и  бросился  в  "яму".  На  секунду  моих
повисших ног коснулись водоросли, потом соскользнули, и я  поплыл  по  воде,
которая простиралась подо мной вниз до бесконечности.
     Мне хотелось повернуть назад, но я продолжал  плыть  вперед,  медленно,
ритмично двигая руками, повторяя себе снова и снова: "Не бойся, не бойся, не
бойся!"
     Постепенно я стал поворачивать, и, когда увидел, как далеко  отплыл  от
берега, меня на мгновение охватил ужас, и я стал торопливо болтать руками  в
воде, но  внутренний  голос  продолжал  упорно  нашептывать  свои  слова,  я
успокоился и снова поплыл медленно.
     Я вышел на берег, чувствуя себя исследователем, вернувшимся домой после
долгого путешествия, полного  опасностей  и  лишений.  Берег  озера  уже  не
казался мне уединенным местом, где  жил  страх;  это  был  чудесный  зеленый
уголок, освещенный солнечными лучами, и я, насвистывая, стал одеваться.
     Я научился плавать.


ГЛАВА 22

     Около наших ворот росли огромные эвкалипты.  На  земле  под  деревьями,
усеянной листьями, сучьями и ветками, там и  сям  виднелись  следы  костров.
"Сезонники" и бродяги, проходившие мимо, часто  отдыхали  здесь,  сбросив  с
плеч  дорожные  мешки,  или  останавливались  на   минуту,   чтобы   окинуть
внимательным взглядом дом  и  кучу  дров  у  крыльца,  прежде  чем  зайти  и
попросить поесть.
     Те из них, кто не раз проходил мимо нашего дома, хорошо знали мою мать.
Она всегда давала им хлеба, мяса и чаю, не требуя за это нарубить дров.
     Отец сам исколесил Квинсленд с мешком за плечами и  хорошо  знал  жизнь
этих людей. Он всегда называл их "путешественниками".  Бородатых  обитателей
зарослей он именовал "лесными птицами", а тех,  кто  приходил  с  равнин,  -
"полевыми птицами". Отец умел сразу различать их и без труда угадывал,  есть
ли у них что-нибудь за душой или нет.
     Когда такой бродяга останавливался у наших ворот на ночлег, отец всегда
делал вывод, что у парня нет ни гроша. "Если бы у него водились денежки,  он
дошел бы до постоялого двора".
     Из конюшни отец часто наблюдал, как они подходили с чайниками  к  нашей
двери, и, если "сезонник", протягивая чайник матери, оставлял  себе  крышку,
отец улыбался и говорил: "Бывалый".
     Однажды я спросил его, почему они не  отдают  матери  крышку  вместе  с
чайником.
     - Когда бродишь по дорогам, - отвечал отец, - иногда  попадаются  люди,
которым и паршивой тряпки жалко, вот к ним и нужен особый  подход.  Положим,
тебе надо чаю и сахару, это тебе всегда нужно. Кладешь чуть-чуть заварки  на
дно чайника - совсем немножко, так, чтобы хозяйка видела,  что  чаю  у  тебя
мало. Когда она подойдет к двери, ты чаю у нее не просишь, нет.  Ты  просишь
кипятку и говоришь: "Заварка в  чайнике,  хозяйка".  Она  берет  чайник,  но
крышку ты из рук не выпускаешь и, как бы невзначай, как будто ты только  что
об этом вспомнил, обронишь: "Положите-ка сахарку, если  не  жалко".  Наливая
кипяток в чайник, она видит, что заварки в нем так мало, что и на плевок  не
хватит, и кладет свою. Ей, может, и не хотелось бы тратиться,  но  неприятно
давать чай как помои, и приходится подбавлять. Потом она насыпает сахару,  и
у парня есть все, что надо.
     - А почему они так держатся за крышку? - продолжал я свои расспросы.
     - Видишь ли, никогда не получишь столько чаю, если чайник закрыт. Когда
нет крышки и видно, что тебе дают, хозяйке неловко смотреть  тебе  в  глаза,
если чайник неполный.
     - Мама не такая, правда, папа?
     - Черт возьми! Конечно, нет! Она башмаки с себя снимет и отдаст, только
позволь ей.
     - А что, так бывало? - спросил  я,  живо  представляя  себе,  как  мать
снимает ботинки и отдает бродяге.
     - Видишь ли... такого случая не было. Она может отдать им старую одежду
или обувь, но ведь это все делают. Им больше всего нужна еда, особенно мясо.
А когда даешь еду, это стоит денег. Большинство людей предпочитает  подарить
бродяге пару старых брюк, которые уже никто не носит.  Когда  ты  вырастешь,
давай им мясо!
     Иногда бродяги ночевали у нас  в  сарае.  Как-то  холодным  утром  Мэри
кормила уток и увидела бродягу, лежащего на земле. Его  одеяло  оледенело  и
торчало колом, борода и усы были покрыты инеем. Когда он встал, то никак  не
мог разогнуться, пока солнце не согрело его.
     После этого, когда Мэри замечала бродягу, расположившегося на ночлег  у
нашего дома, она посылала меня сказать ему,  что  он  может  переночевать  в
сарае. Я всегда шел за ним в сарай, и мать посылала  туда  с  Мэри  ужин  не
только для него, но и для меня. Она знала мое пристрастие к  этим  людям.  Я
любил слушать их разговоры, рассказы о замечательных местах, в  которых  они
побывали. Отец говорил, что они просто морочат мне голову,  но  я  этого  не
думал.
     Когда я показал одному старику мои кроличьи шкурки, он сказал, что там,
откуда он пришел, кролики кишмя кишат, и, если хочешь поставить  капкан,  их
надо смести в сторону лопатой, чтобы освободить место.
     Ночью было очень пыльно, и  я  посоветовал  ему  накрыть  лицо  газетой
"Век". Я спал на веранде позади дома и всегда так делал.
     - Сколько пыли она удержит? - спросил он, поднося закопченный чайник ко
рту. - Фунт?
     - Наверно, - ответил я с сомнением в голосе.
     - А тонну удержит, как ты думаешь?  -  продолжал  он,  вытирая  тыльной
стороной руки капельки чая с усов и бороды.
     - Нет. Не удержит.
     - Я бывал на дальних фермах, где во  время  пыльной  бури  надо  спать,
положив рядом кирку и лопату.
     - Зачем? - спросил я.
     - Чтобы утром можно было откопаться, - сказал он, глядя на меня  своими
маленькими, странными, черными глазами, в которых бегали искорки.
     Я всегда верил  всему,  что  мне  говорили,  и  огорчался,  когда  отец
посмеивался над историями, которые я спешил ему пересказать.  Мне  казалось,
что он осуждает людей, от которых я их слышал.
     - Да нет, мне нравятся  эти  парни,  но  понимаешь,  это  ведь  сказки;
веселые небылицы, чтобы смешить людей.
     Иногда наш гость,  сидя  у  костра,  начинал  кричать  на  деревья  или
невнятно бормотать что-то, разговаривая сам с собой, уставившись на огонь; я
знал тогда, что он пьян. Иногда они пили водку, а иногда древесный спирт.
     Мимо нас часто проходил бродяга по прозвищу "Скрипач". Он всегда держал
голову немного набок, как будто играл на скрипке.  Это  был  высокий,  худой
человек с тремя ремнями.
     Отец объяснил мне, что  один  ремень  вокруг  вещевого  мешка  означает
новичка, который впервые бродяжит; два ремня - что человек ищет работы;  три
ремня - что он временно не хочет ее найти, а четыре - что  вообще  не  хочет
работать.
     Я всегда считал ремни на их вещевых мешках и,  когда  увидел  Скрипача,
задумался, почему ему не хочется работать.
     Он пил древесный спирт и, когда  бывал  пьян,  начинал  покрикивать  на
воображаемых лошадей в упряжке,  которые,  как  ему  мерещилось,  стояли  по
другую сторону костра.
     - Тпру! Стой! Эй, Принц! Но, Вороной! Поехали!
     Иногда он вскакивал и мчался  вокруг  костра,  размахивая  воображаемым
кнутом, которым стегал рассердившую его лошадь.
     Трезвый, он разговаривал со мной пронзительным голосом.
     - Не стой так, переминаясь с ноги на ногу, как курица под дождем, - раз
сказал он мне. - Иди сюда. Когда я подошел, он приказал:
     - Садись! - Потом добавил: - Что у тебя с ногой?
     - У меня был детский паралич, - ответил я.
     - Подумать только!  -  сказал  он,  сочувственно  покачивая  головой  и
прищелкивая языком, и подбросил хворост в костер. - Зато у  тебя  есть  хоть
крыша над головой. - Он посмотрел на меня. - И над чертовски умной  головой!
Такие попадаются только у овец самой лучшей породы.
     Эти люди мне нравились, потому что они  никогда  меня  не  жалели.  Они
внушали мне чувство  уверенности.  В  мире,  в  котором  они  жили,  костыли
казались не такой страшной бедой, как ночевки  под  дождем  или  бесконечные
блуждания по каменистой дороге в дырявых башмаках  с  пальцами  наружу,  или
тоска по спиртному, когда в кармане нет ни гроша. Для себя они не  видели  в
будущем ничего, кроме скитаний, а меня, как им казалось, ждало  нечто  более
радостное. Однажды я спросил Скрипача:
     - Хорошее здесь место  для  ночевки,  правда?  Он  огляделся  вокруг  и
ответил:
     - Да, наверно,  для  того,  кому  можно  выбирать.  -  И,  презрительно
усмехнувшись, добавил: - Как-то раз фермер мне сказал: "Вы, ребята,  никогда
не бываете довольны.  Если  дать  вам  сыру,  вы  обязательно  захотите  его
поджарить".
     - Да, - согласился я. - Я тоже такой.
     - У меня бывали в пути времена, когда я  думал,  что,  если  бы  только
разжиться чаем и сахаром, все было бы в порядке; но когда есть чай и  сахар,
мне хочется закурить, а когда есть закурить, нужна удобная ночевка, а  когда
есть хорошая ночевка, мне хочется почитать. "У тебя. нет ничего почитать?  -
спросил я этого фермера. - Вид но, что еды от тебя не дождешься".
     Скрипач был единственным знакомым мне бродягой, который носил  с  собой
сковородку. Он вынул ее из своего  вещевого  мешка  и  посмотрел  на  нее  с
удовлетворением. Потом перевернул ее, обследовал  дно,  постукивая  по  нему
пальцами, и сказал:
     - Надежная вещь эта сковородка... Я ее подобрал около Милдьюры.
     Он достал из мешка кусок печенки, завернутый  в  газету,  и  с  минуту,
хмурясь, глядел на нее.
     - Печенка - худшее в мире мясо для сковородки, - проговорил он,  сжимая
губы так, что его черные усы выжидательно затопорщились.  -  Она  прилипает,
как глина.
     Как и  все  бродяги,  он  постоянно  думал  о  погоде.  Он  то  и  дело
посматривал на небо и гадал, пойдет ли дождь. В его багаже не было  палатки:
все имущество составляли два простых синих одеяла, в которые были  завернуты
кое-какие лохмотья, да две-три жестянки из-под табака с разной мелочью.
     - Вот раз ночью около Элмора я попал под ливень, -  сказал  он  мне,  -
темно, хоть глаз выколи, шагу  не  пройдешь.  Я  сидел,  упершись  спиной  в
телеграфный столб, и размышлял. А наутро развезло - грязь везде непролазная,
и мне пришлось по ней тащиться.  Сегодня  ночью  дождя  не  будет:  чересчур
холодно. Но он подбирается. Завтра под вечер жди дождя.
     Я оказал, что можно переночевать у нас в сарае.
     - А как твой старик? - спросил он. - В порядке, - заверил я его.  -  Оп
даст вам соломы на постель.
     - Это с ним я говорил перед вечером?
     - Да.
     -  Он  показался  мне  хорошим  парнем.  Правда,  разодет  франтом,  но
разговаривал со мной, как вот я сейчас с тобой.
     - Ведь так и надо, правда?
     - Ну конечно! Пожалуй, улягусь я в вашем сарае, - добавил он. - А то  я
кутнул малость, и меня  всего  скрутило.  -  Насупившись,  он  посмотрел  на
сковородку с шипящей на ней печенкой. - Прошлую ночь  меня  мучили  страшные
кошмары: снилось, будто я под открытым небом, дождь  хлещет  как  из  ведра,
чайник продырявился, и я не могу чаю вскипятить. Черт, я  проснулся  весь  в
поту.
     Во время нашего разговора на дороге показался еще один бродяга. Это был
невысокий, коренастый мужчина с бородой и длинным узким мешком  за  плечами.
Сумка для провизии, перекинутая вперед, свободно болталась на животе; он шел
тяжелой, неторопливой походкой.
     Скрипач,  подняв  голову,  наблюдал  за  приближающейся   фигурой.   По
выражению его  лица  я  понял,  что  ему  не  хочется,  чтобы  этот  человек
остановился здесь, и недоумевал - почему.
     Пришелец подошел к костру и сбросил мешок на землю у своих ног.
     - Добрый день, - сказал он.
     - Здравствуй, - сказал Скрипач. - Куда направляешься?
     - В Аделаиду.
     - Не близкий путь.
     - Да. Покурить есть?
     - Я на окурках. Если хочешь - бери.
     - Ладно, давай. - Он взял протянутый ему  Скрипачом  окурок,  осторожно
всунул между сжатыми губами и прикурил от палки из костра.
     - Проходил через Тураллу? - спросил он Скрипача.
     - Да. Я сюда добрался сегодня днем.
     - А каковы там мясник и пекарь?
     - Пекарь - подходящий, черствого хлеба - сколько хочешь, но мясник - ни
к черту. Он и обгоревшей спички тебе не даст. Готов человека убить за  кусок
баранины.
     - Ты в пивную с черного хода заглядывал?
     - Да. Разжился там остатками жаркого. Повариха - добрая  и  здоровенная
баба. Нос как лопата. У нее попроси. Но не связывайся с  ее  дружком.  Такой
невысокий парень; за все угощай его выпивкой.
     -  А  "джоны"  {"Джонами"  в  Австралии  называют  полицейских.  (Прим.
перев.)} есть?
     - Нет, но зато не  попадайся  "джону"  в  Балунге  -  это  подальше,  -
паршивый "джон". Он непременно задержит тебя, если напьешься.
     - У меня всего один шиллинг, так что черт с ним!
     - Там дальше, на севере, будет получше,  -  сказал  Скрипач.  -  У  них
прошли дожди, и теперь все  фермер;  сидят  в  пивных.  Там  утробу  набьешь
доверху,
     Он взял каравай хлеба, который  дала  ему  моя  мать,  отрезал  толстый
ломоть, разделил пополам печенку, ноли-жил один кусок на хлеб и протянул его
собеседнику.
     - Возьми, подзаправься.
     - Спасибо, - сказал пришелец и стал молча жевать хлеб. Потом спросил: -
У тебя случайно не найдется иголки с ниткой?
     - Нет, - ответил Скрипач.
     Бродяга посмотрел на разодранную на колене штанину.
     - А булавки?
     - Нет.
     - Мои башмаки тоже никуда не годятся. Сколько здесь платят жнецу?
     - Семь шиллингов в день.
     - Ну конечно, - раздраженно заметил пришелец. - Семь монет  в  день,  и
расплачиваются в субботу, чтобы не кормить тебя в  воскресенье.  Еще  окурок
есть? - добавил он.
     - Нет, хватит, самому нужны, - сказал  Скрипач.  -  Сегодня  вечером  в
Туралле танцулька. Завтра утром наберешь сколько хочешь  окурков  у  дверей.
Тебе, пожалуй, лучше двинуть, а то не доберешься до Тураллы засветло.
     - Да, - произнес медленно бродяга. - Верно, пора трогать. - Он встал. -
Прямо? - спросил он, одним движением вскинув на плечи свой мешок.
     - Сворачивай не на первом повороте, а на втором, туда около двух миль.
     Когда он ушел, я спросил Скрипача:
     - Это что - нестоящий человек?
     - У него мешок, как сигарета, - объяснил Скрипач. -  Мы  все  стараемся
держаться подальше от парней с такими мешками. У них никогда ничего нет, они
все из тебя готовы высосать. Если такой парень попадется  в  попутчики,  его
хоть на себе тащи. А теперь покажи мне, где этот ваш сарай.
     Я отвел его в сарай; там отец,  видевший,  как  мы  разговаривали,  уже
набросал несколько охапок чистой соломы.
     Скрипач несколько секунд молча глядел на нее, потом сказал:
     - Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
     - Хорошо быть счастливым, правда? - спросил я. Он мне очень правился.
     - Да, - ответил Скрипач.
     Я стоял и смотрел, как он развязывал свой мешок.
     - Господи! - воскликнул он, оглянувшись и заметив, что я не ушел. -  Ты
прямо как хорошая овчарка! Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю?
     - Да, - ответил я. - Пора. Спокойной ночи, мистер Скрипач.
     - Спокойной ночи, - сказал он ворчливо.
     Через две педели он сгорел у костра, который разложил,  устроившись  на
ночевку в восьми милях от нашего дома. Человек,  сообщивший  об  этом  отцу,
рассказывал:
     - Говорят, он перед этим два дня подряд пил древесный  спирт.  А  ночью
сонный скатился в костер - знаете, как это  бывает...  Я  когда  ехал  сюда,
говорил Алеку Симпсону, я сказал ему: "Это его дыхание загорелось - вот  что
случилось".  Он,  верно,  здорово  накачался.  И  как  только  его   дыхание
загорелось, огонь пошел по  внутренностям,  как  по  запальному  шнуру;  он,
верно, горел, как спичка, ей-богу! Так я сказал  Алеку  Спмпсону  -  знаете,
который у меня купил гнедую кобылу. Я  ему  сейчас  сказал,  перед  тем  как
приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: "Черт!  Ты,  наверно,
прав". Отец помолчал немного, потом произнес: - Что ж, пришел конец  бедняге
Скрипачу: умер, значит.


ГЛАВА 23

     Почти все мужчины  разговаривали  со  мной  покровительственным  тоном,
каким они обычно говорят с детьми. Если разговор слушали другие взрослые, им
доставляло удовольствие посмеяться на мой счет - не потому, что  они  хотели
причинить мне боль,  а  просто  при  виде  моей  бесхитростности  их  так  и
подмывало подшутить надо мной.
     - Ну  как,  Алан,  начал  объезжать  норовистых  лошадей?  -  спрашивал
кто-нибудь, и я принимал этот вопрос за  чистую  монету:  ведь  я  вовсе  не
казался себе таким, каким они видели меня.
     - Нет еще, - отвечал я. - Но скоро начну.
     Тот,  кто  задавал  вопрос,  считал,  что  этого  достаток  но,   чтобы
посмеяться, бросал взгляд на своих товарищей, как бы приглашая их  разделить
веселье, и говорил:
     - Слышали? Он с будущей недели собирается объезжать норовистых лошадей!
     Некоторые говорили со  мной  отрывисто  и  кратко,  считая  всех  детей
скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах  с  такими
людьми я молчал, потому что в их обществе мне было не по себе.
     Однако я обнаружил,  что  "сезонники"  и  бродяги,  люди,  привыкшие  к
одиночеству, часто чувствовали  себя  неловко  и  неуверенно,  когда  к  ним
обращался мальчик, но, встретив дружелюбное отношение,  охотно  поддерживали
разговор.
     Таким был старик Питер Маклеод, возчик,  который  перевозил  бревна  из
зарослей за сорок миль  от  нашего  дома.  Раз  в  неделю  на  своих  тяжело
нагруженных дрогах он приезжал из леса, проводил воскресенье с женой и потом
возвращался, бодро шагая рядом со своей упряжкой или стоя в пустых дрогах  и
насвистывая какую-нибудь шотландскую песенку.
     Когда я окликал его: "Здравствуйте, мистер Маклеод!" - он  останавливал
лошадей и вступал со мной в разговор, как со взрослым.
     - Похоже на дождь, - замечал он.
     Я соглашался, что действительно похоже.
     - Какие они, заросли, там, куда вы ездите, мистер Маклеод? - спросил  я
его однажды.
     - Густые, как шерсть у собаки,  -  ответил  он  и  добавил,  как  будто
разговаривал сам с собой: - Да еще какие  густые!  Еще  какие  густые,  черт
возьми!
     Он был высокого  роста,  с  блестящей  черной  бородой  и  с  непомерно
длинными ногами. Когда он ходил, голова его  покачивалась,  а  большие  руки
висели по бокам, чуть  выставленные  вперед.  Отец  как-то  сказал,  что  он
раскрывается, как трехфутовая складная линейка, но отец любил его и говорил,
что мистер Маклеод - человек честный и умеет драться как тигр.
     - Никто в округе не одолеет его, когда он в форме,  -  сказал  отец.  -
После нескольких кружек пива он готов  сцепиться  со  всяким.  Это  крепкий,
сильный человек с мягким сердцем, но уж если он кого  стукнет  как  следует,
тот надолго запомнит.
     - Питер двадцать лет не ходил в церковь, - продолжал отец,  -  а  котом
пошел  голосовать  против  того,   чтобы   пресвитерианцы   объединились   с
методистами.
     Как-то в Тураллу приехали миссионеры,  и  Питер,  пропьянствовав  целую
неделю, решил стать новообращенным, но тут же прянул назад,  как  испуганная
лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.
     "Я пью и курю во славу божью вот уже сорок лет, - сказал он отцу.  -  И
буду продолжать во славу божью".
     - Таковы его отношения с богом, -  заметил  отец.  -  Не  думаю,  чтобы
Маклеод особенно о нем раздумывал, когда возит бревна.
     Заросли, о которых рассказывал Питер, казались  мне  волшебным  местом,
где между деревьями бесшумно прыгают кенгуру и опоссумы шуршат по  ночам.  Я
часто думал о нетронутых дремучих зарослях, я слышал их зов.  Питер  называл
их "девственные заросли" - лес, не знавший топора.
     Но это было так далеко!
     У Питера уходило два с половиной дня на то, чтобы добраться  до  лагеря
лесорубов, и целую неделю он должен был спать рядом со своими дрогами.
     - Хотел бы я быть н