понимая
белых, я говорил и делал не  то,  что  нужно.  В  отношениях  с  белыми  я
учитывал свое положение в целом, а их интересовало лишь то, что происходит
в данную минуту. Мне приходилось все время помнить то, что другие  считали
само собой разумеющимся; я должен был обдумывать то,  что  другие  ощущали
нутром.
   Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать
услужливость  неотъемлемым  свойством  своего  поведения.  Я  должен   был
обдумать и прочувствовать каждую  мелочь  в  отношениях  между  черными  и
белыми, исходя из  всей  совокупности  этих  отношений,  и  каждая  мелочь
поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я  рассчитывал  каждое
свое движение, обдумывал каждое свое  слово.  Я  не  умел  иначе.  Мне  не
хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего,  теперь  мне
было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как  нужно
было миру, в котором я жил. Этот мир  был  для  меня  слишком  неустойчив,
непредсказуем.
   Несколько недель я был без работы. Лето  подходило  к  концу.  Мысль  о
школе казалась несбыточной.  Наступила  осень,  и  многие  из  ребят,  кто
работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал,
что в одной гостинице требуются коридорные - в той  самой  гостинице,  где
погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или  нет?  Может,  я  тоже  совершу
роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел,  и  меня
приняли - мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже,  где  были
служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера,  брал  ведро  воды,
пакет мыльной стружки и вместе  с  десятком  других  ребят  принимался  за
работу. Все  они  были  черные,  и  я  был  рад:  по  крайней  мере  можно
потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть  и  не  думать  о  каждом  своем
слове.
   Я удивлялся, как ловко играют черные роль,  которую  отвели  им  белые.
Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной
от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в  какой-то  год  их
жизни - сами они уже забыли когда - в них развился чуткий,  точный  орган,
который отключал их мысли и  чувства  от  всего,  на  что  белые  объявили
запрет. Хотя  ребята  эти  жили  в  Америке,  где  теоретически  для  всех
существуют  равные  возможности,  они  безошибочно  знали,  к  чему  можно
стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он  хочет  стать
писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его  ненормальным.
Признайся он, что хочет стать одним из заправил  нью-йоркской  биржи,  его
друзья - в его же собственных  интересах  -  доложат  о  его  честолюбивых
чудачествах белому хозяину.
   Один из мойщиков в гостинице - он был совсем светлый - болел  нехорошей
болезнью и гордился этим.
   -  Послушай,  -  спросил  он  как-то  меня,  -  ты  когда-нибудь  болел
триппером?
   - Господь с тобой, никогда. А что?
   - А я подхватил,  -  бросил  он  небрежно.  -  Думал,  посоветуешь  мне
какое-нибудь лекарство.
   - Ты у доктора был? - спросил я.
   - К черту докторов, какой от них толк.
   - Глупости говоришь, - сказал я.
   - Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?
   - Конечно, - сказал я.
   - Да настоящий мужчина должен переболеть им  раза  три,  не  меньше,  -
сказал он.
   - Не бахвалься.
   - Насморк куда хуже, - заявил он.
   Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за  дверную
ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а  на  лице  нестерпимая
мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.
   Когда кончалось мытье полов, я  наблюдал  нескончаемую  игру  в  кости,
которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне  не  хотелось.  Азартные
игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда  больше  риска,
чем в любой  игре,  казалось  мне.  Ребята  часами  рассказывали  о  своих
любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел,  слушал  и
поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался  постичь  чудо,
благодаря  которому  унизительное  существование  воспринималось  ими  как
человеческая жизнь.
   Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем  из
них я был знаком. Однажды, когда я  собирался  домой,  я  увидел  девушку,
которая жила неподалеку от меня, и мы вместе  пошли  к  выходу.  Когда  мы
проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я  в
изумлении обернулся. Девушка увернулась  от  сторожа,  кокетливо  вскинула
голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места.
   - Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый? - сказал он.
   Я не мог ни шевельнуться, ни  выдавить  из  себя  хоть  слово.  И  это,
наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье.
   - Значит, тебе все понравилось, черномазый?
   - Да, сэр, - прошептал я. У меня пересохло в горле.
   - Тогда так и скажи, черт тебя возьми!
   - Да, сэр, мне все понравилось, - сказал я как можно убедительней.
   Я шел по коридору, зная, что ружье  нацелено  мне  в  спину,  и  боялся
оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение,  что  язык
распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо  нее,  она
меня догнала.
   - Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться? - взорвался я.
   - Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, - сказала она.
   - Я чуть было не вступился за тебя.
   - Ну и свалял бы дурака.
   - Но как ты это терпишь?
   - Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, -  сказала  она
сухо.
   - Да, я действительно свалял бы дурака, - ответил я,  но  она  меня  не
поняла.
   На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной  сторож?
Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на
меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным,  а  может,  таких
случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл.
   Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому  что  моя
решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я
все время  раздумывал  о  том,  как  добыть  деньги,  и  единственно,  что
приходило на ум, - это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил
я себе. Попасть в тюрьму на Юге - это конец. Впрочем, если  тебя  поймают,
ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы.
   Так  я  впервые  начал  сознательно  думать  о  нарушении  законов.   Я
чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут  мне  выкрутиться  из
любого положения, хотя до сих пор я не украл ни  у  кого  ни  цента.  Даже
голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама
мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по  натуре,  и  мне
просто никогда не приходило в голову, что можно красть.
   А вокруг меня все негры  подворовывали.  Чернокожие  мальчишки  не  раз
называли меня тупицей, видя, что  я  ни  разу  не  воспользовался  случаем
стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую  они  беззаботно  оставили  в
пределах моей досягаемости.
   - Как, черт возьми, ты будешь жить? - спрашивали меня, когда я говорил,
что красть нельзя.
   Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит.  Я  знал,
что  мой  приятель  Григгс,  который  работал  в  ювелирном  магазине   на
Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался.  Я  знал,  что  наш
сосед крадет мешки с зерном со склада, где  он  работает,  хотя  он  очень
религиозен, дьякон в церкви, молится  и  поет  там.  Я  знал,  что  черные
девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы  как-то
прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что  сама  природа  отношений
между белыми и черными порождает это постоянное воровство.
   Никому  из  черных  вокруг  меня  не  приходило  в  голову,  что  нужно
организоваться, пусть даже на самых что ни на есть законных основаниях,  и
потребовать у белых хозяев, чтобы нам повысили  зарплату.  Сама  мысль  об
этом  показалась  бы  им  чудовищной,  они  знали,  что  белые  немедленно
расправятся  с  ними  и  расправятся  жестоко.  Поэтому,  делая  вид,  что
подчиняются законам белых, улыбаясь, покорно кланяясь,  они  хватали  все,
что попадалось под руку. И белым это, похоже, нравилось.
   Но я, который ничего не крал и хотел смотреть им прямо в  глаза,  хотел
говорить и поступать как человек,  вызывал  у  них  страх.  Белые  на  Юге
предпочитают негров, которые работают на них и воруют, а не тех, кто  хотя
бы смутно сознает свое человеческое  достоинство.  Поэтому  белые  как  бы
поощряют   безответственность   и   вознаграждают   нечестность    черных,
вознаграждают в той мере, в какой мы позволяем им  чувствовать  себя  выше
нас и в безопасности.
   Я не хотел воровать не потому, что считал воровство безнравственным.  Я
не хотел воровать, потому что знал  -  в  конечном  счете  это  ничему  не
поможет, не изменит отношения человека с  окружающим  миром.  Как  же  мне
изменить эти отношения? Почти вся моя получка уходила на то, чтобы кормить
голодные рты дома. Если откладывать доллар в неделю, мне  потребуется  два
года, чтобы скопить сто долларов  -  сумму,  которую  я  почему-то  считал
достаточной, чтобы устроиться в чужом городе. Но одному богу известно, что
может произойти со мной за два года...
   Например, брякну что-то неподобающее какому-нибудь белому  и  попаду  в
беду. А я меньше всего хотел попасть в беду, потому что боялся столкнуться
с белыми, потерять власть над собой и произнести слова, равнозначные моему
смертному приговору. Время работало не на меня, нужно было спешить. Часто,
запутавшись, я мечтал быть таким же, как мои товарищи по работе  в  шумных
гостиничных гардеробных, - ленивые, всегда  улыбающиеся,  они  быстро  все
забывали и не ощущали необходимости решать мучительные проблемы. Много раз
я чувствовал усталость от своей тайной ноши  и  мечтал  сбросить  ее,  все
равно - в мыслях или на деле, смириться. Но я не был рожден  смиренным,  а
возможность действовать была ограниченна, и я боялся любого действия.
   Желание побыстрее уехать не давало мне покоя. Вокруг меня  были  белые,
которые устанавливали законы в нашей стране; я видел, как  они  поступают,
как относятся к черным, как относятся ко мне, и я больше  не  считал,  что
должен подчиняться законам, которые вроде бы равно обязательны и для белых
и для черных. Я был вне этих законов - так  говорили  мне  белые.  Теперь,
когда я думал о бегстве из окружавшего меня мира, я больше не ощущал  того
внутреннего запрета, который делал  воровство  невозможным,  и  это  новое
ощущение свободы вселяло одиночество и страх.
   Чувства мои раздваивались; сам того не желая, я думал о запертом  шкафе
в доме наших соседей, где хранился  пистолет.  Что  я  смогу  предпринять,
украв его? Когда желание уехать обострялось, меня преследовал вид склада в
негритянском  колледже  неподалеку,  где  хранились  громадные   банки   с
консервированными фруктами. Но действовать мне мешал страх. Идея воровства
медленно вызревала. Неумение приспособиться  к  миру  белых  уже  частично
разрушило мой характер, сломало внутренние барьеры, не  позволявшие  пойти
на преступление; не хватало лишь удобного  случая,  последнего  толчка.  И
этот случай выпал.
   Меня сделали мальчиком-посыльным, что означало небольшую прибавку. Но я
быстро  узнал,  что  ощутимую  прибавку  можно  получить,  лишь  доставляя
контрабандное виски белым проституткам в гостиницу. Другие  мальчишки  шли
на риск, я тоже решился. Я научился проходить мимо белого  полицейского  с
бутылкой  в  кармане  ленивой  походкой  вразвалочку,   насвистывая,   как
насвистывают чернокожие, когда не знают  за  собой  вины.  Лишние  доллары
начали поступать, но медленно.  Как,  каким  образом  заполучить  побольше
денег, чтобы меня не поймали  и  не  посадили  в  тюрьму  за  какую-нибудь
мелочь? Если уж нарушать закон, то пусть от этого будет хоть  какой-нибудь
толк. Урвать слишком большой куш я не стремился. Сто  долларов  дадут  мне
хотя бы ненадолго свободу передвижения, какой я никогда раньше не имел.  Я
наблюдал и ждал, поглощенный одной мыслью.
   Выжидая, когда можно будет украсть и смыться, я привык к зрелищу  голых
белых проституток в постели или в кресле, узнал, как ведут себя люди,  как
приспосабливаются  к  законам  Джима  Кроу.  Считалось,  что  мы,  черные,
принимаем их наготу как должное, что она  волнует  нас  не  сильнее,  чем,
скажем, голубая ваза или красный ковер. Наше присутствие не  пробуждало  в
них никакого стыда, потому что прежде всего нас не считали за людей.  Если
они были одни в комнате, я тайком бросал  на  них  взгляды.  Но  если  они
принимали мужчин, я не поднимал глаз от полу.
   На моем этаже снимала номер пышная  блондинка  с  молочно-белой  кожей.
Как-то вечером она вызвала в  номер  прислугу,  я  пришел.  Она  лежала  в
постели с крупным, плотным мужчиной, оба были голые и ничем не  прикрытые.
Она сказала, что ей нужно виски, встала с постели и подошла  к  туалетному
столику достать из ящика деньги. Не отдавая себе отчета, я смотрел на нее.
   - Ты на что это уставился, черномазый? - спросил  белый,  приподнимаясь
на локтях.
   - Ни на что, сэр, - ответил я, мгновенно уткнувшись взглядом в стену.
   - Смотри куда тебе положено, иначе не сносить тебе головы!
   - Слушаю, сэр.
   Я бы так  и  работал  в  гостинице  до  отъезда,  если  бы  однажды  не
представился  иной  случай.  Один  из  парней  шепнул  мне   как-то,   что
единственному  в  городе  негритянскому   кинотеатру   требуется   человек
проверять у входа билеты.
   - Ты ведь в тюрьме еще не сидел? - спросил он.
   - Пока нет, - ответил я.
   - Тогда можешь получить это место, - сказал он. - Я б сам пошел, да уже
отсидел шесть месяцев, а там это знают.
   - А что за дела?
   - Девушка, которая сидит в кассе, кое-что придумала, - объяснил  он.  -
Если тебя возьмут, не прогадаешь.
   Если я стану воровать, мне удастся быстрее  уехать  на  Север;  если  я
останусь более или менее честным и буду лишь приторговывать  контрабандным
виски, я лишь продлю свое пребывание  здесь,  где  у  меня  больше  шансов
попасться, потому что когда-нибудь я скажу или сделаю что-то недозволенное
и мне придется расплачиваться такой ценой, о которой  я  не  решался  даже
думать. Искушение пойти на преступление было велико, и я решил действовать
быстро, принять, что подвернется, скопить, сколько мне нужно, и бежать.  Я
знал, что многие хотели того же и у них ничего не вышло,  но  надеялся  на
удачу.
   У меня были все шансы получить место в кинотеатре: за мной не значилось
ни воровства, ни нарушения законов. Я пришел к хозяину  кинотеатра,  и  он
сразу же  меня  нанял.  На  следующий  день  я  вышел  на  работу.  Хозяин
предупредил меня:
   - Слушай, если ты не будешь меня надувать, я тебя тоже не надую.  Я  не
знаю, кто тут ворует, а кто нет. Но если ты будешь поступать честно, то  и
все остальные не смогут воровать. Все билеты будут  проходить  через  твои
руки. Никто не сможет украсть, если не украдешь ты.
   Я поклялся, что буду поступать только честно. Никаких угрызений совести
у меня не было. Он был белый, и я никогда не смогу причинить ему того зла,
которое он и его собратья причинили мне. Поэтому, рассуждал  я,  воровство
нарушает не мои нравственные принципы, а его;  я  знал,  что  все  в  мире
устроено в его пользу, поэтому, что бы я ни предпринял, в  надежде  обойти
заведенный им порядок, все будет оправдано. И все-таки до конца я себя  не
убедил.
   В  первый  день  девушка-кассирша  внимательно  за  мной  наблюдала.  Я
сознавал, что она старается раскусить меня, прикидывает, когда можно будет
посвятить меня в свои махинации, и ждал, предоставляя  ей  сделать  первый
шаг.
   Я должен был бросать все  билеты,  которые  отбирал  у  посетителей,  в
железный ящик. Хозяин время от времени подходил  к  окошечку,  смотрел  на
номер еще не проданных  билетов  и  сравнивал  его  с  последним  билетом,
который я бросил в ящик. Он следил за мной  несколько  дней,  потом  начал
вести свои наблюдения с противоположной стороны улицы, потом стал  надолго
отлучаться.
   Я жил в таком же напряжении, как и тогда, когда белые выгнали  меня  из
оптической мастерской.  Но  я  уже  научился  владеть  собой;  медленно  и
мучительно я вырабатывал способность подавлять это напряжение,  никак  его
не проявлять, потому что одна только мысль о воровстве, о связанном с  ним
риске была способна привести меня в такое смятение, в такую панику, что  я
не смог бы ничего рассчитать трезво и холодно и тем более украсть. Но  мое
внутреннее сопротивление было сломлено.  Я  чувствовал,  что  выброшен  из
мира, вынужден жить за пределами нормального существования, что эта  жизнь
с каждым днем обостряет мой смутный протест, и я уже давно среди тех,  кто
только ждет своего часа.
   Однажды вечером я ужинал в кафе неподалеку, и ко  мне  подсел  какой-то
незнакомый парень-негр.
   - Привет, Ричард, - сказал он.
   - Привет, - сказал я. - Только я вроде тебя не знаю.
   - Зато я тебя знаю, - сказал он улыбаясь.
   Может, это один из шпионов хозяина?
   - Откуда ты меня знаешь? - спросил я.
   - Я приятель Тели. - Тель была  та  самая  девушка,  которая  торговала
билетами.
   Я смотрел на него настороженно. Врет он или говорит правду?  Может,  по
наущению хозяина заманивает в ловушку? Я уже рассуждал и  чувствовал  себя
как преступник и не доверял никому.
   - Сегодня и начнем, - сказал он.
   - Что начнем? - спросил я, все еще делая вид, что не понимаю.
   - Не бойся. Хозяин тебе доверяет. Он сейчас уехал в гости.  Мы  за  ним
следим, и, если он вернется, нас предупредят по телефону.
   Я не мог больше  проглотить  ни  куска.  Еда  стыла  на  тарелке,  а  я
чувствовал, что обливаюсь холодным потом.
   - Делается это так, - объяснил он  тихим,  ровным  голосом.  -  К  тебе
подойдет парень и попросит прикурить. Ты придержишь пять билетов и  отдашь
ему, понятно? Мы тебе дадим сигнал, чтобы ты  перестал  бросать  билеты  в
ящик. Парень передаст их Тели, а  она  тут  же  перепродаст,  когда  народ
нахлынет перед началом сеанса, понял?
   Я не отвечал. Если я попадусь, я пойду на каторгу, я это знал.  Но  моя
нынешняя жизнь разве не каторга? Что мне, собственно, терять?
   - Так как, согласен? - спросил он.
   Я все еще не  отвечал.  Он  встал,  похлопал  меня  по  плечу  и  ушел.
Возвращаясь в кинотеатр, я весь дрожал. Все может случиться, но я  к  этой
мысли привык. Разве не то же самое я чувствовал, когда лежал на  земле,  а
вокруг стояли белые и говорили, что я счастливчик? Разве не то же самое  я
чувствовал, когда шел домой из оптической мастерской, потеряв работу?  Или
в гостинице, когда шел по коридору, а ночной сторож целился мне  в  спину?
Да, я испытал это чувство миллион раз. Мокрыми от пота пальцами принимал я
у посетителей билеты. Я ждал. В этой игре выбора нет: либо  свобода,  либо
тюрьма. Дыхание у меня прерывалось. Я смотрел на улицу,  хозяина  не  было
видно. А вдруг это ловушка? Какой позор для моей семьи, если  я  попадусь.
Они скажут, что так я и  должен  был  кончить,  и  начнут  искать  в  моем
прошлом, что меня к этому привело.
   Парень, которого я встретил в кафе,  прошел  в  дверь  и  протянул  мне
билет.
   - У кассы толпа. Придержи десять билетов, а не пять. Начни с  моего,  -
прошептал он.
   Ну, будь что будет, решил я. Он отдал мне билет, сел и стал глядеть  на
экран, где уже двигались фигуры. Я зажал билет в руке. Я весь окаменел  от
напряжения, меня лихорадило, но и к этому я тоже  привык.  Время  медленно
отпечатывалось в моем сознании. Все  тело  ныло  от  боли.  Я  узнал,  что
преступление сопряжено  со  страданием.  Народ  прибывал,  мне  без  конца
протягивали билеты. Я держал десять штук во влажном кулаке.
   Но вот толпа у входа поредела, ко мне  подошел  парень  с  сигаретой  в
зубах.
   - Дашь прикурить?
   Я медленно протянул ему билеты, он уш