можно лучше овладеть этим искусством  охватило  меня.  Ведь  то,  что  умеют
делать другие ребята, несомненно, сумею и я. Но то, чего требовал мой разум,
было недоступно моему телу.  Месяц  за  месяцем  я  трусил  на  Звездочке  к
водоему, но лучшим наездником от этого не стал. Чтобы не  упасть,  мне  надо
было, как и раньше, держаться за луку седла; я ни разу не скакал даже легким
галопом и по-прежнему  не  мог  управлять  пони.  Целый  год  я  должен  был
удовлетворяться ездой шагом или медленной рысцой, но наконец решился пустить
пони галопом, даже если это грозит мне падением.
     Я спросил Боба, легко ли при галопе усидеть в седле.
     - Еще бы, черт возьми, - ответил он, - сидишь  как  на  лошади-качалке.
Это легче, чем ездить рысью. Когда Звездочка идет галопом, я ни на минуту не
отрываюсь от седла. У нее галоп не как у пони, а как у лошади.
     - А перейдет она на галоп сразу, без быстрой рыси?  Боб  заверил  меня,
что так оно и будет.
     - Наклонись вперед и подгони ее, - сказал он. - Только тронь  каблуком,
и она сейчас же перейдет на галоп.
     Я попробовал в тот же день. Недалеко от водоема  дорога  шла  слегка  в
гору. Подъехав к этому месту, я быстро наклонился вперед и чуть-чуть  ударил
пони "хорошей" ногой.
     Он  сразу  пошел  легким  галопом,   я   стал   подпрыгивать   в   такт
волнообразным, качающимся движениям, свежий ветер дул мне в  лицо,  хотелось
кричать от радости. Пони перешел на шаг и остановился у  водоема;  когда  он
начал пить, я откинулся посвободней в седле и  тут  почувствовал,  что  весь
дрожу.
     С тех пор я ездил галопом  каждый  день  и  сидел  в  седле  совершенно
уверенно, даже когда пони делал резкий поворот у школьного забора.
     Но я все еще держался руками за луку седла.
     К  водоему  вели  две  дороги.  Одна  пролегала  мимо   школы,   другая
сворачивала в проулок позади школы и  выходила  к  шоссе  с  другой  стороны
здания; этой дорогой пользовались  редко.  Извивающиеся  колеи,  оставленные
повозками, иногда проезжавшими по  ней,  прятались  в  траве  между  глухими
изгородями.
     Одна  изгородь  представляла  собой  четыре  ряда  колючей   проволоки,
натянутой между столбами. Вдоль нее  шла  дорожка  к  водоему,  протоптанная
бродячим скотом. Клочки рыжей шерсти торчали на проволоке там, где животные,
проходя, задевали за шипы.
     Мне иногда хотелось вернуться с водоема в школу по  этой  тропинке,  но
так как я не мог  управлять  движениями  Звездочки,  приходилось  ехать  той
дорогой, которая правилась ей.
     Как-то зимой, собираясь пуститься в обратный путь с  водоема,  я  резко
толкнул пони каблуком, и он пошел быстрым галопом,  но,  вместо  того  чтобы
направиться обычной дорогой, свернул в проулок.
     Я был доволен. Много раз отдыхал я здесь, возвращаясь от подножия  горы
Туралла, и этот проулок всегда напоминал мне об  усталости.  Не  легко  было
ходить по высокой спутанной траве,  по  каменистым  тропинкам,  и  сейчас  я
глядел вниз на быстро мелькавшие подо мной растения и камни и  поражался,  с
какой легкостью я проносился над  ними.  Трудности,  которые  они  для  меня
всегда представляли, теперь уже не занимали  моих  мыслей,  и  я  с  любовью
смотрел на твердую, неровную землю.
     Пони свернул с главной дорожки и поскакал по тропке у изгороди - такого
маневра я никак не предвидел. Когда он выбрал этот путь,  я  понял  грозящую
мне опасность и сжал луку седла со всей силой, как  будто  этим  можно  было
заставить пони уйти от изгороди, от торчащих шипов.
     Он мчался вперед,  а  я  смотрел  на  свою  "плохую"  ногу,  беспомощно
болтающуюся  в  стремени,  и  на  колючую  проволоку,  мелькающую  всего   в
нескольких дюймах от нее.
     На мне были длинные бумажные чулки, перетянутые резинками повыше колен.
Моя "плохая" нога под чулком была забинтована,  так  как  зимой  она  всегда
покрывалась болячками.
     Взглянув вперед, туда, где тропинка подходила совсем близко к изгороди,
я понял, что через минуту в мою ногу вонзится колючая проволока. Мне не было
страшно, но меня возмущало то, что я должен покориться этому без борьбы.
     Я хотел было броситься на землю. Я  сделал  вдох  и  скомандовал  себе:
"Падай!" И не смог решиться. Я представил  себе,  как  ломаю  руку  и  не  в
состоянии больше пользоваться  костылями.  Мой  взгляд  снова  скользнул  по
изгороди.
     Когда первые шипы зацепили мою ногу, они  оттянули  се  назад,  к  боку
пони, когда же тропинка слегка отошла  от  изгороди,  нога  освободилась  на
мгновение и повисла, болтаясь рядом со стременем, пока ее снова не  зацепило
проволокой. Шипы прорвали чулок и бинты,  и  я  почувствовал,  что  по  ноге
заструилась кровь. Все во мне застыло.  Я  больше  не  смотрел  на  ногу.  Я
посмотрел туда, где  проулок  кончался  и  тропинка  уходила  в  сторону  от
изгороди, и приготовился терпеть боль в истерзанной проволокой ноге.
     Путь до конца проулка показался мне длинным, хотя  Звездочка  пробежала
его плавным галопом, не замедляя шага. Она свернула за угол и остановилась у
школы с поднятой головой и прядая ушами, но я едва держался в седле. - Боб и
Джо помогли мне слезть на землю.
     - Что случилось? - спросил Джо, наклоняясь и с тревогой всматриваясь  в
мое лицо.
     - Она свернула в проулок и протащила мою ногу по колючей  проволоке,  -
сказал я.
     - Зачем ей это понадобилось? - с удивлением воскликнул Боб,  нагнувшись
над моей ногой. - Она никогда раньше туда не сворачивала. Черт возьми, кровь
так и хлещет, нога  вся  располосована.  Чулок  разорван.  И  чего  ее  туда
понесло? Тебе, наверно, придется отправиться к доктору. Господи, ну и вид  у
твоей ноги!
     - Надо перевязать ее на заднем дворе, пока никто не  увидел,  -  быстро
перебил его Джо. Джо прекрасно понимал меня.
     - Может, у кого-нибудь из ребят найдется носовой платок? - спросил я. -
Я забинтовал бы ногу.
     - Я спрошу у Пэрса, - предложил Боб. - У него, наверно, есть.
     Пэрс пользовался в школе репутацией маменькиного сынка,  и  все  знали,
что он носит в кармане носовой платок. Боб ушел искать  Пэрса,  а  Джо  и  я
отправились на задний двор школы. Там я сел, спустил изодранный чулок и снял
лохмотья, оставшиеся от повязки. Открылись кровоточащие царапины.  Они  были
неглубоки, но многочисленны, и кровь медленно стекала по покрытой  болячками
холодной синеватой коже. Джо и я молча смотрели на ногу.
     - Все равно тебе эта нога только всегда мешала, - наконец вымолвил Джо,
стараясь утешить меня.
     - Черт с ней, - свирепо пробормотал я. - Черт с ней, с  моей  проклятой
ногой! Погляди, не идет ли Боб.
     Боб спешил к нам с носовым платком, который он  почти  силой  вырвал  у
Пэрса, а Пэре шел за ним следом, чтобы узнать, какая  судьба  постигнет  его
платок.
     - Ты должен завтра принести его, - предупредил он меня  и  поперхнулся,
увидев мою ногу. - Ох, смотрите! - воскликнул он.
     С помощью платка и моей рваной  повязки  я  крепко  забинтовал  ногу  и
поднялся, опираясь на костыли, а Джо, Боб и Пэрс отступили,  ожидая,  что  я
скажу.
     - Ладно, сойдет... - буркнул я  после  секундного  молчания,  проверяя,
затихает ли жгучая боль.
     - Через все эти тряпки кровь не может просочиться,  -  заметил  Джо.  -
Никто ничего не узнает.


ГЛАВА 31

     Мать так и не узнала, что я поранил  ногу.  Я  всегда  сам  промывал  и
перевязывал свои болячки, она лишь приносила  мне  миску  с  горячей  водой,
чистый бинт и вату для прокладки между пальцами. Иногда  мне  казалось,  что
придется все же сказать ей, потому что порезы на холодной мякоти ноги упорно
отказывались заживать, но с наступлением теплой погоды все прошло.
     Я продолжал ездить на Звездочке к водоему, но теперь пускал ее  вскачь,
только когда мы выезжали на дорогу к школе и  поворот  в  проулок  оставался
позади.
     Часто я пробовал ездить, держась за седло только одной рукой, но  из-за
искривления позвоночника меня  всегда  клонило  влево,  и  одной  руки  было
недостаточно, чтобы удержать меня от падения на эту сторону.
     Однажды, когда Звездочка шла шагом, я решил  попробовать  держаться  за
седло в разных местах в поисках более устойчивой опоры. Благодаря тому,  что
я был крив на левый бок,  я  мог,  не  напрягаясь,  дотянуться  левой  рукой
гораздо дальше, чем правой. Подвинувшись немного вправо, я сунул левую  руку
под крыло седла как раз под своей ногой, где  подпруга  пересекает  седло  и
уходит под крыло. Схватившись за подпругу именно в этом месте, я, потянув за
ремень, мог сопротивляться наклону влево, а упираясь  в  прокладку  седла  -
наклону вправо.
     Впервые я почувствовал себя в  седле  совершенно  уверенно.  Я  схватил
поводья правой рукой, левой взялся  за  подпругу,  пустил  Звездочку  легким
галопом, и оказалось, что никакие толчки мне  больше  не  страшны.  Я  сидел
свободно и спокойно, приподнимаясь и  опускаясь  вместе  с  движением  пони,
испытывая неизвестное мне ранее чувство полной безопасности и уверенности.
     Теперь я научился управлять Звездочкой. Движением руки я мог послать ее
вправо или влево, при повороте я  наклонялся  вместе  с  ней  и  откидывался
назад, когда она вновь выравнивалась и шла прямо. Держась за подпругу, я был
как бы привязан к седлу  и  в  то  же  время  мог  менять  позу,  смотря  по
обстоятельствам.
     Некоторое время пони шел галопом, потом я, повинуясь внезапному порыву,
криками стал подгонять его. Я почувствовал,  что  его  тело  напряглось  как
струна, и он пошел карьером. Волнообразное качание  перешло  в  ровный  бег,
частая дробь цокающих копыт зазвучала в моих ушах, как музыка.
     Это  ощущение  было  слишком  необычным,  чтобы  повторить  его,  чтобы
растратить его в один день. Я возвратился в школу  шагом,  напевая  песенку.
Ждать, пока придет Боб и снимет меня с пони, я не стал;  сам  соскользнул  с
седла, упал на землю и пополз к костылям, стоявшим у стены; потом  поднялся,
отвел Звездочку в загон, расседлал и остаток  перемены,  пока  не  прозвенел
звонок, простоял у забора, глядя на пони.
     Всю вторую половину дня я не мог сосредоточиться на уроках. Я думал  об
отце, о том, как он обрадуется, когда я докажу ему, что умею ездить  верхом.
Мне хотелось завтра же приехать домой на Звездочке и показаться отцу,  но  я
знал, какие вопросы он задаст мне, и чувствовал, что до  тех  пор,  пока  не
смогу садиться на пони и слезать с него без посторонней помощи,  у  меня  не
будет права сказать: "Я умею ездить верхом".
     "Спешиваться я научусь скоро, - рассуждал я. - Если бы слезать  с  пони
где-нибудь поблизости от костылей, то можно одной рукой держаться за  седло,
а другой взять костыли и поставить их под мышки. А вот садиться верхом - это
другое дело. Нужны сильные ноги, чтобы поставить одну  в  стремя,  а  другой
оттолкнуться от земли. Мне надо придумать какой-то другой способ".
     Иногда, играя  дома,  я  брался  одной  рукой  за  верхнюю  перекладину
калитки, а другой за ручку костыля и потом медленно  подтягивался  на  руках
высоко над забором. Я  часто  пробовал  свои  силы  таким  образом  и  решил
повторить этот фокус со Звездочкой вместо калитки.  Если  она  будет  стоять
смирно, мне это удастся.
     На следующий день я сделал первую попытку, но пони все время  двигался,
и я несколько раз падал. Тогда я попросил Джо подержать  его,  взялся  одной
рукой за луку седла, другой за ручку костылей, составленных  вместе,  сделал
глубокий вдох, одним движением подтянулся на руках и сел в седло. Я  повесил
костыли через правую руку, но они пугали пони, и пришлось отдать их Джо.
     Каждый день Джо держал Звездочку, чтобы я мог  сесть  на  нее  сам,  но
через две недели пони так привык к моему броску на его  спину,  что  уже  не
делал попытки двигаться до тех пор, пока я не  усаживался  в  седле  прочно.
После этого я больше не просил Джо держать его, но все еще не  мог  брать  с
собой костыли.
     Показав Бобу, в каком положении мне удобней возить костыли, я  попросил
его поездить на Звездочке, перебросив их через правую  руку.  Он  проделывал
это каждый день  после  школы,  и  Звездочка  перестала  их  бояться.  Таким
образом, я смог ездить на пони с костылями.
     Когда он шел легким галопом, они ударялись о его бок, а при карьере  их
отбрасывало назад, но пони их уже больше не пугался.
     Он не был тугоузд, и я с легкостью управлял им, держа поводья  в  одной
руке., Я ездил с укороченными поводьями,  чтобы,  откинувшись  назад,  своим
весом увеличить их натяжение. Он слушался малейшего движения моих рук, когда
мне надо было его повернуть. Вскоре он уже  поворачивался  на  одних  задних
ногах, как дрессированный июни. Оказалось, что, толкая  седло  снизу  рукой,
которой я держался за подпругу, я мог приподниматься во время езды рысью,  и
времена, когда меня било о седло, миновали навсегда.
     Звездочка никогда не шарахалась в сторону.  Она  всегда  бежала  прямо,
поэтому я чувствовал себя  уверенно  и  не  опасался,  что  она  может  меня
сбросить. Я не понимал, что для того, чтобы удержаться в седле,  когда  пони
вдруг отпрянет вбок, нужны здоровые ноги, так как со мной пока таких случаев
не бывало. Я считал, что сбросить меня  может  только  лошадь,  встающая  на
дыбы, и начал ездить более отчаянно, чем другие ребята в школе.
     Я проносился галопом по пересеченной местности,  недоступной  для  моих
костылей, - я попирал " ее ногами, крепкими, как  сталь,  ногами  Звездочки,
которые теперь я ощущал, как свои собственные.
     Там, где другие ребята старались объехать холм  или  насыпь,  я  мчался
напрямик,  однако  когда  мы  ходили  пешком,  то,   наоборот,   я   обходил
возвышенности, а все мальчишки взбирались на них.
     Теперь я мог побывать везде, где бродили они, и  всю  часовую  перемену
выискивал места, где не смог бы пройти  на  костылях,  и,  проезжая  по  ним
верхом, становился равным своим товарищам.
     Но я не знал, что мной руководит именно  это  побуждение.  Я  ездил  по
таким местам потому, что мне так нравилось. Другого  объяснения  у  меня  не
было.
     Иногда я проезжал галопом по проулку. В конце его был крутой поворот на
шоссе. На противоположном углу была построена  пресвитерианская  церковь,  и
его назвали "Церковный угол".
     Однажды я на полном галопе завернул  за  "Церковный  угол".  Накрапывал
дождь, и мне хотелось добраться до школы сухим. Женщина,  которая  проходила
мимо церкви,  неожиданно  раскрыла  зонтик,  и  пони  на  всем  скаку  резко
шарахнулся в сторону.
     Я почувствовал, что падаю, и попытался заставить себя  вытащить  ступню
"плохой" ноги из стремени. Я всегда ужасно боялся, чтобы лошадь не протащила
меня за собой по земле. Отец раз видел, как лошадь  неслась  во  весь  опор,
таща за собой седока, запутавшегося одной ногой в стремени, и я на всю жизнь
запомнил его рассказ о  том,  как  тело  всадника  подпрыгивало  на  кочках,
увлекаемое скачущей лошадью.
     Ударившись о шоссе и ощутив, что  ноги  мои  свободны,  я  почувствовал
облегчение. Несколько мгновений я лежал неподвижно, опасаясь, что  переломал
себе все кости, потом сел и стал ощупывать ноги и руки, болевшие от  ушибов.
На голове вскочила шишка, на локте была большая ссадина.
     Звездочка галопом помчалась к школе, и я знал,  что  Боб  и  Джо  скоро
появятся с моими костылями. Я сидел на дороге, стряхивая пыль со  штанов,  и
вдруг заметил женщину с зонтиком. Она  бежала  ко  мне  с  выражением  такой
тревоги и страха на лице, что я быстро оглянулся, проверяя, не случилось  ли
сзади меня что-нибудь ужасное. Но, кроме меня, на дороге никого не было.
     - Ох! - воскликнула она. -  Ты  упал?  Я  видела.  Бедный  мальчик,  ты
ушибся? Ох, в жизни этого не забуду!
     Это была миссис Конлон, знакомая моей матери, и я подумал: "Она  скажет
маме, что я упал. Завтра придется показать отцу, что я умею ездить верхом".
     Миссис Конлон торопливо бросила свои свертки на землю и,  положив  руку
на мое плечо, заглянула мне в лицо. Рот ее был полуоткрыт.
     - Ты ушибся, Алан! Говори! Что  скажет  твоя  бедная  мама?  Что  ж  ты
молчишь?
     - Со мной ничего не случилось, миссис Конлон, - заверил я ее. -  Я  жду
своих костылей. Джо Кармайкл принесет их, когда увидит пони.
     Я твердо верил, что Джо быстро сообразит, что нужно предпринять. Боб  -
тот примчался бы взбудораженный и растрезвонил бы о происшедшем на весь мир!
Ну, а Джо, не поднимая шума, прибежит с моими костылями, думая лишь  о  том,
как бы скрыть случившееся от всех.
     - Ты не  должен  ездить  верхом,  Алан,  -  продолжала  миссис  Конлон,
отряхивая мои плечи. - Это плохо  кончится,  вот  увидишь.  -  В  ее  голосе
звучали нежные, добрые нотки, она встала подле  меня  на  колени  и  нагнула
голову так, что ее лицо очутилось рядом с моим. Она ласково улыбалась мне: -
Ты не такой, как другие мальчики. И никогда не должен забывать об  этом.  Ты
не можешь делать все то, что они. Если твои бедные отец и мать  узнают,  что
ты ездишь верхом, это разобьет им сердце. Обещай мне, что никогда больше  не
сядешь на лошадь. Ну, обещай!
     Я с удивлением увидел слезы у нее на глазах, и мне  захотелось  утешить
ее, сказать, что мне ее жаль. Хотелось  подарить  ей  что-нибудь,  заставить
улыбнуться, сделать ее счастливой. Я всегда замечал эту грусть  у  взрослых,
разговаривавших со мной. Как я ни старался, я не в силах был приобщить их  к
моему счастью. Они крепко держались за свою печаль. Причины этого я никак не
мог понять.
     Прибежали Джо и Боб. Джо нес мои костыли.  Миссис  Конлон  вздохнула  и
поднялась с земли; пока Джо помогал мне встать и подставлял мне костыли, она
смотрела на меня трагическим взглядом.
     - Что случилось? - спросил он с тревогой.
     -  Звездочка  шарахнулась  и  сбросила  меня,  но  со  мной  ничего  не
случилось.
     - Мы должны  молчать  об  этом.  Ни  слова,  -  шепотом  произнес  Джо,
посматривая на миссис Конлон. - Держи язык за зубами, иначе тебе никогда  не
дадут сесть на лошадь.
     Я попрощался с миссис Конлон. Уходя, она напомнила мне:
     - Не забудь, что я говорила тебе, Алан.
     - Одно можно сказать, - заявил Джо, оглядев меня с ног до головы, когда
мы пошли к школе, - никакой беды  не  стряслось.  Ты  ходишь  не  хуже,  чем
всегда.


ГЛАВА 32

     На следующий день,  во  время  большой  перемены,  я  поехал  домой  на
Звездочке. Ехал я не  спеша.  Мне  хотелось  насладиться  картиной,  которая
рисовалась моему воображению: как отец увидит меня  верхом.  Мать,  пожалуй,
встревожится, а отец положит мне руку на плечо, посмотрит на меня и  скажет:
"Я знал, что ты добьешься своего", - или что-нибудь в этом роде.
     Когда я подъехал к воротам, он стоял у  двери  сарая,  склонившись  над
седлом. Он не видел меня. Я  остановил  пони  у  ворот  и  несколько  секунд
смотрел на отца. Потом крикнул:
     - Э-гей!
     Он, не разгибая спины, повернул голову к воротам и так и замер  в  этом
положении, а я, улыбаясь, глядел на него; потом  он  медленно  выпрямился  и
пристально посмотрел на меня.
     - Это ты, Алан? - произнес он вполголоса, как будто я сидел на  лошади,
которая могла испугаться его голоса и понести.
     - Да! - воскликнул я. - Иди сюда, посмотри на меня. Только посмотри! Ты
помнишь, ты говорил, что я никогда не буду ездить верхом?  А  теперь  гляди.
Э-гей! - крикнул я, как это делал иногда отец, когда  скакал  на  норовистой
лошади, наклонился вперед и, быстро приподнявшись, ударил  Звездочку  в  бок
пяткой "хорошей" ноги.
     Белый пони рванулся вперед  короткими  скачками,  потом,  выровнявшись,
пошел быстрым аллюром. Из-за плеча пони мне было видно его мелькавшее взад и
вперед, как поршень, колено, я чувствовал его силу и  движение  лопаток  при
каждом шаге.
     Я поехал вдоль нашего забора  до  купы  акаций,  потом  осадил  пони  и
откинулся назад, когда он, поворачиваясь, присел на задние  ноги,  а