Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
Ричард Райт.
Черный
-----------------------------------------------------------------------
Black Boy: A Record of Children and Youth (1937-1945).
Пер. - Ю.Жукова, А.Мартынова.
В кн.: "Ричард Райт. Сын Америки. Повести. Рассказы".
М., "Прогресс", 1981 (Библиотека литературы США).
OCR spellcheck by HarryFan, 21 August 2001
-----------------------------------------------------------------------
ЭЛЛЕН и ДЖУЛИИ,
которые всегда в моем сердце
1
Однажды зимним утром, в те далекие времена, когда мне было четыре года,
я стоял у камина, грея руки, и прислушивался к свисту ветра на улице. Все
утро мать заставляла меня сидеть тихо и ругалась, если я начинал шуметь. Я
сердился, капризничал, весь извелся от скуки. В соседней комнате лежала
больная бабушка, около нее дежурил врач, и я знал, что надо слушаться,
иначе влетит. Я подбежал к окну, раздернул длинные белые тюлевые занавески
- к ним мне было запрещено прикасаться - и стал с тоской смотреть на
пустую улицу. Мне хотелось бегать, прыгать, кричать, но пугало бабушкино
лицо на громадной пуховой подушке - бледное, в обрамлении спутанных черных
волос, морщинистое, страшное.
В доме было тихо. На полу безмятежно играл мой братишка, младше меня на
год. Птица пролетела за окном, я приветствовал ее радостным криком.
- Тихо ты, - сказал братишка.
- Отстань, - ответил я.
В комнате тотчас же появилась мать и прикрыла за собой дверь. Быстро
подошла ко мне, погрозила пальцем.
- Смотри у меня! - прошептала она. - Бабушка болеет, а он раскричался!
Чтоб сидел тихо!
Я опустил голову и надулся. Она ушла. Я не знал, куда деваться от
скуки.
- Ага, говорил тебе, - сказал братишка ехидно.
- Отстань, - снова сказал я.
Я неприкаянно слонялся по комнате, пытаясь придумать, чем бы заняться,
я и боялся, что снова вернется мать, и злился, что до меня никому нет
дела. Кроме камина, в комнате не было ничего интересного, и я в конце
концов остановился перед тлеющими углями, меня заворожили трепещущие над
ними огоньки. В голове родилась и крепла идея новой игры - может, бросить
что-нибудь в камин и глядеть, как оно загорится? Я обвел взглядом комнату.
Вот моя книжка с картинками, но если я ее сожгу, мама меня выпорет. Что же
взять?.. Наконец я увидел в чулане веник. Ага, как раз то, что надо, вырву
несколько прутиков, никто и не заметит. Я достал веник, вытащил из него
пучок и бросил в камин. Прутья начали дымиться, чернеть, потом вспыхнули
пламенем и, наконец, превратились в белые, бесплотные призраки. Занятие
оказалось увлекательным, я выдрал еще несколько прутьев и бросил в огонь.
Братишка подошел ко мне, стал смотреть.
- Что ты делаешь, не надо, - сказал он.
- Это почему? - спросил я.
- Весь веник сожжешь.
- Не твое дело.
- Я маме скажу.
- Только попробуй.
Идея моя росла и расцветала. А что, если поднести пучок горящих прутьев
к нашим длинным белым занавескам? Вот будет здорово! Я вытащил из веника
несколько прутиков, сунул их в камин и, когда они загорелись, подбежал к
окну, нагнулся и поднес пламя к занавескам. Брат покачал головой.
- Что ты делаешь?! - сказал он.
Поздно! Красные круги уже вгрызались в белую ткань, вспыхнуло пламя.
Удивленный, я отпрянул. Огонь взметнулся к потолку, я затрясся от страха.
Желтые блики прыгали по комнате. В ужасе я хотел закричать, но боялся.
Оглянулся: брата не было. Половина комнаты потонула в огне. Дым душил
меня, огонь кусал лицо, я задыхался.
Я бросился в кухню, дым клубился уже и там. Скоро мать почувствует
запах, увидит огонь, придет и побьет меня. Я сделал что-то непоправимое,
этого не скроешь, не отопрешься. Убегу и никогда больше не вернусь! Я
выскочил из кухни на задний двор. Где спрятаться? Ну конечно, под домом!
Там меня никто не найдет. Я забрался в лаз, втиснулся в темную дыру за
кирпичной трубой и сжался в комок. Теперь мать не найдет меня и не сможет
выпороть. Ведь я же не нарочно, разве я хотел поджечь дом? Я хотел только
посмотреть, как будут гореть занавески. И сейчас мне даже не пришло в
голову, что прячусь-то я под горящим домом.
Над головой затопали чьи-то ноги, я услышал крики. Потом со стороны
улицы раздались звонки пожарных, цокот копыт. Наверное, пожар был
настоящий, я видел такой однажды, дом тогда сгорел дотла, осталась одна
только закопченная печная труба. Я оцепенел от ужаса. Труба, к которой я
прижался, дрожала и гудела. Крики становились громче. Я представил себе
бабушку, беспомощно лежавшую в кровати, и желтое пламя в ее черных
волосах. А вдруг сгорит мама? И братишка? Вдруг все в доме сгорит! Почему
я не подумал об этом, когда поджигал занавески? Мне хотелось стать
невидимым, хотелось умереть. Шум наверху все усиливался, и я заплакал. Мне
казалось, что я прячусь уже целую вечность. Когда топот и крики утихли, я
почувствовал себя страшно одиноким, всеми забытым. По вот голоса раздались
рядом, я вздрогнул.
- Ричард! - неистово взывала мать.
По двору метались ее ноги и подол ее платья, в ее криках было столько
ужаса, что я понял, какое наказание меня ждет. Потом я увидел ее
искаженное горем лицо: она заглянула под дом. Все, нашла меня! Я затаил
дыхание: сейчас последует приказ немедленно вылезать. Но ее лицо исчезло,
она не разглядела меня в темном углу за трубой. Я обхватил голову руками,
от страха у меня стучали зубы.
- Ричард!
Горе, звучавшее в ее голосе, было острым и болезненным, как удары
розги, которых ожидала моя спина.
- Ричард! Пожар! Господи, где же он?
Ну и пусть пожар, я был исполнен решимости не покидать своего убежища.
И тут я увидел в просвете лицо отца. Наверно, глаза его быстрее привыкли к
темноте, потому что он меня увидел.
- Вот он!
- Уходите! - завизжал я.
- Иди сюда!
- Не пойду!
- Пожар!
- Не трогайте меня!
Он подполз ко мне и схватил за ногу. Я изо всех сил вцепился в трубу.
Отец потянул, но я еще крепче прижался к ней.
- Вылезай, балда!
- Пусти ногу!
Он дернул меня, и руки мои разжались. Все, конец. Меня выпорют, выпорют
без всякой жалости, но мне было уже все равно. Пусть порют. Отец вытащил
меня из лаза, и, как только отпустил, я вскочил и со всех ног бросился со
двора на улицу, увертываясь от взрослых, но меня тут же поймали.
Что было дальше, я помню смутно. Меня оглушили рыдания, крики,
ругательства, но все же я понял, что никто не погиб. Видно, братишка
одолел свой страх и предупредил мать, но к тому времени больше половины
дома уже было охвачено огнем. Дедушка и дядя перенесли бабушку вместе с
матрацем к соседям. А поскольку я так долго не подавал признаков жизни,
все подумали, что я сгорел.
- Ну и напугал ты нас, - бормотала мать, обдирая с прута листья, чтобы
сечь меня.
Меня пороли так долго и так жестоко, что я потерял сознание. Запороли
меня до полусмерти, и, когда я очнулся в постели, я закричал, хотел
бежать, родители меня держали, а я вырывался. Я совсем обезумел от страха.
Вызвали доктора, как мне потом рассказали, и он велел, чтобы я лежал в
постели, лежал и не шевелился, иначе мне не выжить. Я весь горел как в
огне и не мог заснуть. Мне клали на лоб куски льда, чтобы унять жар. Когда
я пытался заснуть, у меня перед глазами начинали раскачиваться громадные
белые мешки, похожие на коровье вымя. Мне становилось все хуже, я видел
эти подвешенные к потолку мешки уже и днем, лежа с открытыми глазами, и
меня охватывал страх, что они упадут и меня затопит мерзкая жидкость. Днем
и ночью я просил мать и отца убрать мешки, я показывал на них пальцем и
приходил в ужас оттого, что никто, кроме меня, их не видит. В изнеможении
я задремывал, начинал кричать во сне и снова просыпался: я боялся заснуть.
В конце концов эти зловещие мешки исчезли - и я поправился. Но еще долго я
с ужасом вспоминал, что моя мать едва меня не убила.
Каждое событие говорило на своем загадочном языке. И жизнь медленно
открывала мне их скрытый смысл.
Помню, с каким изумлением смотрел я на упряжку огромных черных в белое
яблоко лошадей, скакавших по дороге в облаке ныли.
Помню, как радовался я при виде ровных красно-зеленых овощных грядок на
солнце, тянущихся к светлому горизонту.
Помню легкие прохладные поцелуи росы на своих щеках и ногах, когда я
ранним утром бегал по дорожкам влажного зеленого сада.
Помню смутное ощущение бесконечности, когда я смотрел вниз, с крутого,
поросшего травой берега, где стоит Натчез, на спящие желтые воды
Миссисипи.
Помню тоску, которая слышалась в криках диких гусей, улетающих в хмуром
осеннем небе к югу.
Помню мучительную грусть, что охватывала меня, когда до моих ноздрей
долетал горьковатый дым от ореховых дров.
Помню острое неосуществимое желание уподобиться задорным воробьям,
резвящимся в красной пыли деревенских дорог.
Помню стремление понять, а что же такое я, оно пробудилось во мне при
виде одинокого муравья, тащившего ношу по своим таинственным тропам.
Помню переполнявшее меня отвращение, когда я мучил ножного,
голубовато-розового рачка, а он все пытался забиться под ржавую консервную
банку.
Помню надрывающее душу великолепие облаков в золоте и пурпуре от лучей
невидимого солнца.
Помню смутную тревогу при виде кроваво-красного заходящего солнца,
отражающегося в квадратных окнах выбеленных каркасных домишек.
Помню томительное ощущение, которое овладевало мной, когда я слышал
влажный шелест зеленых листьев.
Помню мысль о непостижимости тайн, скрывающихся в бледных поганках,
которые прятались в тени гниющих пней.
Помню ощущение смерти, которое я испытал, оставаясь живым, когда
увидел, как судорожно билась на земле курица, которой отец одним движением
руки открутил голову.
Помню мысль о том, что бог здорово подшутил над кошками и собаками,
заставив их лакать языком молоко и воду.
Помню жажду при виде прозрачного сладкого сока, который сочился из
свежесрубленного сахарного тростника.
Помню панический ужас, который комком застрял в горле и растекся по
всему телу, когда я впервые увидел небрежно расслабленные синеватые кольца
спящей на солнце змеи.
Помню, как я в изумлении лишился речи, когда при мне ударом ножа в
сердце закололи свинью, окунули ее в кипящую воду, выскоблили, освежевали,
выпотрошили и подвесили, разверстую и кровавую.
Помню, как меня манила сень царственно безмолвных, поросших мхом дубов.
Помню, как при виде покосившейся деревянной лачуги под ярким летним
солнцем я впервые подумал об извечной несправедливости бытия.
Помню аппетитный запах только что смоченной дождем пыли.
Помню аромат свежескошенной, истекающей соками травы и вдруг
пробуждающееся во мне чувство голода.
Помню благоговейный ужас, переполнявший все мое существо, когда с
усыпанного звездами неба в тихую ночь низвергалась громада золотистого
тумана...
Однажды мать сказала мне, что мы поедем в Мемфис, поплывем на пароходе
"Кейт Адамс", и я начал изнывать от нетерпения, дни казались мне
бесконечными. Каждый вечер я ложился спать в надежде, что утром мы наконец
уедем.
- А пароход большой? - спрашивал я у матери.
- Большой, как гора, - отвечала она.
- А гудок у него есть?
- Есть.
- Он гудит?
- Конечно.
- Когда?
- Когда захочет капитан.
- Почему пароход называется "Кейт Адаме"?
- Так его назвали.
- Какого он цвета?
- Белого.
- Мы долго будем на нем плыть?
- Целый день и целую ночь.
- А мы будем спать на пароходе?
- Захочется, так и будем. Ну иди, играй.
Много дней я мечтал об огромном белом пароходе, плывущем по широким
просторам реки, но когда настал день отъезда и мать привела меня на
пристань, я увидел маленькое грязное суденышко, совсем не похожее на
красавца, о котором я мечтал. Какое разочарование! Надо было подниматься
на борт, а я заплакал, мать подумала, что я не хочу ехать с ней в Мемфис,
но я не умел рассказать ей, почему плачу. Утешился я, уже бродя по судну и
наблюдая, как сидящие на ящиках негры играют в кости, пьют виски, режутся
в карты, едят, болтают, поют. Отец повел меня в машинное отделение, и я
полдня не мог оторваться от вибрирующих механизмов.
В Мемфисе мы поселились в одноэтажном кирпичном доме. Я не мог
привыкнуть к каменным домам и асфальтовым тротуарам, они казались мне
чужими и враждебными. Город, лишенный зелени, лишенный всякой
растительности, был для меня мертвым. Квартира, которую занимали мы
вчетвером - мать, отец, братишка и я, - состояла из кухни и комнаты, где
мы все спали. Вокруг дома был мощеный двор, мы с братишкой могли бы там
играть, но я долго боялся выходить один на незнакомые городские улицы.
Именно в этом доме я впервые задумался о том, что же за человек мой
отец. Он работал ночным швейцаром в кафе на Бийл-стрит, и я стал замечать
его и бояться, только когда понял, что днем, пока он спит, мне нельзя
шуметь. В нашей семье его слово было законом. Я никогда при нем не
смеялся. Я прятался за кухонной дверью и с ужасом смотрел, как он грузно
садится за стол, как пьет из жестяной банки, как долго и шумно ест,
отдувается, рыгает и, наевшись, начинает клевать носом. Он был огромный,
толстый, с выпирающим животом. Я всегда чувствовал, что мне он чужд,
враждебен, далек.
Однажды утром мы с братом нашли на заднем дворе бездомного котенка.
Котенок громко, жалобно мяукал. Мы накормили его объедками, дали воды, по
он все мяукал. К двери подошел сонный отец в нижнем белье и цыкнул на нас,
чтобы не шумели. Мы сказали, что это пищит котенок, и тогда отец велел его
прогнать. Мы стали прогонять котенка, но он не уходил. Отец тоже крикнул
"брысь!".
Тощий котенок терся о наши ноги и жалобно мяукал.
- Ну, тогда убейте его! - в ярости закричал отец. - Выкиньте, убейте,
только чтобы духу его здесь не было!
Он, ворча, скрылся в доме. Я обиделся на отца, мне было досадно, что я
не могу сказать ему, как я обижен. Как отомстить ему?.. А вот как - он
сказал: "Убейте котенка", и я его убью! Я понимал, что отец сказал это
просто так, но я до того его ненавидел, что решил выполнить его приказ
буквально.
- Он велел нам убить котенка, - сказал я брату.
- Нет, он сказал это просто так, - ответил брат.
- Нет, не просто так, и я его сейчас убью.
- Так котенок же орать будет, - сказал брат.
- Как он будет орать, если я его убью?
- Папа вовсе не велел нам его убивать, - спорил брат.
- Нет, велел, - сказал я. - Ты сам слышал!
Братишка в испуге убежал. Я нашел веревку, сделал петлю, надел ее на
шею котенку, перекинул веревку через гвоздь и потянул. Котенок задыхался,
истекал слюной, крутился, извивался, судорожно бил лапками в воздухе,
потом рот его открылся, наружу безжизненно вывалился бледно-розовый
язычок. Я привязал веревку к гвоздю и отправился искать брата. Он прятался
за углом дома.
- Все, убил, - прошептал я.
- Ой, что ты, зачем?
- Чтобы не мешал папе спать, - сказал я удовлетворенно.
- Да он же не велел тебе убивать котенка! - сказал брат.
- Зачем же он тогда сказал: "Убейте его"?
Брат не ответил, он в ужасе смотрел на висящего на веревке котенка.
- Котенок тебе отомстит, - припугнул он меня.
- Как он мне отомстит? Он же не дышит.
- Пойду маме расскажу, - сказал брат и убежал в дом.
Я ждал, готовый защищаться словами, которые опрометчиво обронил отец, я
предвкушал, как повторю их ему, хотя я отлично знал, что он сказал их в
гневе. Мать быстрыми шагами приближалась ко мне, вытирая на ходу руки о
фартук. Она увидела повешенного котенка, остановилась как вкопанная и
побледнела.
- Господи боже, что ты сделал!
- Котенок пищал, и папа велел его убить.
- Дурачок! - сказала она. - Отец тебя выпорет!
- Но он же сам велел мне его убить.
- Что ты глупости болтаешь!
Она схватила меня за руку, подтащила к постели отца и рассказала ему,
что произошло.
- Да ты что, сдурел? - разъярился отец.
- Ведь ты же сам велел мне его убить.
- Убирайся прочь с моих глаз, пока я тебя не выпорол! - с отвращением
сказал отец и повернулся к нам спиной.
Это была моя первая победа над отцом. Я доказал ему, что понял его
слова буквально, и он не мог меня наказать, не потеряв свой авторитет. Я
был счастлив, потому что наконец-то нашел способ высказать ему в лицо свое
осуждение. Я заставил его почувствовать, что, если он выпорет меня за
убийство котенка, я никогда больше не приму его слова всерьез. Я дал ему
понять, что считаю его жестоким, и сделал это так, что он не мог меня
наказать.
Но мать, существо более впечатлительное, принялась корить меня за
преступление, которое я совершил, отняв чужую жизнь, и я пришел в ужас.
Корила она меня весь день, и я в конце концов уверовал, что тысячи
невидимых демонов готовят мне страшную месть. Приближался вечер, тревога
моя росла, я уже боялся войти один в пустую комнату.
- Тебе никогда не искупить своей вины, - говорила мать.
- Я больше не буду, - лепетал я.
- Твое "больше не буду" котенка не оживит.
Самое страшное случилось, когда я собрался ложиться спать: мать
приказала мне выйти на темную улицу, вырыть могилку и похоронить котенка.
- Не пойду! - закричал я, уверенный, что, как только я выйду за дверь,
меня схватит злой дух.
- Иди похорони бедного котенка, - велела мать.
- Я боюсь!
- А котенок не боялся, когда ты его душил?
- Да ведь он же был котенок, - объяснял я.
- Он был живой, - отвечала она. - Ты можешь его оживить?
- Но это же папа велел мне убить его, - говорил я, пытаясь переложить
вину на отца.
Мать влепила мне затрещину.
- Не ври! Ты знаешь, что он тебе велел сделать!
- Нет, не знаю! - кричал я.
Она сунула мне в руки маленькую лопатку.
- Иди, вырой яму и похорони котенка!
Заливаясь слезами, я вышел в глухую ночь, от страха у меня тряслись
поджилки. Я знал, что котенок мертв, но слова матери вновь оживили его в
моем воображении. Что он сделает, когда я до него дотронусь? Выцарапает
мне глаза? Я ощупью двигался к мертвому котенку, а за моей спиной,
невидимая в темноте, стояла мать, и ее голос откуда-то издали гнал меня
вперед.
- Мама, пойдем со мной, помоги мне, - умолял я.
- Ты не помог котенку, почему же я должна тебе помогать? - спросила она
насмешливо из грозной темноты.
- Я не могу до него дотронуться, - хныкал я, чувствуя, с каким упреком
смотрит на меня котенок.
- Отвяжи его! - приказала мать.
Дрожащими руками я снял веревку, и котенок упал на асфальт со стуком,
который еще много дней и ночей отдавался в моем сознании. Потом,
подчиняясь голосу матери, я ощупью нашел, где кончается асфальт, выкопал в
земле ямку и похоронил окоченевшего котенка; когда я прикоснулся к его
холодному телу, моя кожа покрылась мурашками. Засыпав могилку, я вздохнул
и побрел к дому, но мать схватила меня за руку и снова подвела к могиле
котенка.
- Закрой глаза и повторяй за мной, - сказала она.
Я изо всех сил зажмурился, крепко вцепившись в ее руку.
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил...
- Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил, -
повторял я.
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка...
- И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка.
- И когда я се