ия,  и  раскланивался,  поглядывая
при этом на дверь кухни, где обычно в таких случаях стояла мать, наблюдавшая
за ним с улыбкой - чуть насмешливой, любящей и тревожной.
     Отец любил лошадей не потому, что с их помощью он зарабатывал на жизнь,
а потому, что находил в них красоту. Он с удовольствием рассматривал  каждую
хорошо сложенную лошадь. Наклонив голову набок, он медленно похаживал вокруг
нее, тщательно изучая все ее стати, ощупывая  ее  передние  ноги  в  поисках
ссадин или припухлостей, говоривших о том, что ей приходилось падать.
     - Хороша такая лошадь, - не раз  повторял  он,  -  у  которой  крепкая,
добрая кость, лошадь с длинным корпусом и к тому же рослая.
     Для него лошади не отличались от людей.
     - Это факт, - утверждал он. - Я их довольно повидал на своем веку. Иные
лошади, если чуть дотронешься до них кнутом, дуются  на  тебя,  точно  дети.
Есть такие ребятишки: надери им уши - и они с тобой много дней  говорить  не
будут. Затаят обиду. Понимаешь, не могут забыть. Вот  и  с  лошадьми  то  же
самое: ударь такую кнутом - и сам не рад будешь. Поглядите на гнедую  кобылу
Коротышки Дика. Она тугоузда. А я ее заставил слушаться  узды.  Суди  сам...
Она вся в своего хозяина - Коротышку. Кто захочет  его  взнуздать,  порядком
намучится. Он мне до сих пор фунт должен. Ну, да бог с ним.  У  него  и  так
ничего за душой нет...
     Мой дед по отцу, рыжеголовый йоркширец, был пастухом... Он  эмигрировал
в Австралию в начале сороковых годов прошлого века. Женился он на ирландской
девушке, приехавшей в новую колонию в том же году. Я слышал, что дед  явился
на пристань, как раз когда пришвартовался корабль с  ирландскими  девушками,
прибывшими в Австралию, чтобы устроиться прислугой.
     - Кто из вас согласится  сразу  выйти  за  меня  замуж?  -  крикнул  он
столпившимся у поручней девушкам. - Кто не побоится?
     Одна крепкая голубоглазая ирландка с черными волосами и большими руками
оглядела его и после минутного раздумья крикнула в ответ:
     - Я согласна! Я выйду за тебя замуж!
     Она перелезла через поручни и прыгнула вниз...  Он  подхватил  девушку,
взял ее узелок, и они вместе ушли с пристани; он увел ее, обняв за плечи.
     Отец, самый младший из  четырех  детей,  унаследовал  от  своей  матери
ирландский темперамент.
     - Когда я был еще малышом, - рассказывал он  мне,  -  я  угодил  одному
возчику пониже уха стручком акации, - а ты ведь знаешь, если сок  попадет  в
глаза, можно ослепнуть. Парень чуть не спятил от злости и бросился на меня с
дубиной. Я кинулся к нашей хижине и  заорал  благим  матом:  "Мама!"  А  тот
малый, черт побери, шутить не собирался. Когда я добежал до  дома,  он  меня
почти настиг. Казалось, что спасения нет. Но мать асе видела и уже  ждала  у
дверей, держа наготове котелок с кипящей водой. "Берегись, - крикнула она, -
это кипяток! Подойди только, и я ошпарю  тебе  физиономию..."  Черт  возьми,
только это его и остановило. Я вцепился в подол ее платья, а  она  стояла  и
смотрела на парня, пока он не ушел.
     Мой отец начал работать уже  с  двенадцати  лет.  Все  его  образование
ограничилось несколькими месяцами занятий с вечно пьяным учителем,  которому
каждый ученик, посещавший дощатую лачугу, служившую школой, платил  полкроны
в неделю.
     Начав самостоятельную жизнь, отец колесил от фермы к  ферме,  нанимаясь
объезжать лошадей или перегонять гурты. Свою молодость он  провел  в  глухих
районах  Нового  Южного  Уэльса  и  Квинсленда  и  мог  без  конца   о   них
рассказывать. И благодаря рассказам отца  эти  края  солончаковых  равнин  и
красных песчаных холмов были мне ближе, чем луга и  леса,  среди  которых  я
родился и рос.
     - В тех глухих  местах,  -  как-то  сказал  мае  отец,  -  есть  что-то
особенное. Там чувствуешь настоящую радость. Заберешься на  поросшую  сосной
гору, разведешь костер...
     Он умолк и задумался, глядя на меня взволнованно и тревожно.  Потом  он
сказал:
     - Надо будет сделать какое-нибудь приспособление, чтобы твои костыли не
увязали в песке: мы ведь когда-нибудь отправимся в те края.


ГЛАВА 2

     Вскоре после того как я заболел, мускулы на моих ногах стали ссыхаться,
а  моя  спина,  прежде  прямая  и  сильная,  искривилась.  Сухожилия  начали
стягиваться и затвердели, так что мои ноги постепенно согнулись в коленях  и
уже не могли разгибаться.
     Это болезненное натяжение  сухожилий  под  коленями  пугало  мою  мать,
которая опасалась, что  мои  ноги  навсегда  останутся  согнутыми,  если  не
удастся как можно скорее выпрямить их. Глубоко встревоженная, она  вновь  и:
вновь приглашала доктора Кроуфорда, чтобы он назначил такое лечение, которое
позволило бы мне нормально двигать ногами.
     Доктор  Кроуфорд,  который  плохо  разбирался   в   детском   параличе,
недовольно хмурил брови, наблюдая, как  мать  каталась  вернуть  жизнь  моим
ногам, растирая их спиртом и оливковым маслом  -  средство,  рекомендованное
женой школьного учителя, утверждавшей, что оно излечило  ее  от  ревматизма.
Проронив замечание, что "вреда от этого не будет", Кроуфорд  решил  оставить
вопрос открытым до тех пор, пока  он  не  наведет  в  Мельбурне  справки  об
осложнениях, которые бывают после этой болезни.
     Доктор Кроуфорд жил в Балунге, небольшом городке  в  четырех  милях  от
нашего дома, и навещал больных на окрестных фермах, только когда заболевание
было очень серьезным. Он разъезжал в шарабане с полуподнятым верхом, на фоне
голубой войлочной обивки которого эффектно выделялась его фигура,  когда  он
кланялся встречным и приветственно помахивал  кнутом,  подгоняя  свою  серую
лошадку,  трусившую  рысцой.  Этот  шарабан  приравнивал  его  к  скваттерам
{Скваттер (англ.) - крупный землевладелец. (Прим. перев.)}, правда,  лишь  к
тем из них, чьи экипажи не имели резиновых шин.
     Он неплохо разбирался в простых болезнях.
     - Могу сказать вам с полной уверенностью, миссис Маршалл, что у  вашего
сына не корь.
     Полиомиелит принадлежал к числу тех болезней, о которых он почти ничего
не знал. Когда я заболел, он пригласил на консилиум еще двух врачей, и  один
из них установил у меня детский паралич.
     Этот врач, который, казалось, так много  знал,  произвел  на  мою  мать
большое впечатление, и она стала его расспрашивать, но он ответил только:
     - Если бы это был мой сын, я бы очень тревожился.
     - Еще бы, - сухо заметила мать и с этой минуты утратила к  нему  всякое
доверие.
     Но доктору Кроуфорду она продолжала  верить,  потому  что  после  ухода
своих коллег он сказал:
     - Миссис Маршалл, никто не может  предугадать,  останется  ли  ваш  сын
калекой или нет, будет он жить или умрет. Я думаю, что он будет жить, но все
в руце божьей.
     Эти слова утешили мою мать,  но  на  отца  они  произвели  совсем  иное
впечатление. Он заметил, что доктор Кроуфорд сам  признал,  что  никогда  не
имел дела с детским параличом.
     - Раз они начинают толковать, что "все в руце божьей", -  значит,  пиши
пропало, - сказал он.
     В конце концов доктору Кроуфорду все же пришлось  решать,  как  быть  с
моими сведенными ногами. Взволнованный и неуверенный, он тихо выбивал  дробь
своими короткими пальцами по мраморной крышке умывальника у моей  постели  и
молча смотрел на меня. Мать стояла рядом с ним  в  напряженной,  неподвижной
позе, как обвиняемый, ожидающий приговора.
     - Так вот, миссис Маршалл, насчет его ног. М-м-м... - да... Боюсь,  что
остается только одно средство. К  счастью,  он  храбрый  мальчик.  Нам  надо
выпрямить его ноги. Это можно сделать только силой. Мы  должны  их  насильно
выпрямить. Вопрос - как это сделать?  Лучше  всего,  по-моему,  каждое  утро
класть его на стол и вам всей тяжестью наваливаться на его колени  и  давить
на них, пока они не выпрямятся. Ноги надо вплотную прижать к столу. И делать
это, скажем, три раза. Да, думаю, трех раз  достаточно.  А  в  первый  день,
скажем, два раза.
     - Это будет очень больно? - спросила мать.
     - Боюсь, что да. - Кроуфорд помедлил и добавил: - Вам  понадобится  все
ваше мужество.
     Каждое утро, когда мать укладывала меня на спину на  кухонный  стол,  я
смотрел на висевшую над камином картину,  изображавшую  испуганных  лошадей.
Это была гравюра: две лошади, черная и белая, в ужасе жались друг к другу, а
в нескольких футах от их  раздувавшихся  ноздрей  сверкали  зигзаги  молнии,
вырывающейся из темного хаоса бури и дождя.
     Парная к ней гравюра, висевшая  на  противоположной  стене,  изображала
этих же лошадей в тот момент, когда они в бешеном  испуге  уносились  вдаль:
гривы  их  развевались,  а   ноги   были   растянуты,   как   у   игрушечной
лошадки-качалки.
     Отец, принимавший все картины всерьез, нередко  подолгу  вглядывался  в
этих лошадей, прикрыв один глаз, чтобы  лучше  сосредоточиться  и  правильно
оценить все их стати.
     Однажды он сказал мне:
     - Они арабской породы, это верно, но нечистых кровей. У кобылы  нагнет.
Взгляни-ка на ее бабки.
     Мне не нравилось, что он находит у этих лошадей  недостатки.  Для  меня
они были чем-то очень важным. Каждое  утро  я  вместе  с  ними  уносился  от
нестерпимой боли.
     Страх, обуревавший их и меня, сливался воедино и  тесно  связывал  нас.
как товарищей по несчастью.
     Мать моя упиралась обеими руками в мои  приподнятые  колени  и,  крепко
зажмурив глаза, чтобы удержать слезы,  всей  тяжестью  наваливалась  на  мои
ноги, пригибая их книзу, пока они, распрямившись, не ложились на стол. Когда
ноги выпрямлялись под тяжестью ее тела,  пальцы  на  них  растопыривались  и
затем скрючивались наподобие птичьих  когтей.  А  когда  сухожилия  начинали
тянуться и вытягиваться, я громко кричал, широко раскрыв глаза и уставившись
на обезумевших от ужаса лошадей над камином. И в то  время  как  мучительные
судороги сводили мои пальцы, я кричал лошадям:
     - О лошади, лошади, лошади... О лошади, лошади!..


ГЛАВА 3

     Больница находилась в городке милях в двадцати  от  нашего  дома.  Отец
отвез меня туда в крепко сколоченной двуколке, с длинными оглоблями, которой
он пользовался, приучая лошадей к упряжи. Он очень гордился  этим  экипажем.
Оглобли и колеса были сделаны из  орехового  дерева,  а  на  задней  стороне
сиденья  он  нарисовал  вставшую  на  дыбы  лошадь.  Нельзя  сказать,  чтобы
изображение получилось очень удачным, и  отец  в  свое  оправдание  приводил
такое объяснение:
     - Видите ли, лошадь еще не привыкла вставать на дыбы. Она делает это  в
первый раз и поэтому потеряла равновесие.
     Отец запряг в двуколку одну из лошадей, которых он объезжал, и еще одну
привязал к оглобле. Он держал коренника за голову, пока мать,  посадив  меня
на дно двуколки, забиралась в  нее  сама.  Усевшись,  мать  подняла  меня  и
устроила рядом с собой. Отец продолжал что-то говорить лошади и гладил ее по
потной шее:
     - Стой, милая, стой смирно, тебе говорю.
     Выходки необъезженных лошадей не пугали мою мать. Упрямые кони вставали
на дыбы, падали на  колени  или  рвались  в  сторону,  задыхаясь  от  усилий
сбросить упряжь, а мать смотрела на это  с  самым  невозмутимым  видом.  Она
сидела на высоком сиденье, приспосабливаясь к любому толчку; крепко  держась
одной рукой за никелированный поручень, она слегка нагибалась вперед,  когда
лошади с силой пятились, и откидываясь на спинку сиденья, когда они  дергали
двуколку вперед, но ни на минуту не отпускала меня.
     - Нам хорошо, - говорила она, обвив меня рукой.
     Отец ослабил удила и приблизился к  подножке,  пропуская  вожжи  сквозь
кулак; он не сводил глаз с  головы  пристяжной.  Поставив  ногу  на  круглую
железную подножку  и  схватившись  за  край  сиденья,  он  помедлил  минуту,
продолжая кричать беспокойным, возбужденным лошадям: "Смирно, смирно!"  -  и
неожиданным рывком вскочил на козлы в то время, как  лошади  попятились.  Он
ослабил  вожжи,  и  лошади  понеслись.  Двухлетка,  привязанная  к   оглобле
недоуздком, рвалась в сторону, вытягивая шею;  в  этой  неуклюжей  позе  она
скакала рядом с коренником. Мы промчались через ворота,  разбрасывая  камни,
под скрежет буксовавших, окованных железом колес.
     Отец хвастал, что ни разу во время своих стремительных  выездов  он  не
задел столбов  ворот,  хотя  щербины,  пересекавшие  их  на  уровне  ступиц,
говорили об ином. Мать,  перегнувшись  через  крыло,  чтобы  увидеть,  какое
расстояние отделяет ступицу колеса от столба, каждый раз повторяла одни и те
же слова:
     - В один прекрасный день ты обязательно заденешь столб.
     Когда мы свернули с грязной дороги, которая вела к воротам нашего дома,
на вымощенное щебнем шоссе, отец придержал лошадей.
     - Потише, потише! - крикнул он и добавил, обращаясь к  моей  матери:  -
Эта поездка поубавит им прыти. Серый -  от  Аббата,  это  сразу  видно:  его
жеребята всегда с норовом.
     Теплые лучи солнца и стук колес действовали на меня усыпляюще; заросли,
выгоны, ручьи проносились мимо нас, окутываемые на мгновение  пеленой  пыли,
поднятой копытами наших лошадей, но я ничего не видел.  Я  лежал,  прислонив
голову к плечу матери, и спал в таком положении, пока через три часа она  не
разбудила меня.
     Под колесами нашего экипажа хрустел гравий больничного двора; я  сел  и
стал смотреть на белое здание с узкими окнами и странным запахом.
     Через открытую дверь я видел  темный  паркет  и  тумбочку,  на  которой
стояла ваза с цветами. Но все здание было окутано странной  тишиной,  и  она
испугала меня.
     В комнате, куда меня внес отец, у стены стоял мягкий диван,  а  в  углу
был письменный стол. За ним сидела  сестра,  которая  начала  задавать  отцу
множество вопросов. Его ответы она записывала в книгу, а он следил  за  ней,
словно за норовистой лошадью, которая злобно прижимает уши.
     Когда она вышла из комнаты, захватив с собой книгу, отец сказал матери:
     - Стоит мне только попасть в такое местечко, и  меня  так  и  подмывает
послать их всех к черту. Тут  задают  слишком  много  вопросов,  обнажают  у
человека все чувства, словно обдирают корову. И уже сам веришь, что  зря  их
беспокоишь н что вообще их обманываешь. Не знаю даже, как объяснить...
     Через несколько минут сестра вернулась вместе с санитаром, который унес
меня после того, как мать обещала зайти ко мне, когда я буду уже в постели.
     Санитар был в коричневом халате. У него было красное, морщинистое лицо,
и он смотрел на меня так, словно я не мальчик, а  какая-то  трудная  задача,
которую надо решить.
     Он отнес меня в ванную комнату и опустил в ванну с теплой водой.  Затем
он сел на стул и принялся скручивать папиросу. Закурив, он спросил:
     - Когда ты в последний раз мылся?
     - Сегодня утром, - ответил я.
     - Ну хорошо, тогда просто полежи в ванне. Хватит и этого. Потом я сидел
в прохладной чистой постели и упрашивал мать не уходить. Матрас  на  кровати
был жестким и твердым, и мне никак не удавалось так натянуть на себя одеяло,
чтобы образовались складки. Под этим одеялом не будет ни  теплых  пещер,  ни
каналов и тропинок, извивающихся вдоль изгибов стеганого одеяла, по  которым
можно перегонять  камешки.  Рядом  не  было  привычных  стен,  я  не  слышал
собачьего лая, похрустывания соломы на зубах лошадей. Все это  было  родное,
привычное, связанное с домом, и в эту минуту я  испытывал  отчаянную  тоску.
Отец уже простился со мной, но мать еще медлила. Вдруг она быстро поцеловала
меня и вышла, и то, что она это сделала, показалось мне  невероятным.  Я  не
мог даже подумать, что она ушла по  своей  воле,  -  мне  казалось,  что  ее
заставило  уйти  что-то  неожиданное  и  страшное,  против  чего  она   была
бессильна. Я не окликнул ее, не  просил  ее  вернуться,  хотя  мне  страстно
хотелось этого. Я смотрел, как дна уходит, и у меня не  было  сил  задержать
ее.
     Вскоре после того как мать ушла, человек, лежавший на соседней  кровати
и несколько минут молча рассматривавший меня, спросил:
     - О чем ты плачешь?
     - Я хочу домой.
     - Мы все хотим этого, -  произнес  он  и,  уставившись  в  потолок,  со
вздохом повторил: - Да, мы все этого хотим.
     В палате, где мы лежали,  пол  был  паркетный,  желто-коричневый  между
кроватями и в середине комнаты, но темный и блестящий под кроватями, где  по
натертым воском половицам не ступали ноги сиделок.
     Белые железные кровати стояли в два ряда вдоль стен одна против другой.
Ножки их были на колесиках. Вокруг каждой ножки пол был исчерчен и исцарапан
- эти следы оставляли колесики, когда сиделки передвигали кровать.
     Одеяла и простыни на кроватях  были  туго  натянуты  и  подоткнуты  под
матрас, образуя своего рода мешок.
     В палате было  четырнадцать  человек,  я  был  среди  них  единственным
ребенком. После ухода матери некоторые больные заговорили со мной,  стараясь
меня утешить.
     - Не бойся, все будет хорошо. Мы приглядим за тобой, - сказал  один  из
них.
     Они стали расспрашивать меня, чем я болен, и когда я сказал им, все они
принялись рассуждать о детском параличе, а один из больных сказал,  что  это
просто убийство.
     - Это просто смертоубийство, - повторил он, - самое настоящее убийство.
     Я сразу почувствовал себя важной персоной, и  человек,  сказавший  это,
мне очень понравился. Я не считал свою  болезнь  серьезной  и  видел  в  ней
своего рода временное неудобство; в последующие дни каждое обострение  болей
вызывало у меня злость, которая быстро переходила в отчаяние по  мере  того,
как боли усиливались, но  стоило  им  пройти,  и  я  о  них  забывал.  Долго
оставаться в подавленном состоянии я  не  мог:  слишком  силен  был  во  мне
интерес ко всему, что меня окружало.
     Я  всегда  испытывал  приятное  удивление,  видя,   какое   впечатление
производит моя болезнь на людей, которые с печальными лицами останавливались
у моей  постели,  считая  мое  заболевание  чудовищным  ударом  судьбы.  Это
доказывало, что я действительно важная особа, и радовало меня.
     - Ты храбрый мальчик, - говорили они и, наклонившись, целовали меня,  а
затем отходили с грустной миной.
     Я часто  задумывался  над  этой  храбростью,  которую  приписывали  мне
окружающие. Мне казалось, что назвать  человека  храбрым  -  все  равно  что
наградить его медалью. И когда посетители называли меня храбрым мальчиком, я
всегда старался придать своему лицу  серьезное  выражение,  потому  что  моя
обычная веселая улыбка не вязалась с той  лестной  характеристикой,  которой
меня удостаивали.
     Но  я  все  время  боялся,  что  меня  разоблачат,  и  дань   уважения,
воздаваемая моей храбрости, начинала меня по-настоящему смущать,  тем  более
что я хорошо знал, насколько она незаслуженна. Ведь я  пугался  даже  шороха
мыши в моей комнате под полом, ведь я из-за темноты боялся ночью  подойти  к
бачку напиться воды. Иногда я задумывался: что сказали бы люди, если бы  они
узнали об этом?
     Но люди настойчиво твердили, что я храбрец, и я принимал эту похвалу  с
тайной гордостью, хотя и испытывал при этом чувство какой-то вины.
     Прошло несколько дней; я сроднился с палатой и  моими  соседями  и  уже
чувствовал свое превосходство над новичками, которые нерешительно входили  в
палату, смущенные устремленными на них взглядами, охваченные тоской по дому,
по привычной постели.
     Больные разговаривали со мной  иногда  покровительственно,  как  обычно
говорят взрослые с детьми, иногда шутливо, желая позабавиться и видя во  мне
мишень для своих острот, порою же  обращались  ко  мне  просто  оттого,  что
иссякали другие темы для разговора. Я верил всему, что они говорили,  и  это
их забавляло. Они взирали на меня с высоты своего многолетнего опыта и,  так
как я был простодушен, считали, что я не понимаю, когда речь идет  обо  мне.
Они говорили про меня так, словно я был глух и не мог их услышать.
     - Он верит  всему,  что  ему  говорят,  -  рассказывал  новичк