лся  мужчина  в
гетрах и с ружьем в руках; иногда раздавались выстрелы:  это  он  стрелял  в
белых и розовых попугаев,  прилетавших  полакомиться  плодами  во  фруктовом
саду.
     Весной английские подснежники и нарциссы расцветали среди темной зелени
австралийского папоротника, а садовники  катили  нагруженные  доверху  тачки
между европейскими флоксами и мальвами. Своими острыми лопатками они ударяли
по пучкам травы и по ворохам веток и листьев, лежащим  у  подножия  немногих
сохранившихся  эвкалиптов,  подсекая  корни  уцелевших  диких  австралийских
цветов; те вздрагивали и падали, и их увозили в тачках, чтобы затем сжечь.
     И на тридцати акрах царили чистота  и  порядок,  все  было  прибрано  и
приглажено.
     - Чернокожие теперь не узнали бы эти места, -  сказал  отец,  когда  мы
как-то проезжали мимо ворот поместья.
     От ворот до дверей дома вилась вымощенная  гравием,  обсаженная  вязами
дорога. Сразу же за воротами приютился небольшой коттедж, где жил привратник
с семьей. Как только раздавался цокот копыт и шум подъезжавшего экипажа,  он
выбегал из домика, распахивал ворота и снимал перед приехавшим гостем шляпу.
Гости - скваттеры в шарабанах,  запряженных  парой,  приезжие  из  города  в
рессорных  экипажах,  дамы  с  осиными  талиями,  церемонно  восседавшие   в
фаэтонах, глядя поверх голов чопорных девочек и мальчиков, примостившихся на
краешке переднего сиденья, - все они  проезжали  мимо  сторожки,  кивая  или
покровительственно улыбаясь привратнику, встречавшему их со шляпой  в  руке,
или и вовсе его не замечая.
     На полпути от ворот к усадьбе находился небольшой загон. Когда-то здесь
высокие голубые эвкалипты  вздымали  свои  обнаженные  руки  над  кенгуровой
травой и казуаринами, но теперь это место затеняли темные сосны, и земля под
ними была густо усыпана коричневой хвоей.
     Внутри загона по кругу беспрестанно ходил олень - по  одной  и  той  же
протоптанной дорожке, тянувшейся вдоль ограды. Иногда он поднимал  голову  и
хрипло ревел, и тогда болтливые сороки прекращали свою трескотню и  поспешно
разлетались в разные стороны.
     Наискосок от  загона  виднелись  конюшни  -  двухэтажные  постройки  из
серо-голубого камня с сеновалами, стойлами и  кормушками,  выдолбленными  из
стволов деревьев! Перед конюшнями на вымощенной булыжниками площадке конюхи,
присвистывая на английский лад, чистили скребницами лошадей, а те беспокойно
перебирали ногами  и  помахивали  подстриженными  хвостами,  тщетно  пытаясь
отогнать надоедливых мух.
     От  конюшен  к  портику  хозяйского  дома  вела  широкая  дорога.  Если
какой-нибудь путешествующий сановник  или  просто  английский  джентльмен  с
супругой приезжали сюда из Мельбурна, чтобы познакомиться с жизнью  большого
поместья и увидеть "настоящую Австралию", экипаж останавливался под портиком
и, после того как седоки, выходили, направлялся по этой дороге к конюшням.
     В честь приезда гостей чета Карузерс устраивала балы, и в такие  вечера
на заросшем папоротником холме, который высился за  домом,  под  несколькими
уцелевшими акациями собирались самые смелые и любопытные обитатели  Тураллы,
чтобы поглазеть сквозь  большие  освещенные  окна  на  женщин  в  платьях  с
глубоким вырезом и с веерами в руках, приседавших перед своими кавалерами  в
первых па вальса-кадрили. До небольшой кучки любопытных доносилась музыка, и
они не ощущали холода. Они слушали волшебную сказку.
     Однажды среди любопытных находился  и  мой  отец;  он  держал  в  руках
полупустую бутылку; и каждый раз,  когда  за  освещенными  окнами  кончалась
очередная фигура танца, он  издавал  веселый  возглас,  а  потом,  продолжая
что-то выкрикивать, кружился вокруг акаций с бутылкой вместо дамы.
     Вскоре для выяснения причины этих воплей из большого дома вышел  тучный
мужчина, у которого на  золотой  цепочке  от  часов  в  виде  брелока  висел
миниатюрный портрет его  матери,  оправленный  в  золото  львиный  коготь  и
какие-то медали.
     Он приказал отцу уйти, а  когда  тот  не  унялся,  замахнулся  на  него
кулаком. Объясняя то, что произошло вслед за этим, отец говорил:
     - Я уклонился, перешел  в  захват  и  сыграл  на  его  ребрах,  как  на
ксилофоне, а он так охнул, что чуть мою шляпу не унесло.
     Потом отец помог своему противнику встать  и  почиститься,  сказав  при
этом:
     - Я как увидел ваши побрякушки, так сразу понял, что вы не в форме.
     - Да, - ответил тот растерянно. - Побрякушки... да, да... Меня немножко
оглушило.
     - Хлебните-ка, - сказал отец, протягивая ему свою бутылку.
     Тот отпил из нее, и они с отцом обменялись рукопожатием.
     - Он неплохой малый, - говорил нам потом отец,  -  просто  затесался  в
дурную компанию.
     Отец объезжал лошадей Карузерса и дружил с его главным конюхом  Питером
Финли. Питер частенько захаживал к нам, и они с  отцом  обсуждали  статьи  в
"Бюллетене" и прочитанные ими книги.
     Питер Финли происходил из "хорошей"  семьи,  но  был,  что  называется,
"паршивой овцой", и родные, чтобы избавиться от  него,  обещали  выплачивать
ему пособие, если он уедет в Австралию. Он умел поговорить  на  любую  тему.
Зато члены семьи Карузерс особым красноречием не отличались. Репутация умных
людей, которой они пользовались, была основана  главным  образом  на  умении
произнести в нужный момент "гм, да" или "гм, нет".
     Питер говорил быстро,  с  увлечением,  и  его  охотно  слушали.  Мистер
Карузерс часто повторял, что Питер умел поддерживать умный разговор,  потому
что получил хорошее воспитание, и  выражал  сожаление,  что  Питер  пал  так
низко.
     Питер с ним не соглашался.
     - Жизнь моего старика превратилась в сплошную церемонию, -  рассказывал
он моему отцу. - Да еще какую! Меня самого чуть было не засосало.
     Мистеру Карузерсу было нелегко развлекать  важных  персон,  которых  он
приглашал погостить у себя в поместье. Когда вечером после обеда он сидел  с
ними  за  вином,  в  разговоре  то  л  дело  возникали  томительные   паузы.
Путешествовавший сановник или титулованный  англичанин  не  находили  ничего
занимательного в "гм, да" или "гм,  нет",  н  поэтому,  если  гости  мистера
Карузерса   были   высокопоставленными   особами,    предпочитавшими    пить
послеобеденный коньяк за оживленной беседой, он неизменно посылал на конюшню
за Питером.
     Питер без промедления направлялся к большому дому и  входил  в  него  с
черного хода. В маленькой комнате,  специально  для  этого  предназначенной,
стояла кровать атласным одеялом, а на кровати лежал один из лучших  костюмов
мистера Карузерса, аккуратно сложенный. Питер облачался в него и шествовал в
гостиную, где его представляли присутствующим как приезжего англичанина.
     За обедом его  беседа  восхищала  гостей,  а  мистер  Карузерс  получал
возможность с умным видом произносить свои "гм, да" и "гм, нет".
     Когда гости  расходились  по  спальням,  Питер  снимал  костюм  мистера
Карузерса и возвращался в свою комнатку за конюшней.
     Однажды он пришел к моему отцу и сказал, что мистер Карузерс хотел  бы,
чтобы отец продемонстрировал свое мастерство в верховой езде перед какими-то
именитыми гостями, желавшими увидеть "настоящую Австралию".
     Сначала  отец  рассердился  и  послал  их  ко  всем  чертям,  но  затем
согласился, с условием, что ему заплатят десять шиллингов.
     - Десять шиллингов - это десять шиллингов, -  рассуждал  он.  -  Такими
деньгами швыряться не следует.
     Питер ответил, что хоть это и дороговато, но мистер Карузерс,  пожалуй,
согласится.
     Отец не очень ясно представлял себе, что такое  "настоящая  Австралия",
хотя и сказал Питеру, что тем, кто хочет ее увидеть, надо бы заглянуть к нам
в кладовую. Отец иногда  говорил,  что  бедность  -  это  и  есть  настоящая
Австралия, но такие мысли приходили ему в голову только  когда  он  бывал  в
грустном настроении.
     Перед тем как отправиться в усадьбу, он повязал  шею  красным  платком,
надел широкополую шляпу и  оседла  гнедую  кобылу,  по  кличке  "Баловница",
которая начала брыкаться, стоило только коснуться ее бока каблуков
     Высотой она была ладоней в шестнадцать и прыгала  не  хуже  кенгуру.  И
вот, когда гости уселись  на  просторной  веранде,  попивая  прохладительные
напитки, отец галопом вылетел из-за деревьев, испуская оглушительные  вопли,
словно лесной разбойник.
     Вспоминая об этом, он рассказывал мне:
     - Значит, выезжаю я из-за поворота к жердевым ротам - земля перед  ними
плотная, и, хоть усыпана гравием, опора есть. Я всегда говорю, что лошадь  с
пастбища наверняка себя оправдает, Баловницу я только  что  объездил  и  она
была свежа, как огурчик. Ну, конечно, она  на  препятствие  слишком  рано  -
неопытная была и - я вижу: сейчас зацепит. Ворота были высоченные хоть  ходи
под ними. Конюхи боялись, что Карузерс кого-нибудь  уволит,  если  поставить
ворота пониже. Да с него бы и сталось. - Отец сделал  презрительный  жест  и
вернулся к своему повествованию:  -  Чувствую,  что  Баловница  прыгнула,  и
приподнимаюсь, чтобы уменьшить свой вес. Между моим  телом  и  седлом  можно
было просунуть голову.  Но  меня  беспокоили  ее  передние  ноги.  Если  они
перейдут, то все в порядке.
     Черт возьми, ну и дрыгала же эта лошадь! Разрази меня гром,  если  вру!
Она извернулась и выжала еще два дюйма прямо в воздухе. Правда, задними  она
все-таки зацепилась, но, едва приземлившись, через два скачка снова вошла  в
аллюр. А я сижу в седле как ни в чем не бывало.
     Ну, осадил я ее прямо перед верандой и поднял на дыбы под самым носом у
гостей Карузерса. А они, не допив своих стаканов, повскакали с мест так, что
все стулья поопрокидывали.
     Ну, а я вонзил каблуки в бока Баловницы. Она как метнется в  сторону  и
завизжит, что твой поросенок. Хотела прижать меня к дереву, вредная тварь. Я
ее повернул, хлопая шляпой по ребрам, а она боком прямо на веранду  и  давай
лягаться, как взмахнет копытами, так и разнесет в щепу стол или стул. Кругом
летят стаканы с  грогом,  женщины  пищат,  мужчины  бегают,  а  некоторые  с
геройским видом загораживают дам, те за них цепляются - ну, словом,  корабль
идет ко дну, спасайся кто может, и давайте умрем достойно! Черт возьми,  вот
был ералаш!..
     Дойдя до этого места в своем повествовании, отец начинал  смеяться.  Он
смеялся до слез, так что ему приходилось даже осушать их носовым платком.
     - Да, черт подери...  -  говорил  он,  переводя  дыхание  и  заканчивая
рассказ. - Прежде чем мне удалось сладить с Баловницей, я сшиб  с  ног  сэра
Фредерика Сейлсбэри, или как его там, и он полетел вверх тормашками прямо на
выводок павлинов.
     - Папа, это было на самом деле? Все это  правда?  -  как-то  спросил  я
отца.
     - Да, черт возьми, правда... Впрочем, погоди... - Он нос и потер  рукой
подбородок. - Нет, сынок, это, пожалуй, и неправда, - признался он. - Что-то
похожее было на самом деле, но когда об одном и том же  рассказываешь  много
раз подряд, то стараешься, чтобы получилось занятней и смешнее.  Нет,  я  не
врал. Я  просто  рассказал  смешную  историю.  Ведь  хорошо,  когда  удается
рассмешить людей. На свете и так слишком  много  всякой  всячины,  наводящей
тоску.
     - Это вроде рассказа об олене? - спросил я.
     - Да, - ответил он, - вроде того. Я ездил на нем верхом, вот и все.
     Мистер Карузерс протестовал против  моего  отца  из-за  того,  что  тот
прокатился на его олене.
     - Олень все ходил и ходил по кругу, бедняга, - рассказывал отец, - а мы
с ребятами влезли на забор, и, да олень пробегал подо  мной,  я  взял  да  и
прыгнул ему на спину.  Конечно,  это  они  меня  раззадорили.  -  Он  умолк;
рассеянно уставился вдаль, потер подбородок и, слегка  улыбнувшись,  добавил
"черт возьми!" тоном, который не оставлял сомнений в том как отнесся олень к
своему непрошеному наезднику.
     Отец ни разу не рассказывал мне подробностей той проделки, -  очевидно,
он считал ее ребячеством. И когда я продолжал его  расспрашивать:  "А  олень
побежал?" - он ограничивался тем, что коротко отвечал: "Да еще как!"
     Я решил расспросить об этом эпизоде Питера Финли. По моему мнению, отец
не хотел вспоминать о приключении с оленем потому, что олень его сбросил.
     - Олень задал отцу трепку? - спросил я Питера.
     - Нет, - ответил он, - твой отец задал трепку оленю.
     Впоследствии мне кто-то рассказал, что олень обломил об отца рог. Это и
вызвало недовольство  мистера  Карузерса,  который  собирался,  когда  олень
сбросит рога, повесить их в гостиной над  камином,  как  он  это  проделывал
каждый год.
     После смерти мистера Карузерса миссис Карузерс куда-то отправила оленя.
Но когда я подрос настолько, что стал тайком забираться в  парк,  еще  можно
было деть глубокий след, протоптанный оленем там, где он ходил  и  ходил  по
кругу.
     Вот почему, а также потому, что все в  Туралле,  за  исключением  моего
отца, относились к миссис Карузерс  с  трепетом,  я  с  таким  благоговением
рассматривал лежавший передо мной ящик  и  ценил  его  гораздо  выше  любого
подарка, который мне когда-либо приносили. Он имен такую цену в моих  глазах
не сам по себе (коробка из под свечей на колесиках доставила бы мне  гораздо
больше удовольствия), но  в  нем  я  видел  свидетельство  того  что  миссис
Карузерс  знает  о  моем  существовании  и  считает  меня  важной  персоной,
достойной получить от нее подарок.
     Ведь кроме меня, никто во всей Туралле не получал  подарков  от  миссис
Карузерс. А она была обладательницей коляски  на  дутых  шинах,  пары  серых
лошадей, целого выводка павлинов и бесчисленных миллионов.
     - Мама, - сказал я, глядя на мать и все еще крепко держа ящик, -  когда
миссис Карузерс отдавала Мэри подарок, Мэри ее потрогала?


ГЛАВА 6

      На следующее утро мне не принесли завтрака, но я и не хотел есть. Я был
возбужден и встревожен, временами меня охватывал страх, и  тогда  мне  очень
хотелось, чтобы мама была рядом.
     В половине  одиннадцатого  сиделка  Конрад  подкатила  к  моей  кровати
тележку, напоминавшую узкий стол на колесах, и сказала:
     - Садись, сейчас мы с тобой прокатимся. Она откинула одеяло.
     - Я сам сяду, сам, - сказал я.
     - Нет, я подниму тебя, - возразила она. - Разве ты не хочешь,  чтобы  я
тебя обняла?
     Я быстро оглянулся на Ангуса и Мика, чтобы увидеть, слышали ли они  эти
слова.
     - Чего ты ждешь? - крикнул мне Мик. - Ведь лучшего барашка-подманка  на
свете не сыскать. Поторапливайся.
     Она подняла меня и несколько секунд подержала, на руках, улыбаясь мне.
     - Я ведь не барашек-подманок, правда?
     - Нет,  -  ответил  я,  не  зная,  что  подманком  на  бойнях  называют
барана-предателя, приученного водить партии овец, предназначенных на убой, в
загоны, где их режут.
     Она положила меня на холодный плоский верх тележки и покрыла одеялом.
     - Поехали! - весело воскликнула она. - Держи хвост трубой! -  подбодрил
меня Ангус. - Скоро вернешься к нам.
     - Да, да,  проснешься  в  своей  собственной  тепленькой  постельке,  -
сказала сиделка Конрад.
     - Желаю удачи! - крикнул Мик. Пьяница приподнялся на локте и, когда  мы
проезжали мимо его кровати, хриплым голосом сказал:
     - Спасибо за  яйца,  дружище.  -  И  затем  чуть  погромче  добавил:  -
Молодчина!
     Сиделка Конрад покатила тележку по длинному коридору и через стеклянные
двери вкатила ее в зал, посередине которого стоял  высокий  стол  на  тонких
белых ножках.
     Сестра Купер и еще одна сиделка стояли у скамьи, на которой  лежали  на
белой салфетке стальные инструменты.
     - Вот мы и приехали, - сказала сестра; она подошла ко мне  и  погладила
меня по голове.
     Я посмотрел ей в глаза, ища в них поддержки и ободрения.
     - Боишься? - спросила она.
     - Да.
     - Глупышка, бояться нечего. Через минуту ты уснешь,  а  немного  погодя
проснешься в своей кроватке.
     Я не понимал, как это могло быть. Я был уверен, что сразу проснусь, как
только до меня дотронутся. Мне казалось, что они так говорят для того, чтобы
меня надуть, и я вовсе не проснусь в своей кроватке, а,  наоборот,  со  мной
случится что-то страшное. Но сиделке Конрад я верил.
     - Я не боюсь, - сказал я сестре.
     - Я это знаю, - сказала она мне  на  ухо  и,  перенеся  меня  на  стол,
положила мне под голову маленькую подушечку. -  Теперь  не  двигайся,  а  то
скатишься вниз.
     В это время быстрым шагом вошел доктор Робертсон! массируя свои пальцы,
он улыбался мне.
     - "Брысь, брысь, черный кот!" Ты ведь эту песенку поешь?
     Он погладил меня по голове и отвернулся.
     - Беговые дрожки и черные кошки, - бормотал он, пока  одна  из  сиделок
помогала ему надеть белый халат, - Беговые дрожки и черные кошки. Ну ладно!
     Вошел доктор Кларк, седоволосый, с узкими губами.
     - Муниципалитет так и не засыпал яму у ворот, - говорил он в то  время,
как сиделка подавала ему халат. - Не понимаю... нельзя полагаться ни на  чье
слово... Халат, кажется, слишком велик. Нет, это все-таки мой.
     Я уставился на белый потолок и думал о луже, которая всегда  появлялась
у наших ворот после дождя. Мне нетрудно было ее перепрыгнуть, но Мэри  этого
не могла. Я же мог перепрыгнуть через любую лужу.
     Доктор Кларк подошел к моему изголовью и  стоял  там,  держа  над  моим
носом белую подушечку, похожую на ракушку.
     По знаку доктора Робертсона он напитал подушечку жидкостью из маленькой
синей бутылочки, и, когда я сделал вдох, я  едва  не  задохнулся.  Я  вертел
головой из стороны в сторону, но он продолжал  держать  подушечку  над  моим
носом, и я увидел разноцветные огни,  потом  вокруг  сгустились  облака,  и,
окутанный ими, я поплыл неведомо куда.

     Однако я проснулся не в своей постели, как обещали мне сестра  Купер  и
сиделка Конрад. Я пытался  пробиться  сквозь  туман,  сквозь  мир,  где  все
кружилось,  -  и  не  мог  понять,  где  я,  но  вдруг  на  минуту  сознание
прояснилось, и я увидел над собой потолок  операционной.  Немного  спустя  я
разглядел лицо сестры. Она мне что-то говорила, но я не мог  ее  расслышать;
минуту погодя мне это удалось.
     Она говорила:
     - Проснись.
     Несколько мгновений я пролежал тихо, потом вспомнил все, что произошло,
и почувствовал, что меня надули.
     - Я вовсе не в кровати, как вы говорили, - прошептал я.
     - Нет, ты проснулся раньше, чем тебя туда отвезли, - объяснила  сестра.
- Ты совсем не должен шевелиться, ни чуточки, - продолжала она.  -  Гипс  на
ноге еще мокрый.
     И тут я ощутил тяжесть своей ноги и каменную хватку гипса на бедрах.
     - А теперь лежи  спокойно,  -  сказала  она.  -  Я  выйду  на  минутку.
Приглядите  за  ним,  сиделка,  -   обратилась   она   к   сиделке   Конрад,
раскладывавшей инструменты по стеклянным ящикам.
     Сиделка Конрад подошла ко мне.
     - Ну, как себя чувствует мой мальчик? - спросила она.
     Ее лицо показалось мне очень красивым. Мне нравились ее  толстые  щеки,
похожие на наливные яблоки,  смешливые  маленькие  глазки,  прятавшиеся  под
густыми темными бровями и длинными ресницами. Я хотел, чтобы она посидела со
мной, не отходила от меня. Я хотел подарить ей двуколку  и  лошадь.  Но  мне
было плохо, я испытывал какую-то робость и не мог сказать ей всего этого.
     - Не надо двигаться, ладно? - предупредила она меня.
     - Я, кажется, немного пошевелил пальцами ноги.
     Чем больше меня предостерегали, что нельзя двигаться, тем  сильней  мне
хотелось это сделать, главным образом для того, чтобы, выяснить,  что  после
этого произойдет. Я чувствовал, что как только проверю, могу  ли  двигаться,
то удовольствуюсь одним сознанием этого затем уже буду лежать спокойно.
     - Нельзя шевелить даже пальцами, - сказала сиделка.
     - Больше не буду, - обещал я.
     Меня  продержали  на  операционном  столе  до  обеда,  затем  осторожно
подкатили к моей кровати, где была установ