благим  матом.  А  о  ногах  своих
забудь. Во всяком случае, я с этой минуты намерен о них забыть.


ГЛАВА 13

     Каждое утро дети, жившие дальше по нашей дороге,  заходили  за  мной  и
отвозили меня в школу. Им это  нравилось,  потому  что  каждому  по  очереди
удавалось прокатиться со мной в коляске.
     Те, кто тащил коляску, гарцевали, как лошади,  а  я  кричал  им:  "Гоп,
гоп!" - и размахивал воображаемым кнутом.
     Среди них был Джо Кармайкл, живший почти напротив нас, -  он  был  моим
товарищем, Фредди Хоук, который умел все делать лучше других и  слыл  героем
школы, и Ябеда Бронсон, который,  стоило  кому-нибудь  его  ударить,  всегда
грозил пожаловаться.
     На нашей улице жили две  девочки.  Одну  звали  Алиса  Баркер.  Каждому
мальчику в школе хотелось, чтобы она водилась с ним, но ей  нравился  Фредди
Хоук. Другую звали Мэгги Муллигэн. Она была  рослой  девочкой  и  знала  три
страшных проклятия, а если ее разозлить, говорила их все подряд.  Ей  ничего
не стоило надрать вам уши, и мне особенно нравилось, когда  она  возила  мою
коляску, потому что я любил Мэгги.
     Иной  раз,   когда   мы   играли   в   "брыкающихся   коней",   коляска
опрокидывалась, и Мэгги выпаливала свои  три  проклятия,  поднимала  меня  и
кричала остальным: "Эй, вы,  пособите  мне  подсадить  его,  пока  никто  не
пришел".
     На ее спине болтались две длинные рыжие косички, и мальчики дразнили ее
"Лисий хвост", а она в ответ пела:

                             Долгоносик лысый,
                             Сумчатая крыса...

     Она никого из них не боялась; не боялась она и быков.
     Однажды бык Макдональда выбежал на дорогу и напал на  чужого  быка.  Мы
все  остановились  посмотреть.  Бык  Макдональда  был  крупнее,  он   прижал
противника к дереву и пропорол ему бок. Тот замычал и кинулся бежать. По его
задним ногам струилась  кровь.  Он  бежал  по  дороге,  прямо  на  нас.  Бык
Макдональда гнался за ним по пятам, бодая его на бегу.
     Джо, Фредди и Ябеда кинулись к изгороди, но Мэгги осталась со мной и не
выпускала ручки коляски. Она  пыталась  стащить  коляску  с  дороги,  но  не
успела, и бык Макдональда, пробегая мимо, на ходу ударил  коляску  рогами  -
она перевернулась, однако я упал на папоротники и не ушибся. Мэгги  Муллигэн
тоже осталась цела.
     Но колесо у коляски согнулось, и Мэгги взвалила меня на плечи и понесла
домой; она останавливалась передохнуть всего четыре  раза  -  Джо  и  Фредди
считали.
     Обычно мою коляску оставляли возле дверей школы, и я входил в класс  на
костылях.
     Школа занимала длинное  каменное  здание  с  высокими,  узкими  окнами;
увидеть из них что-либо  сидя  было  невозможно.  Широкие  подоконники  были
покрыты меловой пылью; в одной из глубоких  оконных  ниш  стояла  треснувшая
ваза с увядшими цветами.
     В противоположных концах класса висели две  черные  доски.  Под  каждой
доской были сделаны полочки, на которых лежали куски мела,  тряпки,  большие
угольники и линейки.
     В стене между досками был камин, набитый старыми классными журналами, а
над ним висела картина, изображавшая группу  забрызганных  кровью  солдат  в
красных мундирах; они смотрели куда-то в сторону, держа ружья  наперевес;  у
их  ног  лежали  трупы  других  солдат.  В  центре  группы,  возвышаясь  над
остальными, стоял человек, держащий  знамя  на  длинном  древке.  Он  что-то
кричал и потрясал кулаком. Картина называлась  "Стоять  насмерть".  Но  мисс
Прингл не знала, где они  стояли.  Мистер  Тэкер  говорил,  что  на  картине
изображен британский героизм в  его  ярчайшем  проявлении,  и  при  этом  он
постукивал по картине длинной указкой, поясняя, о  чем  именно  он  говорит.
Мисс Прингл учила малышей, а мистер Тэкер учил старших. У мисс  Прингл  были
седые волосы, и она смотрела на нас поверх очков. Она носила высокие стоячие
воротнички на пластинке из китового уса, и ей было  очень  трудно  наклонять
голову, когда она разрешала выйти из класса. А мне  всегда  хотелось  выйти,
потому что на улице можно  было  постоять  на  солнце,  посмотреть  на  гору
Туралла и послушать сорок.  Иногда  нас  набиралось  на  улице  трое,  и  мы
спорили, кому возвращаться в класс первому.
     Мистер Тэкер был старшим учителем. Очков он не носил. Глаза его  пугали
нас, даже если мы наклоняли голову и старались не смотреть в них.  Они  были
колючими, злыми, холодными, и он пользовался ими, как бичом. Он  всегда  мыл
руки в эмалированном тазике, стоявшем в  углу,  а  потом  подходил  к  своей
кафедре и вытирал их маленьким белым полотенцем, ни  на  минуту  не  спуская
глаз с учеников. Он вытирал каждый палец в отдельности, начиная с  большого.
Пальцы у него были длинные и  белые,  и,  казалось,  можно  было  разглядеть
сквозь кожу узловатые сухожилия. Он растирал свои пальцы быстро и  в  то  же
время размеренно, не переставая сверлить нас глазами.
     Пока он вытирал руки, никто не смел шевельнуться, не решался  проронить
ни слова. Кончив, он складывал полотенце и прятал его в ящик стола, а  затем
улыбался нам зубами и губами.
     Я боялся его, как тигра.
     У него была трость, и, прежде чем ударить  какого-нибудь  мальчика,  он
дважды взмахивал ею и затем проводил по ней рукой, словно очищая ее.
     - Ну-с, - говорил он, и зубы его улыбались.
     Не плакать, когда на тебя обрушивались удары трости,  считалось  у  нас
признаком стойкости и выдержки. Мальчики, заплакавшие от боли, уже не  могли
командовать другими. На школьном дворе даже малыши вступали с  ними  в  бой,
уверенные, что одержат верх. Моя гордость требовала, чтобы я  чем-нибудь  да
отличился, вызвав восхищение товарищей, а  поскольку  возможности  мои  были
сильно ограничены, я воспитал в себе презрение к трости, хотя мистера Тэкера
я боялся больше, чем остальные ученики. Некоторые мальчики спешили отдернуть
руку, когда над ней взвивалась трость мистера Тэкера; я же старался этого не
делать: я не гримасничал и не складывал руки на груди после каждого удара  -
я не верил, что это может облегчить боль  или  разжалобить  мистера  Тэкера.
После  наказания  тростью  я  не  мог  удержать  костыли:  онемевшие  пальцы
отказывались сгибаться, и я добирался до своего места, подсовывая  руки  под
перекладины костылей тыльной стороной.
     У мисс Прингл не было трости. У нее был широкий ремень, конец  которого
она разрезала на три хвоста: мисс Прингл полагала,  что  эти  узкие  ремешки
бьют  больней,  но  вскоре  обнаружила  свою  ошибку  и  с  тех  пор   стала
пользоваться широким концом ремня.
     Занося ремень для удара, она плотно сжимала губы и задерживала дыхание,
но сильные удары у нее не получались. Обычно она ходила по классу с ремнем в
руке и время от времени хлопала им  себе  по  юбке,  как  гуртовщик  хлопает
бичом, чтобы напугать скот.
     Она наказывала, сохраняя полное  спокойствие.  Но  когда  мистер  Тэкер
считал, что нужно кого-нибудь наказать, он впадал в  настоящее  неистовство.
Он кидался к своей кафедре, с  треском  отбрасывал  крышку  и,  роясь  среди
лежавших там тетрадей и бумаг в поисках своей трости, рычал:
     - Подойди-ка сюда, Томпсон! Я видел, как ты строил рожи! Да,  да,  тебе
показалось, что я отвернулся!
     Когда он наказывал ученика, никто в  классе  не  занимался.  Мы  только
смотрели в растерянном молчании,  напуганные  приступом  гнева,  который  не
могли ни понять, ни объяснить. Его покрасневшее лицо  и  изменившийся  голос
казались нам свидетельством каких-то страшных замыслов,  и  мы  тряслись  от
страха на своих нартах.
     Мы знали, каким образом он увидел, что Томпсон делает  гримасы  за  его
спиной.  Стекло  на  картине,  висевшей  над  камином,  отражало  все,   что
происходило позади Тэкера, и, смотря на картину, он  видел  перед  собой  не
мертвых солдат и не размахивающего знаменем и что-то кричащего  человека,  а
лица учеников.
     Трость и ремень  часто  упоминались  в  разговорах  ребят.  Кое-кто  из
старших мальчиков со знанием дела рассуждал на эту тему,  и  мы  почтительно
прислушивались к их словам.
     Так, они сообщили нам, что если вложить конский  волос  в  трещинку  на
кончике трости, то при первом же ударе по руке  мальчика  трость  расколется
надвое. Узнав об этом, я мечтал пролезть  через  окно  в  школу,  когда  она
опустеет, вложить конский  волос  в  трещинку  и  скрыться  незамеченным.  Я
представлял себе, с  какой  яростью  будет  мистер  Тэкер  рассматривать  на
следующий день свою сломанную трость и с какой улыбкой  буду  я  протягивать
ему руку в ожидании удара, который, как мне хорошо известно, он  нанести  не
может. Это была упоительная картина.
     Но для того чтобы вставить конский волос, требовалось  взломать  крышку
учительского стола, а этого сделать мы не могли. Вместо  этого  мы  натирали
ладони смолой, веря, что от этого они загрубеют и никакие удары не будут для
них чувствительны.
     С течением времени я стал авторитетом во всем, что  касалось  смолы;  я
указывал, сколько смолы надо брать,  объясняя,  как  наносить  ее  на  кожу,
говорил, какими свойствами обладают разные смолы, и все это  тоном  знатока,
не терпящего возражений.
     В, дальнейшем, однако, я перешел к другому средству -  коре  акаций;  я
размачивал кору в горячей воде и погружал руки в  образовавшуюся  коричневую
жидкость. Я утверждал, что это дубит кожу, и в доказательство показывал свои
ладони, загрубевшие от постоянного трения о перекладины костылей.  Многих  я
обратил в свою веру, и пузырек настоя коры акации,  при  условии,  что  кора
была совсем черной, стоил четыре камешка для  игры  или  шесть  картинок  от
папиросных коробок.
     В школе я  сначала  сидел  на  "галерке",  во  владениях  мисс  Прингл.
"Галерка" состояла  из  нескольких  рядов  парт,  расположенных  ярусами,  и
последний ряд находился чуть ли не под самым потолком. К каждой  парте  было
прикреплено сиденье без спинки, на  котором  умещались  шестеро  ребят.  Все
парты были изрезаны перочинными  ножами  -  их  покрывали  инициалы,  круги,
квадраты и просто глубокие царапины.  В  некоторых  крышках  были  прорезаны
круглые отверстия, и через  них  можно  было  бросить  в  ящик  резинку  или
карандаш. Шесть  чернильниц  покоились  в  специально  проделанных  для  них
отверстиях, а рядом с ними были желобки для ручек и карандашей.
     Малыши писали  на  грифельных  досках.  В  каждой  доске  наверху  была
просверлена  дырочка,  и  через   нее   пропущена   веревочка,   к   которой
привязывалась тряпка.
     Чтобы стереть с доски написанное, надо было поплевать на нее,  а  потом
потереть  тряпкой.  Тряпка  очень  скоро  приобретала  неприятный  запах,  и
приходилось выпрашивать у матери новую.
     Мисс Прингл была убеждена, что настойчивое повторение одного и того  же
помогает навсегда запечатлеть в памяти  ребенка  нужный  факт,  который  тем
самым становится понятным без всяких объяснений.
     Мы сначала заучивали азбуку, повторяя ее  каждый  день,  и  затем  весь
класс нараспев произносил:
     - Ка-о-тэ - кот, ка-о-тэ - кот, ка-о-тэ - кот.
     Вечером можно было сообщить матери, что ты умеешь назвать буквы в слове
"кот", и она находила это событие достойным всяческого удивления.
     Но отец не увидел в нем ничего особенного.  Когда  я  ознакомил  его  с
приобретенными мною познаниями, он сказал:
     - К черту "кота". Скажи-ка лучше, какие буквы в "лошади".
     При желании я быстро усваивал все, чему нас учили, но на уроках я любил
хихикать и болтать, и мне частенько приходилось отведывать трости. С каждого
занятия я уходил, чего-то не усвоив и не выучив, и я начал ненавидеть школу.
Почерк у меня, по мнению мисс Прингл, был плохой, и когда она  смотрела  мои
упражнения по  орфографии,  то  всегда  щелкала  языком.  Вот  рисование  на
свободную тему мне нравилось: я рисовал листья  эвкалиптов,  и  мои  рисунки
были совсем не похожи на рисунки остальных. На уроках рисования с натуры  мы
срисовывали кубы, а мои всегда получались кривыми.
     Раз в неделю у нас бывал урок, именовавшийся "наука". Он  мне  нравился
потому, что на нем разрешалось стоять вокруг стола, и  мы  могли  толкаться,
возиться и вообще всячески развлекаться.
     Как-то  мистер  Тэкер  открыл  шкаф,  в  котором  находились  несколько
стеклянных пробирок, спиртовка, сосуд с ртутью п кожаный кружок, к  середине
которого была прикреплена веревочка. Все эти предметы он поставил на стол  и
сказал:
     - Сегодня мы займемся давлением  воздуха,  которое  равно  четырнадцати
фунтам на квадратный дюйм.
     Я не видел в этих словах никакого смысла, но, так как я стоял  рядом  с
Мэгги Муллигэн, мне захотелось блеснуть в роли научного светила.
     - Мой отец говорит, - сказал я, - что  чем  больше  нахватался  человек
воздуха, тем легче он становится и в реке никогда не утонет.
     Я полагал, что это имеет известное отношение к теме  урока,  но  мистер
Тэкер, медленным движением положив кожаный кружок на стол, посмотрел на меня
с таким выражением, что я отвернулся, и процедил сквозь зубы:
     - Маршалл, да будет тебе известно, что нас не интересуют ни твой  отец,
ни любое сделанное  им  наблюдение,  даже  если  таковое  свидетельствует  о
глупости его сына. Будь любезен внимательно слушать урок.
     Затем он взял кожаный круг и, намочив его, прижал к столу, и  никто  из
нас не мог его отодрать, кроме Мэгги Муллигэн, которая,  дернув  с  размаху,
оторвала его от стола, доказав, что воздух ни на что не давит.
     Отвозя меня домой, она сказала, что я был прав - воздух ни  на  что  не
давит.
     - Мне хотелось бы что-нибудь тебе подарить, - сказал я Мэгги,  -  но  у
меня ничего нет.
     - А детские журналы у тебя есть? - спросила она.
     - У меня под кроватью валяются два, - ответил я с живостью. - Я  подарю
их тебе.


ГЛАВА 14

     Постепенно костыли сделались  частицей  моего  существа.  Руки  у  меня
развились вне всяких пропорций с остальными частями тела, особенно  крепкими
и твердыми стали они  под  мышками.  Костыли  мне  больше  не  мешали,  и  я
передвигался на них совершенно свободно.
     При  ходьбе  я  применял  различные  "стили",  которым  давал  названия
аллюров. Я умел двигаться шагом, рысью, иноходью, галопом. Часто я  падал  и
сильно расшибался,  но  постепенно  научился  при  падении  принимать  такое
положение, чтобы моя "плохая" нога от этого не пострадала. Все свои  падения
я разбил на определенные категории и, падая, знал заранее, будет это падение
"удачным" или "неудачным". Если костыли скользили, когда я  уже  вынес  тело
вперед, то я падал на спину, и это был самый "неудачный" тип падения, потому
что моя "плохая" нога подвертывалась и оказывалась подо мной. Это было очень
больно, и, падая таким образом, я, чтобы удержаться от слез, колотил  руками
по земле.
     Если же скользил только один костыль или я  зацеплялся  за  камень  или
корень, то я падал вперед, на руки и никогда не ушибался.
     Как бы то ни было, я всегда ходил в  синяках,  шишках  и  царапинах,  и
каждый вечер заставал меня за  лечением  ушиба  или  увечья,  полученного  в
течение дня.
     Но это меня не огорчало. Я воспринимал эти  досадные  неприятности  как
нечто неизбежное и естественное и никогда  не  связывал  их  с  тем,  что  я
калека, так как по-прежнему вовсе не считал себя калекой.
     Когда я начал ходить в школу, я узнал, что такое смертельная  усталость
- постоянная беда всех калек.
     Я всегда старался идти напрямик,  срезал  углы,  искал  самый  короткий
путь. Я шел напролом через колючие кусты, чтобы не сделать нескольких лишних
шагов, обходя их; лез через забор, чтобы избежать небольшого крюка, хотя  до
калитки было рукой подать.
     Нормальный ребенок  тратит  свою  избыточную  энергию  на  всевозможные
шалости: скачет, прыгает, кружится, идя по улице, подшибает ногой камешки. Я
тоже испытывал эту потребность и, когда шел по дороге,  давал  себе  волю  и
делал неуклюжие попытки прыгать и  скакать,  чтобы  таким  образом  выразить
хорошее настроение. Взрослые, видя эти  неловкие  усилия  излить  охватившую
меня  радость  жизни,  усматривали  в  них  нечто  глубоко  трогательное   и
принимались глядеть на меня с таким состраданием, что я тотчас же  прекращал
свои прыжки  и,  лишь  когда  они  исчезали  из  виду,  возвращался  в  свой
счастливый мир, где не было места их грусти и их боли.
     Сам того не замечая, я стал по-новому смотреть на мир.  Если  раньше  я
испытывал естественное уважение к тем мальчикам, которые посвящали  чуть  ли
не  все  свое  время  чтению,  то  теперь  меня  стали  интересовать  только
достижения в области спорта и физических  упражнений.  Футболисты,  боксеры,
велогонщики вызывали у меня гораздо большее восхищение, чем деятели науки  и
культуры. Моими  лучшими  приятелями  стали  мальчики,  слывшие  силачами  и
задирами.  Да  и  сам  я  на  словах  стал  обнаруживать   самую   настоящую
воинственность.
     - Вот как дам тебе в глаз, Тэд, после школы, тогда узнаешь!
     Я не скупился на угрозы, но избегал приводить их в исполнение. Я не мог
заставить себя ударить первым и лишь отвечал на удар.
     Любое насилие было мне глубоко противно. Иногда, увидев, как кто-нибудь
бьет лошадь или собаку, я спешил поскорее укрыться дома, обнять свою  собаку
Мэг и прижать ее к себе. И мне становилось легче на душе, потому что  с  ней
не могло случиться ничего дурного.
     Я почти все время думал о животных и птицах. Полет птиц  действовал  на
меня как музыка. Когда я смотрел на бегущих собак, мне делалось почти больно
- так красивы были их движения, а при  виде  скачущей  галопом  лошади  меня
бросало в дрожь от волнения, которое я едва ли мог бы объяснить.
     Я  не  понимал  тогда,  что,  преклоняясь   перед   всяким   действием,
воплощавшим  силу  и  ловкость,  я  как   бы   возмещал   свою   собственную
неспособность к такого рода действиям. Я знал  лишь,  что  подобное  зрелище
наполняет меня восторгом.
     Вместе  с  Джо  Кармайклом  мы  охотились  на  кроликов  и  зайцев;   в
сопровождении своры псов мы бродили по зарослям  и  выгонам,  и,  когда  нам
удавалось поднять зайца и собаки пускались за ним в погоню,  мне  доставляло
неизъяснимую радость следить за волнообразными  скачками  кенгуровых  собак,
смотреть, как они бегут, пригнув  голову  к  земле,  наблюдать  великолепный
изгиб шеи и  спины,  стремительный  наклон  туловища,  когда  они  настигали
увертливого зайца.
     Часто я по вечерам уходил в заросли,  чтобы  дышать  запахами  земли  и
деревьев. Среди мха и папоротников я становился на колени и прижимался лицом
к земле, впитывая ее аромат.
     Я откапывал пальцами корни травы; я ощущал  живой  глубокий  интерес  к
строению и составу земли, которую держал в руках, к скрытым в ней тоненьким,
как волоски, корешкам. Она представлялась мне каким-то  волшебным  чудом,  и
мне даже начинало казаться, что голова у меня находится слишком высоко и что
из-за этого я не могу полностью воспринять и оценить траву,  полевые  цветы,
мох и камни на тропинке, по которой я шел.  Мне  хотелось,  подобно  собаке,
бегать, опустив нос к земле, чтобы не упустить ни одного благоухания,  чтобы
не осталось незамеченным ни одно  из  чудес  мира  -  будь  то  камешек  или
растение.
     Я любил ползать в папоротниках на краю болота, пролагая  туннели  среди
подлеска, открывая каждый раз что-то новое, или  лежать  ничком,  прижавшись
лицом к светло-зеленым побегам папоротников,  лишь  недавно  появившимся  из
рождающей жизнь ночной темноты и  мягко  сжатым,  словно  кулачки  младенца.
Какая была в них нежность, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову н
касался их щекой.
     Но я чувствовал себя стесненным, скованным в  своих  поисках  чудесного
откровения, которое объяснило бы и утолило одолевавший меня голод. И  вот  я
создал себе мир мечты, в  котором  я  мог  вволю  бродить  и  странствовать,
свободный от ок