скать
дом.
   Белый пристально посмотрел на нас с братишкой,  но  не  сказал  нам  ни
слова. Долго меня мучила загадка, что же все-таки такое сделал "дядя",  но
узнать это мне было не суждено - ни тогда, ни потом.


   Уехала тетя Мэгги, мать одна зарабатывала мало и  не  могла  прокормить
нас; я целыми днями ходил голодный, от слабости у меня  кружилась  голова.
Однажды голод так меня допек, что я решил продать пуделька Бетси и  купить
какой-нибудь еды. Бетси была маленькая, белая,  пушистая  и,  когда  я  ее
вымыл, вытер и расчесал, стала совсем как игрушечная собачка. Я взял ее на
руки и первый раз в жизни пошел один в  белые  кварталы,  где  были  такие
широкие, чистые улицы и большие белые дома.  Я  ходил  от  одной  двери  к
другой и звонил. Хозяева при  виде  меня  сразу  же  закрывали  дверь  или
говорили, чтобы я зашел со двора, но гордость мне не  позволяла.  Наконец,
на звонок вышла молодая белая женщина и приветливо улыбнулась.
   - Что тебе? - спросила она.
   - Вы не хотите купить хорошенькую собачку?
   - Покажи.
   Она взяла собачку на руки, стала целовать и гладить.
   - Как ее зовут?
   - Бетси.
   - Какая прелесть! Сколько ты за нее хочешь?
   - Доллар, - отвечал я.
   - Подожди минутку, - сказала она. - Сейчас я поищу тебе доллар.
   Она ушла с Бетси в дом, а я остался на крыльце, дивясь чистоте и тишине
белого мира. Какой здесь всюду порядок! Но как же мне тут неуютно.  Ни  за
что бы не стал жить здесь. И потом, ведь в этих домах  живут  люди,  из-за
которых  неграм  приходится  бросать  свои  дома  и  посреди  ночи  бежать
неизвестно куда. Я весь подобрался. А вдруг кто-нибудь сейчас скажет,  что
я черномазый ублюдок и убьет меня? Почему женщины так  долго  нет?  Может,
она сказала там, в доме, что какой-то мальчишка негр ее оскорбил? И сейчас
собирает толпу линчевать меня? Может, бросить Бетси и бежать? Тревога  моя
все росла, я даже про голод забыл. Скорей бы вернуться к своим, туда,  где
лица вокруг черные и мне ничего не грозит.
   Дверь наконец отворилась, и женщина вышла, она улыбалась и  по-прежнему
нежно прижимала к себе Бетси. Но я не видел ее улыбки, перед моими глазами
стояли страшные картины, которые я сам же написал.
   - Не собачка, а просто чудо, - сказала она, - я ее покупаю. Но  у  меня
нет доллара, у меня всего девяносто семь центов.
   Она  сама  нечаянно  дала  мне  повод  взять   пуделька   обратно,   не
признаваясь, что я не хочу продавать свою собаку белым.
   - Нет, мэм, - тихо ответил я, - мне нужен целый доллар.
   - Но у меня сейчас нет доллара, - сказала она.
   - Тогда я не продам вам собаку.
   - Мама вечером вернется, и я отдам тебе три цента, - сказала она.
   - Нет, мэм, - сказал я, упрямо глядя в пол.
   - Послушай, ты же сказал, что просишь за нее доллар...
   - Да, мэм. Я прошу доллар.
   - Так в чем же дело? Вот тебе девяносто семь  центов,  -  сказала  она,
протягивая мне пригоршню мелочи и не выпуская из рук Бетси.
   - Нет, мэм, - я покачал головой, - мне нужен доллар.
   - Но ведь я же отдам тебе три цента!
   - Мама велела мне продать собаку за доллар, - сказал я,  сознавая,  что
веду себя вызывающе  и  пытаюсь  взвалить  вину  за  это  свое  вызывающее
поведение на мать, которой здесь нет.
   - Да получишь ты свой доллар. Я отдам тебе три цента вечером.
   - Нет, мэм.
   - Тогда оставь собаку и приходи вечером.
   - Нет, мэм, не могу.
   - Зачем тебе нужен целый доллар сейчас? - спросила она.
   - Куплю себе что-нибудь поесть, - сказал я.
   - Да ведь тут девяносто семь центов, на них ты наешься до отвала!
   - Нет, мэм. Отдайте мне собачку обратно.
   Она пристально посмотрела на меня и вдруг вспыхнула.
   - Вот тебе твоя собака, - резко сказала она и сунула мне в руки  Бетси.
- А теперь убирайся! В жизни не видела такого черномазого кретина!
   Я схватил Бетси и бежал без оглядки до самого  дома,  радуясь,  что  не
продал ее. Но живот опять сводило от голода. Может,  зря  я  не  взял  эти
девяносто семь центов? Да что теперь думать, все равно поздно. Я прижал  к
себе Бетси и стал ждать. Когда вечером пришла мать, я все рассказал ей.
   - И ты не взял деньги? - спросила она.
   - Не взял.
   - Почему?
   - Сам не знаю, - смутившись, сказал я.
   - Да ведь девяносто семь центов - это почти доллар, ты что, не  знаешь?
- спросила она.
   - Нет, знаю. - И  я  стал  считать  на  пальцах:  -  Девяносто  восемь,
девяносто девять, сто. Просто я не хотел продавать Бетси белым.
   - Почему?
   - Потому что они белые.
   - Дурак, - вынесла приговор мать.
   Через неделю Бетси задавил  угольный  фургон.  Я  долго  плакал,  потом
похоронил ее на заднем дворе и вбил в могилу планку от бочки. Мать  только
и сказала:
   - Мог получить доллар. А от дохлой собаки много ли проку?
   Я промолчал.


   В дождь и в зной, на улице и дома, ночью и днем жизнь раскрывала передо
мной все новые чудеса.
   Если вырвать из конского хвоста волос, положить его в банку с  мочой  и
наглухо закрыть, то за ночь волос превратится в змею.
   Если где-нибудь на улице тебе улыбнется католическая монахиня в  черном
и ты увидишь ее зубы, то непременно умрешь.
   Никогда не проходи под стоящей у стены стремянкой, это к несчастью.
   Если поцелуешь свой собственный локоть, то превратишься в девчонку.
   Если чешется правое ухо, значит, тебя кто-то хвалит.
   Если дотронешься до горба горбуна, никогда в жизни не будешь болеть.
   Если на рельсы положить английскую булавку  и  по  пей  пройдет  поезд,
булавка превратится в новенькие блестящие ножницы.
   Если ты  слышишь  голос,  а  людей  поблизости  нет,  значит,  с  тобой
разговаривает бог или нечистый.
   Когда писаешь, нужно обязательно плюнуть в мочу - на счастье.
   Если чешется кончик носа, будут гости.
   Если будешь смеяться над калекой, бог сделает калекой тебя.
   Если будешь поминать имя господа всуе, бог покарает тебя смертью.
   Если идет дождь и светит солнце, значит, нечистый бьет свою жену.
   Если звезды ночью мерцают  сильнее  обычного,  значит,  ангелы  в  небе
веселятся и летают по небесным этажам. Ведь  звезды  -  это  дырки,  через
которые на небо  проходит  воздух,  ангелы  пролетают  мимо  окон  святого
господнего дома, вот и получается мерцание.
   Если разобьешь зеркало, семь лет тебя будет преследовать несчастье.
   Если будешь слушаться мать, то  разбогатеешь  и  доживешь  до  глубокой
старости.
   Если простудишься и перед  тем,  как  ложиться  спать,  завяжешь  горло
грязным рваным носком, к утру простуда пройдет.
   Если завязать в тряпочку кусок  асафетиды  и  надеть  на  шею,  никакая
болезнь к тебе не пристанет.
   Если утром на пасху посмотреть на  солнце  сквозь  закопченное  стекло,
можно увидеть, как солнце славит воскресшего господа.
   Если человек признается в чем-нибудь  на  смертном  одре,  значит,  это
правда: перед лицом смерти не лгут.
   Если поплевать на все до единого зерна перед тем, как  их  сеять,  хлеб
вырастет высокий и даст богатый урожай.
   Если рассыплешь соль, нужно кинуть щепотку  через  левое  плечо,  тогда
несчастья не будет.
   В грозу нужно занавешивать зеркало, тогда молния тебя не поразит.
   Никогда не перешагивай через лежащий на полу веник, это к несчастью.
   Если ты ходишь во сне, значит, тебя  ведет  бог,  он  хочет,  чтобы  ты
совершил для него какое-то доброе дело...
   Все на свете казалось легко,  просто,  возможно  потому,  что  мне  так
хотелось... Мир, в котором я жил,  был  мне  не  подвластен,  зато  я  мог
совершить все, что хотел, в  мире,  который  жил  во  мне.  Меня  окружало
убожество, нищета, и, чтобы не задохнуться в  глухой,  голодной  тоске,  я
наделил свой внутренний мир безграничными возможностями.
   И в мыслях моих, и в воображении прочно поселился страх  перед  белыми.
Война подходила к концу, и Юг полыхал расовой ненавистью. Я не наблюдал ее
явных проявлений, но будь я даже сам  участником  конфликтов,  я  вряд  ли
ощущал бы эту  ненависть  так  остро.  Война  так  и  не  стала  для  меня
реальностью, зато  я  всеми  фибрами  души  отзывался  на  каждый  слух  о
столкновении между белыми и неграми, на каждую новость, сплетню, намек, не
пропускал ни единого  слова,  ни  одного  перепада  интонации.  Гнет  этой
ненависти и угрозы, исходящей от не видимых нам белых,  требовал  от  меня
напряжения всех моих нравственных  сил.  Я  часами  простаивал  у  крыльца
соседних домов, слушая рассказы о том, как белая женщина ударила  по  лицу
негритянку, как  один  белый  убил  негра.  Рассказы  эти  наполняли  меня
волнением, страхом, трепетом, я задавал взрослым сотни вопросов.
   Однажды вечером я услыхал рассказ, который на много  ночей  лишил  меня
сна. Мужа одной негритянки растерзала белая  толпа.  Негритянка  поклялась
отомстить за его  смерть,  взяла  револьвер,  завернула  его  в  тряпку  и
униженно пошла умолять белых, чтобы ей отдали  труп  мужа  похоронить.  Ее
впустили к покойнику, она подошла к нему, а вооруженные белые молча стояли
вокруг и смотрели. Женщина эта, рассказывали, опустилась на колени и стала
молиться, а потом выхватила из тряпки револьвер и,  не  вставая  с  колен,
убила четырех белых, никто и опомниться не успел.
   Произошла эта история на самом деле или ее  выдумали,  не  знаю,  но  я
верил в нее всей душой, потому что привык жить с ощущением, что  на  свете
существуют люди, которые по своей прихоти могут отнять  у  меня  жизнь.  Я
решил, что,  если  мне  когда-нибудь  придется  столкнуться  с  белыми,  я
поступлю, как эта негритянка:  замаскирую  оружие,  притворюсь,  что  убит
горем и ни о чем, кроме своей потери, не  помню,  они  подумают,  будто  я
смирился с их жестокостью и принял ее как непреложный закон,  и  тут-то  я
выхвачу свой револьвер и буду стрелять в них, стрелять, стрелять, пока они
не убьют меня.  Рассказ  о  том,  как  негритянка  обманула  белых,  помог
оформиться тому смутному протесту, который давно уже бродил во мне.
   Конечно, ни в какие действия  он  не  выливался.  Мои  фантазии  так  и
оставались  лишь  в  моем  воображении,  потому  что  я  чувствовал   себя
совершенно беспомощным перед лицом угрозы, которая в  любую  минуту  могла
меня настигнуть,  и  потому  что  я  знал:  если  белые  захотят  со  мной
расправиться, ничто не спасет меня. Я черпал в своих фантазиях  поддержку,
они помогали мне выжить, не сломиться под угрозой насилия.
   Эти фантазии были не просто попыткой защитить себя от белых, они  вошли
в мою плоть и кровь, стали моим кредо, моей  религией,  жизнью.  Ненависть
белых так прочно въелась мне в мысли  и  в  душу,  что  потеряла  связь  с
повседневной реальностью, и  настроения,  которые  эта  ненависть  во  мне
вызывала, питали сами себя, они разгорались и затухали  в  зависимости  от
того, что я слышал о белых, в зависимости от того, на что я надеялся  и  о
чем мечтал. Стоило кому-нибудь произнести слово "белые", и я сжимался,  во
мне вскипала волна  самых  противоречивых  чувств,  докатываясь  до  самых
потаенных уголков моего  существа.  Казалось,  надо  мной  довлеет  власть
враждебной стихии, которая в любую минуту может разбушеваться. Белые  пока
еще не причиняли мне зла, но сознание того, что они существуют, вызывало у
меня такую боль и гнев, будто меня линчевали сотни, тысячи раз.
   Бог знает, сколько времени мы прожили в Уэст-Элене, прежде чем  я  смог
наконец вернуться в школу. Матери посчастливилось устроиться на  работу  к
белому врачу, который обещал  платить  ей  неслыханное  жалованье  -  пять
долларов в неделю, и она тотчас же  объявила,  что  ее  дети  будут  снова
ходить в школу. До чего я обрадовался! Но я все еще был  очень  застенчив,
страшно терялся на людях, и в первый же  мой  день  в  школе  ребята  меня
обсмеяли. Учительница вызвала меня к доске  и  велела  написать  мои  имя,
фамилию и адрес. Я знал свой адрес, умел писать, мог написать все, что она
мне велела, без ошибок,  но  сейчас,  под  взглядами  стольких  пар  глаз,
устремленных мне  в  спину,  на  меня  будто  напал  столбняк,  я  не  мог
нацарапать ни буквы.
   - Что же ты, напиши свое имя, - сказала учительница.
   Я поднес к доске мел, собираясь писать, но вдруг почувствовал, что  все
мои мысли куда-то сгинули, я забыл, как меня зовут, забыл  даже,  с  какой
буквы мое имя начинается. Кто-то засмеялся, и я весь съежился.
   - Не думай о нас, просто пиши свое имя и адрес, и  все,  -  уговаривала
меня учительница.
   Я мысленно рванулся написать, но рука у меня будто отнялась.  В  классе
захихикали. Я залился краской.
   - Ты что же, не знаешь, как тебя зовут? - спросила учительница.
   Я глядел на нее и не  мог  произнести  ни  слова.  Учительница  встала,
ободряюще улыбнулась, подошла ко мне и ласково положила руку на плечо.
   - Как тебя зовут? - спросила она.
   - Ричард, - прошептал я.
   - А фамилия твоя как?
   - Райт.
   - Скажи по буквам.
   Я выпалил буквы со скоростью пулемета, страстно надеясь, что  теперь-то
мне простят мой столбняк.
   - Помедленней, а то я не разобрала, - попросила учительница.
   Я повторил.
   - Отлично. А писать ты умеешь?
   - Да, мэм.
   - Вот и напиши.
   Я снова повернулся к доске, и поднял руку, и снова почувствовал  внутри
себя бездонную пустоту. Я из последних сил пытался собраться с мыслями, но
не мог вспомнить ровным счетом ничего. Я ощущал только одно: за  спиной  у
меня  сидят  ребята  и  ждут.  До  сознания  дошло,  как  бесповоротно   и
окончательно я опозорился, ноги у меня стали  ватные,  перед  глазами  все
поплыло, я прижался горячим лбом к холодной доске. В классе захохотали.
   Я оцепенел.
   - Садись, - сказала учительница.
   Я сел, проклиная себя. Ну почему, почему я всегда так теряюсь на людях?
Ведь я умею писать не хуже этих  ребят,  а  уж  читаю  наверняка  лучше  и
рассказываю хорошо и складно, когда чувствую себя уверенно. Почему же  при
виде незнакомых лиц на меня нападает столбняк?  Уши  и  даже  шея  у  меня
горели, я слышал, как ребята шепчутся обо мне, и ненавидел  их,  ненавидел
себя; я сидел неподвижно, но в душе у меня бушевала буря.
   Однажды, когда мы были в классе, на улице поднялся оглушительный  свист
и трезвон. Не обращая внимания на учительницу, ребята повскакивали с  парт
и кинулись к окнам. Учительница вышла, потом вернулась и сказала:
   - Дети, собирайте книги и идите домой.
   - Почему?
   - Что случилось?
   - Война кончилась, - сказала она.
   Вместе с ребятами я выбежал на улицу и увидел толпы белых и негров, все
смеялись, пели, кричали. Я  здорово  трусил,  пробираясь  мимо  белых,  но
стоило мне оказаться в своем квартале и увидеть улыбающиеся  черные  лица,
как страх мой испарился. Я хотел представить себе войну,  понять,  что  же
она такое, и не мог. Ребятишки показывали  на  небо,  я  поднял  голову  и
увидел небольшую птицу, она описывала в воздухе медленные, плавные круги.
   - Глядите, глядите!
   - Аэроплан!
   Я никогда раньше не видел аэроплана.
   - Это птица, - сказал я.
   В толпе засмеялись.
   - Нет, парень, это аэроплан, - сказал какой-то мужчина.
   - Никакой это не аэроплан, это птица, - возразил я, - я же вижу.
   Мужчина посадил меня к себе на плечо.
   - Гляди и запоминай, - сказал он. - Это летит человек.
   Я все еще не верил, мне все еще казалось, что это птица.  Вечером  дома
мать убедила меня, что люди тоже могут летать.
   Наступило рождество, и я получил в подарок один-единственный  апельсин.
От обиды я не пошел на улицу играть с соседскими ребятами, а они дудели  в
дудки, взрывали хлопушки. Весь день я  не  выпускал  апельсин  из  рук,  а
вечером, перед тем, как  ложиться  спать,  съел  его.  Сначала  я  откусил
немного и стал высасывать сок, сжимая апельсин в ладонях, потом  медленно,
по маленькому кусочку, сжевал кожуру.



3

   Я подрос, вытянулся и теперь водил компанию с ребятами старше меня, но,
чтобы  быть  в  их  кругу,  мне  пришлось  принять  некий  кодекс  расовых
отношений. Всех нас роднила ненависть к белым, все мы гордились  тем,  что
мы - цветные или черные. Этот наш неписаный кодекс выработался сам  собой,
во время наших разговоров где-нибудь на углу под фонарем.
   Играть с девчонками мы считали ниже своего достоинства, почти о них  не
говорили, будто они и не существуют. Чутьем мы уловили, каким должен  быть
настоящий мужчина, и тянулись друг к  другу,  ища  моральной  поддержки  и
взаимно обучаясь, мы изо всех сил старались говорить басом, называли  друг
друга "черномазый", бахвалясь, что нас никакими оскорблениями не проймешь,
безбожно сквернословили, желая доказать, что мы взрослые, делали вид,  что
нам плевать на родителей, и  старались  убедить  друг  друга  в  том,  что
решения принимаем сами, и только сами. И отчаянно скрывали, как  нам  друг
без друга трудно.
   Днем, когда кончались занятия в школе,  я  брел  по  улице,  от  нечего
делать поддавая ногой пустую консервную банку, стуча палкой по  штакетнику
и насвистывая, пока где-нибудь на пустыре, на углу или на крыльце дома  не
попадался кто-либо из наших ребят.
   - Привет. - Пускался пробный шар.
   - Небось уже обедал? - Неловкая попытка завязать разговор.
   - У-гу. Нажрался, как последняя скотина. - Это говорилось  с  напускным
безразличием.
   - У нас была картошка с капустой. - Утверждалось с гордостью.
   - А у нас горох и пахта. - Сообщалось куда более скромным тоном.
   - Ой, черномазый, тогда от тебя надо держаться подальше! -  Официальное
заявление.
   - Это почему? - Притворное непонимание.
   - Потому что ты сейчас навоняешь! - Прямой удар.
   Все гогочут.
   - Ну и подлец же ты, черномазый! - Беззлобная попытка устыдить.
   - Почему это подлец? Гляди, черномазый, как тебя пучит,  уже,  наверно,
подпустил! - Торжествующее заявление. Все  с  интересом  ждут,  что  будет
дальше.
   - Горох сейчас полезет на  пахту,  пахта  скажет:  "Катись  к  растакой
матери", и в кишках у тебя начнется война. Живот вздуется горой и  лопнет!
- Всеобщее ликование, ребята хохочут и не могут остановиться.
   - Ей-богу, белым стоит поймать тебя, посадить в  зоопарк  и  держать  в
запасе до следующей войны! - Попытка  разработать  тему  в  более  широком
аспекте.
   - А когда войну объявят, тебя станут кормить пахтой с горохом - и воняй
на весь мир! - Тема основательно расширена и углублена.
   - Мы победим, потому что  изобрели  новый  отравляющий  газ!  -  Шумный
восторг. Наконец смех мало-помалу начинает стихать.
   - А что, по-моему, ядовитый газ очень полезная штука. - Так в  разговор
по ассоциации входит тема белого человека.
   - Ей-богу, если у  нас  начнутся  расовые  беспорядки,  я  своим  газом
перетравлю всех белых! - Злорадство.
   Одобрительный смех. Потом наступает молчание, и каждый  ждет,  что  еще
скажут другие.
   - А белые-то здорово нас боятся. - Трезвый подход к старой проблеме.
   - Посылают нас на войну, учат воевать, заставляют бить немцев, а  когда
мы возвращаемся, они дрожат при виде нас от  страха  и  хотят  убить...  -
Похвальба и обида вместе.
   - Мать рассказывала, белая хозяйка хотела как-то  ее  ударить,  а  мать
говорит: "Мисс Грин, если вы меня ударите, я вас убью, и будь что  будет!"
- Тема еще больше обогащается, звучит мотив готовности постоять за себя.
   - Да замахнись она на меня, я б ее на месте прикончил. - Вспышка гнева,
утверждающая наше расовое превосходство.
   Пауза.
   - Ну и сволочи эти белые. - Ропот.
   - Потому-то столько цветных и  уезжает  с  Юга.  -  Просто  констатация
факта.
   - А уж как им не по нраву, что мы уезжаем. -  Произносится  с  оттенком
гордости - как личной, так и расовой.
   - Это уж да! Им бы запереть нас здесь, как в тюрьме, и чтобы мы на  них
батрачили.
   - Первой же белой сволочи, которая ко мне пристанет, проломлю череп!  -
Наивный бунт.
   - А толку-то что? Поймают и убьют. - Отказ от наивного бунта.
   -  Ха-ха-ха...  Уж  это  да,  поймают  как  миленького.   -   Признание
бдительности и силы белых.