, видели, что я хочу есть, и я ужасно страдал, что они это знают,
но когда меня спрашивали, я отвечал "нет", хотя сам умирал с голоду. Я жил
в таком напряжении, ожидая приезда бабушки, что, когда она приехала, я не
выдержал; она все взяла в свои руки, а я сдался ей, подчинился, отвечал,
как автомат, на ее вопросы, делал, что она велела, зная, что мне надо
научиться решать все проблемы самому. Я ушел в себя.
Бабушка продиктовала мне письма восьмерым своим детям - всего их было
девять, считая мать, - во все концы страны с просьбой выслать денег, чтобы
"перевезти Эллу и двух ее ребятишек к нам домой". Деньги пришли, и мы
снова стали собирать свой скарб. Мать отвезли на вокзал в машине "скорой
помощи" и внесли в вагон на носилках. Всю дорогу в Джексон мы молчали.
Дома уложили мать в комнате на втором этаже. Из Детройта ухаживать за ней
приехала тетя Мэгги. В большом доме было тихо. Мы говорили приглушенными
голосами, ходили на цыпочках. Всюду пахло лекарствами. Врачи приходили,
уходили. Днем и ночью я слышал стоны матери. Мы боялись, что она вот-вот
умрет.
Приехали: тетушка Клео из Чикаго; дядя Кларк из Гринвуда, штат
Миссисипи; дядя Эдвард из Картерса, тоже штат Миссисипи; дядя Чарльз из
Мобила, штат Алабама; тетушка Эдди из Хантсвилля, штат Алабама, где она
преподавала в воскресной школе; дядя Томас из Хейзелхерста, штат
Миссисипи. Обстановка была напряженная, все чего-то ждали, спрашивали друг
друга шепотом: "Что же делать с ее детьми?" Мне было страшно, что мою
судьбу решают другие люди - чужие, хотя и родственники. Я никогда раньше
не видел сестер и братьев матери и в их присутствии опять сделался
стеснительным. Однажды меня подозвал к себе дядя Эдвард, пощупал мои худые
руки и плечи.
- Не мешало бы ему малость исправиться, - сказал он своим братьям и
сестрам.
Мне было страшно неловко, казалось, будто что-то в моей жизни не так, я
в чем-то виноват и мне этой вины не искупить.
- Кормить его надо получше, он быстро свое наберет, - сказала бабушка.
На семейном совете было решено, что мы с братом будем жить врозь,
потому что содержать нас обоих одной семье не под силу. Куда поеду я? Кто
меня возьмет? Я совсем потерял покой. На своих родственников я не смел
поднять глаза и все время твердил себе, что должен всех слушаться, иначе
они не захотят взять меня.
По ночам мне снились кошмары. Иногда я в ужасе просыпался и кричал.
Прибегали взрослые, я глядел на них, точно это были призраки из моих
кошмаров, и снова засыпал.
Однажды ночью я очутился во дворе за домом. Светила полная луна. Было
очень тихо. Вдруг я почувствовал, что кто-то взял меня за руку. Я
оглянулся и увидел дядю.
- Ты что, сынок? - ласково спросил он.
Я смотрел на него, силясь понять, что он говорит. Я был точно в тумане.
- Что с тобой, Ричард?
Я не мог ему ответить, не мог очнуться. Он встряхнул меня. Я пришел в
себя и оглядел залитый луной двор.
- Куда мы идем? - спросил я.
- Ты ходил во сне, - сказал он.
Бабушка усиленно меня кормила, заставляла спать днем, и постепенно я
перестал ходить во сне. Мне было так тягостно у бабушки, что я решил
уехать отсюда, как только подрасту и смогу зарабатывать себе на жизнь. И
не потому, что кто-то ко мне плохо относился, - просто я знал, что у них
нет денег, чтобы кормить нас с братом. В комнату к матери я теперь
старался не заходить, даже смотреть на нее мне было больно. Она очень
исхудала, все еще не могла говорить и лежала как труп, глядя в пустоту
невидящими глазами.
Однажды вечером нас с братом позвали в гостиную, где совещались наши
дядья и тетки.
- Ричард, - сказал один из дядьев, - ты ведь знаешь, как серьезно
больна мама?
- Знаю, сэр.
- А у бабушки нет сил заботиться о вас с братом, - продолжал он.
- Да, сэр, - сказал я, ожидая решения.
- Так вот, братишку возьмет тетя Мэгги в Детройт, он там будет учиться
в школе.
Я ждал. Кто возьмет меня? Мне самому хотелось поехать к тете Мэгги, но
я не решился возражать против их решения.
- А к кому хотел бы поехать ты? - спросили меня.
Вопрос застал меня врасплох: я ждал приказа, а мне предоставляют выбор.
Но я боялся даже допустить мысль, что кому-то хочется взять меня к себе.
- Мне все равно, - сказал я.
- Мы все готовы взять тебя.
Я быстро прикинул, кто живет ближе всех к Джексону - ага, дядя Кларк,
он в Гринвуде, а это всего несколько миль отсюда.
- Я бы хотел жить у дяди Кларка, он ближе всего от бабушки и мамы, -
сказал я.
- Ты в самом деле так решил?
- Да, сэр.
Дядя Кларк подошел ко мне и положил руку мне на голову.
- Хорошо. Я возьму тебя к себе и отдам в школу. Завтра же пойдем и
купим тебе одежду.
Мне стало немножко легче, но напряжение не исчезло. Брат был счастлив.
Он уезжает на Север! Я тоже хотел на Север, но не сказал ни слова.
Снова поезд, и еще один южный городок. Дядя Кларк жил на тихой тенистой
улице, в доме на две половины; у них было четыре комнаты. Тетушка Джоди,
невысокая и очень складная мулатка, приготовила к нашему приезду горячий
ужин. Меня поразила ее молчаливость, сдержанность, суровость, казалось,
она все делает в соответствии с какими-то законами, которых я не знаю; я
почему-то решил, что, раз у меня нет дома, она считает меня "испорченным",
и я навсегда останусь для нее чужим; в ее присутствии мне было неловко, я
держался скованно. Дядя Кларк и тетя Джоди разговаривали со мной как со
взрослым, и я не знал, как себя вести. С матерью мне всегда было легко,
даже тепло, хотя жили мы в такой бедности; здесь я не чувствовал никакой
теплоты. А может, я был просто слишком насторожен.
За ужином было решено, что завтра же меня определят в школу. И дядя и
тетя работали, поэтому днем обед будет ждать меня на плите, сказали они.
- Ну вот, Ричард, теперь твой дом здесь, - сказал дядя Кларк.
- Да, сэр.
- После школы принесешь дрова и уголь.
- Да, сэр.
- Наколешь лучины и затопишь в кухне плиту.
- Да, сэр.
- Принесешь ведро воды со двора, Джоди по утрам стряпает.
- Да, сэр.
- Когда сделаешь работу по дому, сядешь за уроки.
- Да, сэр.
Раньше мне никогда не говорили, что я обязательно должен сделать то-то
и то-то, и сейчас я отправился спать подавленный. Заснуть я не мог, все
думал, зачем я сюда приехал, каждой своей клеточкой чувствуя, как темная
ночь опускается над чужими людьми, чужими домами, чужими улицами. Что
здесь со мной будет? Как я буду жить? Что за человек тетушка Джоди? Как
мне себя вести? Разрешит ли мне дядя Кларк играть со здешними ребятами?
Утром, когда я проснулся, в мою комнату заглядывало солнце; на душе у меня
стало легче.
- Ричард! - звал меня дядя.
Я умылся, оделся, вышел в кухню и молча сел за стол.
- Доброе утро, Ричард, - сказала тетя Джоди.
- Ой, доброе утро, - пробормотал я, сообразив, что надо было сразу
поздороваться.
- Разве там, где ты жил, по утрам не здороваются? - опросила она.
- Здороваются, мэм.
- Так я и думала, - сказала она назидательно.
Дядя и тетя стали расспрашивать меня, как мы жили с мамой, и я так
смутился, что даже расхотел есть. После завтрака дядя отвел меня в школу,
к директору. Первая половина школьного дня прошла без приключений. Я
глядел в учебник, следил за уроком. Все, что они проходили, мне было
понятно, так что с занятиями будет все в порядке, только вот полажу ли я с
ребятами? Это меня тревожило. Каждая новая школа - это новая страна,
которую надо завоевать. Интересно, сильные здесь ребята? Здорово ли
дерутся? Что дерутся - это уж наверняка, как же иначе?
В полдень на переменке я вышел во двор, и ребята меня окружили. Они
оглядывали меня с головы до ног, перешептываясь. Я стоял у стены и делал
вид, что ничуть не смущен.
- Откуда явился? - спросил вдруг какой-то мал