Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
ьчик.
- Из Джексона, - ответил я.
- В Джексоне все такие уроды? - спросил он.
Все громко захохотали.
- Сам-то, думаешь, лучше? - отпарировал я.
- Ого!
- Видали, каков?
- Небось умником себя считаешь? - сказал мальчишка насмешливо.
- Послушай, я к тебе не лезу, - сказал я. - Но если ты хочешь драться,
давай.
- Скажи, какой смелый!
- Да уж не трусливей тебя.
- Мать твою так-то и распротак! - сказал он, делая шаг вперед.
- А свою не хочешь? - сказал я.
Это было испытание. Если я его не выдержу, то ничего хорошего в этой
школе не жди, потому что главное не в том, как ты учишься, а как к тебе
относятся ребята, а чтобы заслужить их уважение, ты должен в любую минуту
быть готов драться.
- А ну извинись, - потребовал мальчишка.
- Попробуй заставь меня, - отвечал я.
Ребята загудели, предвкушая драку. Парень колебался, оценивая свои
шансы.
- Новенький тебе такого наговорил, а ты стерпишь? - подзадоривали его
остальные.
Парень подошел ближе. Я не отступил. Теперь мы стояли нос к носу.
- Думаешь, я тебя боюсь? - спросил он.
- Я уже сказал, что я думаю, - сказал я.
Кто-то из ребят, испугавшись, что драка не состоится, толкнул парня
прямо на меня. Я изо всех сил отшвырнул его прочь.
- Чего толкаешься! - заорал он.
- А ты не лезь!
Его пихнули снова, и тогда я врезал ему прямо в челюсть. Ребята лезли
вперед, вопили, напирали сзади, и мы оказались в таком тесном кольце, что
едва можно было занести руку для удара, да еще ребята чуть не сбивали нас
с ног. Каждый попавший в цель удар вызывал восторженный рев. Я должен был
одержать победу и стоять до конца, иначе мне придется каждый день мериться
силами с новым противником, и потому я дрался не на жизнь, а на смерть,
стараясь избить его в кровь и доказать, что я не трус и меня голыми руками
не возьмешь. Прозвенел звонок, нас разняли. Драка вроде бы закончилась
вничью.
- Мы еще с тобой встретимся! - крикнул мальчишка.
- Катись ты, - ответил я.
В классе ребята начали меня расспрашивать - я заслужил их интерес.
Когда занятия кончились, я приготовился продолжать драку, но парня нигде
не было видно.
По пути домой я нашел на улице дешевый перстень и сразу сообразил, на
что он может пригодиться. Перстень был с красным камнем, державшимся в
тонких острых лапках; я их слегка разогнул, камень вынул, надел перстень
лапками вперед и начал боксировать, как на тренировке. Ну, сунься он
теперь ко мне, узнает, как со мной драться - всю рожу раскровеню.
Но мне так и не пришлось пустить перстень в ход. Я продемонстрировал в
школе свое новое оружие, и весть о нем сразу же облетела всех мальчишек. Я
снова вызвал своего противника на бой, но он отказался. В драках уже не
было необходимости. Ребята приняли меня в свою компанию.
Не успел я завоевать право на школьный двор, как приключилась новая
беда. Однажды вечером, перед сном, я сидел в гостиной и делал уроки. Дядя
Кларк, плотник по профессии, делал за своим столом наброски домов. Тетя
Джоди штопала. Зазвонил звонок, и Джоди открыла дверь соседу, которому
принадлежал наш дом и который раньше жил в наших комнатах. Фамилия его
была Берден, он был высокий, сутулый, с довольно светлой кожей, и когда
ему сказали, кто я, я встал, и он пожал мне руку.
- Здравствуй, сынок, - сказал мне мистер Берден, - я рад, что в этом
доме появился еще один мальчик.
- А где же другой? - живо откликнулся я.
- Здесь жил мой сын, - сказал мистер Берден и покачал головой. - Но
теперь его нет.
- Сколько ему лет? - спросил я.
- Он был почти твой ровесник, - сказал мистер Берден печально.
- А куда он уехал? - глупо спросил я.
- Он умер, - сказал мистер Берден.
- Ой!
Какого же дурака я свалял! Наступило долгое молчание. Берден с грустью
смотрел на меня.
- Ты спишь там? - спросил он, показывая на мою комнату.
- Да, сэр.
- И мой сын тоже спал там.
- Там? - переспросил я.
- Да, в этой самой комнате.
- И на этой самой кровати? - спросил я.
- Да, это была его кровать. Когда я узнал, что ты приедешь, я отдал ее
дяде Кларку, для тебя, - объяснил он.
Я видел, что дядя Кларк делает отчаянные знаки мистеру Бердену, но
поздно! Перед моими глазами поплыли привидения. Вообще-то я в них не
верил, но меня учили, что бог существует, и я нехотя это признал, а раз
есть бог, то уж, конечно, должны быть и привидения. Я сразу же
почувствовал, что никогда не смогу больше спать в комнате, где умер сын
мистера Бердена. Умом я понимал, что покойный не сделает мне ничего
плохого, но для меня он словно бы ожил, и казалось, мне уже от него не
избавиться. Когда мистер Берден ушел, я робко сказал дяде Кларку:
- Я боюсь в той комнате спать.
- Почему? Потому что там умер его сын?
- Да, сэр.
- Господи, сынок, тебе-то чего бояться?
- Я все равно боюсь.
- Все мы когда-нибудь умрем. Зачем бояться раньше времени?
Что мне было ему ответить?
- Ты хочешь, чтобы люди боялись тебя, когда ты умрешь?
На это я тоже не нашел что ответить.
- Ерунда все это, - продолжал дядя.
- Но я боюсь, - сказал я.
- Это пройдет.
- Может, я буду спать где-нибудь еще?
- Больше негде.
- А этот диван, давайте я буду спать на нем.
- Разрешите мне, пожалуйста, спать на этом диване, - насмешливо
поправила меня тетя Джоди.
- Разрешите мне, пожалуйста, спать на этом диване, - повторил я за ней.
- Нет, не разрешу, - отрезала она.
Я побрел к себе и стал ощупью искать кровать; мне казалось, что на ней
лежит труп того мальчика. Я дрожал. Наконец я лег и укрылся с головой
одеялом. Ночь я не спал, и наутро глаза у меня были красные, опухшие.
- Ты что, плохо спал? - спросил дядя Кларк.
- Я не могу спать в той комнате.
- Но ведь раньше-то спал, пока не узнал про того парнишку? - спросила
тетя Джоди.
- Да, мэм.
- Почему же сейчас не можешь?
- Потому что боюсь.
- Не дури, ты уже не маленький, - сказала она.
Ночью повторилось то же самое: я не сомкнул глаз от страха. Когда дядя
с тетей ушли к себе, я прокрался в гостиную и заснул на диване,
свернувшись калачиком, без одеяла. Утром я проснулся от того, что дядя
тряс меня за плечо.
- Почему ты здесь? - спросил он.
- Я боюсь там спать, - сказал я.
- Нет, будешь спать в своей комнате, - сказал дядя. - Надо побороть
страх.
Я провел еще одну ночь без сна в комнате покойного - своей я ее больше
не считал, - трясясь от страха и обливаясь холодным потом. Малейший скрип
где-нибудь - и сердце у меня останавливалось. Днем в школе я ничего не
соображал. Вернулся домой и провел еще одну длинную ночь без сна, а на
следующий день заснул на уроке. Учитель спросил меня, в чем дело, но я
ничего не мог ему объяснить. Не в силах избавиться от страха, я начал
тосковать по дому. Еще несколько бессонных ночей - и я оказался на грани
нервного расстройства.
В воскресенье я не хотел идти в церковь. Дядя Кларк и тетя Джоди были
поражены. Они не понимали, что, отказываясь идти в церковь, я на самом
деле молил их разрешить мне спать в какой-нибудь другой комнате. Я остался
дома один и весь день просидел на крыльце, не осмелился даже зайти в кухню
поесть. Пить ходил на задний двор, где была колонка. Я дошел до полного
отчаяния и вечером снова стал уговаривать дядю.
- Ну пожалуйста, разрешите мне спать на диване в гостиной, - умолял я.
- Тебе надо избавиться от этого страха, - сказал Дядя.
Тогда я решился попросить, чтобы меня отправили домой. Дядя Кларк
потратил на меня столько денег, привез сюда, купил мне одежду и учебники,
хотел мне помочь, я знаю, но все равно!
- Дядя Кларк, отправьте меня обратно в Джексон.
Он сидел, склонившись над маленьким столиком, но, услышав мои слова,
выпрямился и удивленно посмотрел на меня.
- Тебе у нас плохо?
- Да, сэр, - признался я, думая, что вот сейчас меня поразит гром.
- Ты правда хочешь домой?
- Да, сэр.
- Дома тебе будет хуже, - сказал он. - Им и так не хватает денег, что
вы будете есть?
- Я хочу быть там, где мама, - сказал я, надеясь убедить его.
- Наверно, это ты из-за комнаты?
- Да, сэр.
- Что ж, мы хотели как лучше, - вздохнул дядя. - Видно, не сумели. Если
ты хочешь домой, езжай.
- Когда? - радостно спросил я.
- Когда начнутся каникулы.
- Нет, я хочу сейчас! - закричал я.
- Но ты же сорвешь свои занятия, - сказал дядя.
- Ну и что, пускай!
- Потом ох как будешь жалеть. Ты ни одного года толком не проучился.
- Я хочу домой, - сказал я.
- Давно?
- Давно, сэр.
- Сегодня же напишу бабушке, - сказал он, в изумлении глядя на меня.
Каждый день я спрашивал, пришел ли ответ от бабушки. Из-за бессонницы я
проводил дни словно в горячечном безумном сне, мне было не до школы.
Оценки мои становились все хуже, я перестал заниматься. Жил в страшном
напряжении, считая минуты, оставшиеся до отъезда.
Как-то вечером, помогая тете Джоди по дому, я пошел к колонке принести
ведро воды. Я был точно во сне, так устал, замучился, ноги еле меня
держали. Я повесил ведро на кран и принялся качать воду, ведро
соскользнуло, и мне залило и брюки, и носки, и башмаки.
- Сволочь проклятая, вшивое, сукино, ублюдочное ведро, - выругался я
яростным шепотом.
- Ричард! - раздался изумленный крик тети Джоди где-то в темноте за
моей спиной.
Я обернулся. На ступеньках заднего крыльца стояла тетя. Она двинулась
ко мне.
- Что ты сказал, повтори!
- Ничего, - пробормотал я, виновато глядя себе под ноги.
- Повтори, что ты сказал! - требовала она.
Я не отвечал. Наклонился и поднял ведро. Она выхватила его у меня.
- Повтори, я тебе говорю!
Я стоял, понурив голову, и думал, действительно она хочет, чтобы я
повторил свои ругательства, или просто стращает меня.
- Я сейчас все расскажу дяде, - сказала она наконец.
В эту минуту я ее возненавидел. Я считал, что, опустив голову и глядя в
землю, я показал ей, что раскаиваюсь и прошу прощения, но она мою мольбу
отвергла.
- Ну и рассказывайте, мне все равно, - сказал я.
Она подала мне ведро, я наполнил его водой и отнес в дом. Она шла за
мной по пятам.
- Ричард, какой ты дурной, испорченный мальчик, - сказала она.
- Ну и пускай, мне все равно, - повторил я.
Я прошел мимо нее и сел на крыльцо. Я не хотел, чтобы она слышала, как
я ругался, но раз уж так случилось и она меня не простила, будь что будет.
Я уеду домой. Но где мой дом? Убегу от них, и все.
Дядя Кларк позвал меня в гостиную.
- Джоди говорит, ты нехорошо ругался.
- Да, сэр.
- Ты сознаешься?
- Да, сэр.
- Зачем ты ругался?
- Не знаю.
- Я тебя выпорю. Снимай рубашку.
Не говоря ни слова, я обнажил спину, и он отхлестал меня ремнем. Я
стиснул зубы и не проронил ни звука.
- Будешь еще ругаться?
- Я хочу домой.
- Надевай рубашку.
Я повиновался.
- Я хочу домой, - снова повторил я.
- Твой дом здесь.
- Я хочу в Джексон.
- У тебя нет дома в Джексоне.
- Я хочу к маме.
- Хорошо. - Он смягчился. - Я отправлю тебя домой в субботу. - Он
смотрел на меня с недоумением. - Где ты научился так ругаться?
Я смотрел да него и ничего не отвечал; в моей памяти замелькали одна за
другой жалкие лачуги, в которых я жил, и от этого я чувствовал себя еще
более чужим в этом доме. Как мог я объяснить ему, что ругаться я умел
прежде, чем научился читать? Как мог я сказать ему, что в шесть лет я уже
был пьяницей?
Когда утром в субботу он повел меня на вокзал, меня мучила вина, я не
мог посмотреть ему в глаза. Он дал мне билет, и я поспешно поднялся в
вагон. Поезд тронулся, я неловко помахал ему в окно на прощанье. Вот уже
его больше не видно, и тут меня охватила слабость. Из глаз полились слезы.
Я прислонился к спинке сиденья, закрыл глаза и проспал всю дорогу до
Джексона.
Я обрадовался, увидев мать. Ей стало гораздо лучше, хотя она еще не
поднималась с постели. Доктор советовал сделать вторую операцию, может,
после нее она совсем поправится. Но я волновался - зачем еще одна
операция? Я уже пережил столько несбывшихся надежд, что хотел оградить от
разочарования мать. Все мои чувства подавлял теперь страх, и я их никому
не открывал. Я уже начал понимать, что чувствую совсем не так, как другие,
и старался никого не пускать себе в душу.
В школе я учиться не стал. Я играл один на заднем дворе, кидал
резиновый мяч о забор, рисовал старым ножом в мягкой глине, читал книги,
которые удавалось найти в доме. Я мечтал скорее вырасти и стать на ноги.
Из Картерса приехал дядя Эдвард и повез мать на операцию в Кларксдейл;
в последнюю минуту я настоял, чтобы взяли и меня. Я быстро оделся, и мы
отправились на вокзал. Всю дорогу я сидел мрачный, боясь поднять глаза на
мать, мне хотелось вернуться и хотелось ехать с ними. Но вот и Кларксдейл,
мы сели в такси и поехали к доктору. Мать держалась мужественно,
улыбалась, шутила, но я знал, что она, как и я, боится операции. В
приемной у доктора я вдруг с необыкновенной остротой осознал, что мать
никогда больше не поправится. Наконец вышел доктор в белом халате,
поздоровался со мной за руку, пригласил мать в кабинет. Дядя Эдвард ушел
хлопотать насчет палаты и сиделки. Во мне что-то сломалось. Я ждал, ждал и
ждал. Прошло несколько часов. Наконец в дверях появился доктор.
- Ну, как мама?
- Прекрасно, - сказал он.
- Она поправится?
- Это будет ясно через несколько дней.
- Можно мне сейчас ее повидать?
- Нет, сейчас нельзя.
Вернулся дядя Эдвард, с ним пришли два санитара с носилками. Внизу их
ждала машина "скорой помощи". Они вошли в кабинет и вынесли маму, она
лежала с закрытыми глазами, вся закутанная в белое. Я хотел броситься к
носилкам, поцеловать ее, но словно прирос к месту.
- Почему они уносят маму? - спросил я дядю Эдварда.
- Ничего не поделаешь, для цветных в больнице нет коек, - объяснил он.
Я смотрел, как санитары с носилками спускаются по лестнице, потом стоял
на тротуаре и смотрел, как ставят носилки в машину. Машина уехала. Я знал,
что мать ушла из моей жизни, я чувствовал это.
Мы с дядей остановились в меблированных комнатах; каждое утро он ходил
справляться о здоровье матери и каждый раз возвращался мрачный,
молчаливый. Наконец он сказал, что забирает мать домой.
- Скажи мне правду, ей не лучше? - спросил я.
- Она очень плоха, - сказал он.
Мы уехали из Кларксдейла; мать везли на носилках в багажном вагоне,
около нее сидел дядя Эдвард. Дома она много дней лежала, глядя перед собой
отсутствующими глазами, и стонала. Приходили врачи, смотрели ее и, ничего
не сказав, уходили. Бабушка совсем потеряла покой. Дядя Эдвард съездил
домой, снова вернулся и стал приводить все новых врачей. Они сказали, что
в мозгу у мамы образовался тромб и что ее снова разбил паралич.
Как-то вечером мама подозвала меня к своей постели и сказала, что не
может больше терпеть такую боль, скорей бы уж ей умереть. Я взял ее за
руку, просил успокоиться. В тот вечер жалость к матери умерла во мне, я
словно окаменел. Я ухаживал за ней, знал, что она страдает. Она десять лет
не вставала с постели, понемногу ей стало лучше, хотя полностью она так и
не поправилась, и время от времени нарушения мозгового кровообращения
повторялись. Все деньги, что были в семье, ушли на маму; теперь их
неоткуда было взять. Все постепенно свыклись с болезнью матери, смирились
как с чем-то неизбежным.
Страдания матери превратились в моем сознании в некий символ - символ
бедности, невежества, беспомощности, неутолимого голода, беспросветной
нищеты, скитаний, тщетных просьб, унижений и страха, бессмысленной боли и
неизбывного горя. Ее жизнь окрасила в свои тона и мою жизнь, определила
отношение к людям, с которыми меня должна была свести судьба в будущем, к
событиям, которым предстояло произойти. Долгие годы непрекращающихся
страданий матери сделали меня угрюмым, и я потом всегда сторонился людей,
боялся малейшего проявления искренней радости, был настороженным,
застенчивым, и тревога все время гнала меня куда-то, точно я хотел
спастись от следовавшего за мной по пятам рока.
В двенадцать лет, не окончив полностью ни одного класса, я уже
выработал жизненную философию, которую потом не мог уничтожить весь опыт
моей жизни; я нутром чуял, где правда и где ложь, и никто не мог свернуть
меня с моего пути; я сам, не получив никакого образования - да образование
тут и ни при чем, - понял, что смысл жизни открывается лишь тем, кто
мужественно пытается постичь его в бессмысленном страдании.
В двенадцать лет у меня сложилось отношение к жизни, которое не
изменилось и по сей день, оно побуждало меня всюду искать подтверждения
тому, что я прав, толкало изведать все и ни к чему не привязываться,
повелело быть терпимым ко всем и ко всему и ничего не принимать на веру. Я
научился прозревать страдания других людей, тянулся к тем, кто был подобен
мне, я часами слушал, что рассказывали мне люди о своей жизни, я был полон
ярости и сострадания, злобы и любви.
Я холодно вникал в существо любого вопроса, стараясь обнажить суть
страдания, которое - я это знал - там заключено. Я страстно увлекся
психологией, реалистической и натуралистической литературой и искусством,
углубился в лабиринты политики, которая способна целиком поглотить
человеческую душу. Я отдал свои симпатии бунтарям. Я любил искать в
беседах ответы на вопросы, которые никому не могли помочь, а могли лишь
поддержать во мне безграничное изумление и ужас перед драмой человеческих
чувств, таящихся за введшими событиями вашей жизни.
4
Бабушка была одержимая адвентистка седьмого дня, и мне приходилось
притворяться, что я тоже чту ее бога, такова была плата за то, что меня
кормят. В учении, которое проповедовала ее церковь, без конца поминались
озера огненные и серные и заваленные костями долины, моря то и дело
высыхали, солнце делалось мрачно, как власяница, а луна делалась как
кровь, звезды небесные падали на землю как незрелые смоквы, деревянный
посох превращался в змею, из туч вещали голоса, люди ходили по воде, средь
грома и молний являлся господь вседержитель, вода превращалась в вино,
мертвые восставали из гроба, слепые прозревали, хромые начинали ходить; у
престола всевышнего восседали чудища, исполненные множества голов, глаз,
рогов и ног; воздвигались идолы с головами из золота, плечами из серебра,
с ногами из меди, со ступнями из глины - библейская сказка, которая
начиналась сотворением мира и кончалась днем второго пришествия Христа,
когда небо скроется, свившись как свиток, когда все силы земные и небесные
сойдутся в долине, называемой Армагеддон, и господь вседержитель сойдет с
престола судить миллионы живых и мертвых...
Красочные проповеди увлекали мое воображение, я начинал во все это
верить, но стоило мне выйти из церкви на яркий солнечный свет, увидеть
людей, почувствовать живую жизнь улиц, и я понимал: все это выдумки,
никакого Судного дня не будет.
Снова мне пришлось испытать голод, жестокий голод, от которого я
начинал метаться, как зверь, в тоске, в злобе и в ярости, сердце
переполняла тяжкая ядовитая ненависть, рождались странные капризы. Я
беспрерывно мечтал о еде, но особенное вожделение вызывали у меня
почему-то ванильные вафли. Разжившись пятью центами, я несся на угол в
бакалейную лавочку, покупал п