- Не то чтобы свихнулся, а как будто разорился - все время грустил.
     Когда мы подъехали к запруде, Питер снова остановил лошадей:
     - Вот здесь. У того берега глубоко. Пруд  теперь,  конечно,  зарос.  Он
пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын  сразу  уехали
после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не  найти,  чтобы
трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил все ее вещи и  отвез  их  в
Балунг. Ей-богу, когда она меня увидела, у  нее  прямо  лицо  посветлело.  А
когда я уезжал, она не выдержала.  Я  сказал  ей,  что  старик  Джексон  был
настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого  ей  еще  горше.  Не
знаю...
     Он тронул лошадей, потом сказал:
     - Говорят, что если человек утопился, значит, у него в голове  какой-то
винтик сломался. Может, и так... Не знаю... Только  старик  Джексон  был  не
такой. Он был хороший человек. Ему и нужно-то  было  всего,  чтобы  приятель
сказал: "Не падай духом", - и он выправился бы. Беда в том, что в тот день я
как раз уехал подковывать лошадей.


ГЛАВА 25

     Ночевали мы в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем
достал из лежавшего на дрогах мешка путы и колокольчик.
     Я поднял колокольчик. Это был тяжелый, пятифунтовый  колокол  с  низким
музыкальным звоном.  Я  позвонил,  прислушиваясь  к  звуку,  который  всегда
вызывал в моей памяти  ясное  утро  в  зарослях,  когда  каждый  листок  еще
увлажнен росой и сороки наполняют лес своим стрекотанием. Потом я уронил его
на землю с высоты всего в несколько дюймов,  но  Питер,  смазывавший  ремни,
крикнул:
     - Черт! Не  делай  этого!  Нельзя  бросать  колокольчик,  он  от  этого
портится. Ну-ка, покажи его мне! - Он протянул руку.
     Я поднял колокольчик и отдал ему.
     - Это монганский колокольчик, самый лучший в Австралии,  -  пробормотал
Питер, внимательно осматривая его. - Я заплатил за него фунт и не отдал бы и
за пять. В ясное утро его слышно за восемь миль.
     - Отец говорит, что самые лучшие колокольчики - кондамайнские.
     - Да, я знаю. Ведь твой отец из Квинсленда.  От  кондамайнского  лошадь
глохнет. У него чересчур высокий звук. Попробуй все время привешивать лошади
такой колокольчик, и она оглохнет. Есть только два  настоящих  колокольца  -
мэнникский и монганский, и монганский лучше. Их делают из особого сплава. Да
и то не из всякого. Выбирается такой, чтобы давал красивый звон.
     - А на какую лошадь вы его наденете? - спросил я.
     - На Кэт, - ответил Питер. - Она у меня одна подходит для колокольчика.
У других звон не получается. А у нее широкий шаг, и она потряхивает головой.
Покачивает ею,  когда  ходит.  Поэтому  я  надеваю  колокольчик  на  Кэт,  а
Самородка стреноживаю. Он у них самый главный, и  остальные  держатся  около
него.
     Питер выпрямился:
     - Сначала подвешу им на час торбы с кормом, а то здесь  только  жесткая
поросль, лошадям и пощипать нечего.
     - А я пока разведу огонь, хорошо?
     - Ладно. И поставь чайник. Я скоро приду.
     Когда он вошел в дом, огонь был давно  разведен  и  чайник  уже  кипел.
Питер бросил щепотку чаю в кипящую воду и поставил чайник на каменную  плиту
перед очагом.
     - Вот так, а где твоя солонина? - спросил он.
     Я уже принес в хижину свои мешки и теперь, вынув  завернутое  в  газету
мясо, передал его Питеру. Питер развернул  солонину,  потрогал  ее  толстым,
почерневшим от грязи пальцем.
     - Это отличная говядина, - заметил он. - Лучшая часть ссека.
     Он отрезал мне толстый  кусок  и  положил  его  между  двумя  огромными
ломтями хлеба:
     - Вот тебе на заправку.
     Потом наполнил крепким черным чаем две жестяные кружки и протянул  одну
из них мне:
     - Никогда еще не встречал женщины, которая умела  бы  заварить  чай.  В
чашке всегда видно дно, если заваривала женщина.
     Мы сидели у огня, уплетая мясо с хлебом.  Откусив  кусок  хлеба,  Питер
раза два с шумом прихлебывал чай.
     - Ух, - с удовлетворенным видом говорил он и ставил кружку на очаг.
     Выпив последнюю чашку, он выплеснул остатки чая в огонь и сказал:
     - Ну, а как твоя нога ночью? Ты  ее  бинтуешь  или  что  другое  с  ней
делаешь?
     - Нет, - ответил я с удивлением, - ничего с ней  не  надо  делать.  Она
просто лежит себе, и все.
     - Да ну! - воскликнул Питер. - Это здорово! А побаливает она иногда?
     - Нет, - сказал я, - я ее совсем не чувствую.
     - Если бы ты был мой сын, я бы свез тебя к Вану в Балларат.  Он  чудеса
делает, этот человек. Он тебя бы вылечил.
     Я уже слыхал об этом  китайце,  лечившем  травами.  Большинство  людей,
живших в Туралле и ее окрестностях, считали, что он может помочь, даже  если
все другие врачи оказались бессильны. Отец всегда фыркал, заслышав его  имя,
и называл его "торговцем сорняками".
     - Да, - продолжал Питер, - этот Ван никогда не спрашивает, что  у  тебя
болит. Он как посмотрит на человека, так сам сразу определит. Я бы ни за что
не поверил, ей-богу, но мне Стив Рамзей о нем рассказывал. Помнишь Рамзея  -
парня, у которого живот ничего не варил.
     - Да, - ответил я.
     - Так вот, Ван его вылечил. Когда у меня желудок разболелся, Стив мне и
посоветовал: "Поезжай к Вану, но не говори, что с тобой. Просто  посидишь  у
него, а он подержит твою руку и такие вещи  тебе  расскажет,  что  ты  прямо
зашатаешься от удивления". И, ей-богу, так  и  случилось.  Я  отпросился  на
неделю и поехал к нему. Он посмотрел на меня так, как Стив говорил. Я ему ни
слова не сказал: ведь деньги я заплатил, так пусть он  сам  и  доискивается,
что со мной. Я сижу, и он сидит, держит мою руку  и  пристально  смотрит  на
меня. Потом говорит: "Зачем вы носите эту повязку?" Да, так он и сказал.  "Я
никакой повязки не ношу", - ответил я. "Нет, вы чем-то  обвязались".  -  "На
мне красный фланелевый пояс, если вы это  имеете  в  виду..."  -  говорю  я.
"Придется вам с ним расстаться, - заявляет он. -  С  вами  был  когда-нибудь
несчастный случай?" - "Нет", - ответил я. "Подумайте хорошенько", -  говорит
он. "Э-э, с год назад я вылетел из двуколки и попал под колесо, но  меня  не
ушибло". - "Нет, ушибло, - заявляет он. - В этом вся ваша беда. Ребро у  вас
вывихнуто". - "Черт возьми! - говорю я - Так вот оно в  чем  дело".  Тут  он
дает мне пакетик с травами за два фунта, мать их потом сварила для меня - до
чего же это было гнусное пойло! Но больше никогда болей у меня не было.
     - Но ведь у вас болел желудок, - сказал я. - А я хочу, чтобы мои ноги и
спина вылечились.
     - Все идет от желудка, - произнес Питер с убеждением.  -  Тебя  раздуло
дурным воздухом пли еще чем, как корову на люцерне, и этот воздух не весь из
тебя вышел, а теперь надо от него избавиться совсем. Так  Ван  вылечил  одну
девушку, приехавшую к нему издалека. Все знают этот случай. Она  была  такая
худая, что даже тени не отбрасывала, хоть и ела как лошадь. Все доктора  уже
от нее отказались. Тогда она поехала к Вану. А он ей  и  говорит:  "Два  дня
ничего не ешьте, потом поставьте  перед  собой  тарелку  с  бифштексом  и  с
жареным луком и вдыхайте его запах". Она так и сделала. И что же ты думаешь?
У нее изо рта как начал выходить солитер, и ползет, и ползет... Говорят,  он
был черт знает какой длины. И лез, пока весь не вывалился  на  тарелку.  Она
потом такая толстая стала, в дверь не пролезет. Солитер-то, видно, много лет
в ней сидел и все, что она ела,  сжирал.  Если  бы  не  Ван,  она  бы  давно
померла. А доктора ни черта не знают по сравнению с этими китайцами, которые
лечат травами.
     Я не поверил Питеру, хотя его рассказ напугал меня.
     - Отец говорит, что любой может лечить травами по-китайски, -  возразил
я. - Он сказал, что для этого нужно только быть похожим на китайца.
     - Что? - с возмущением  воскликнул  Питер.  -  Он  это  сказал?  Да  он
рехнулся! Спятил, малый! - Потом добавил более мирным тоном:  -  Вот  что  я
тебе скажу, и заметь, никому другому я не стал бы  этого  говорить:  я  знаю
одного парня, образованного, понимаешь, он может что угодно прочесть, -  так
он мне рассказывал, что в Китае, у себя на родине,  эти  люди  учатся  много
лет.  А  когда  заканчивают  ученье,  их  экзаменуют  всякие  ученые  врачи.
Экзаменуют, чтобы увидеть, умеют ли они лечить травами. И  знаешь,  как  это
делается? Двенадцать парней, те, что учились, заходят в комнату, где в стене
пробито двенадцать круглых отверстий в другую комнату.  Потом  ученые  врачи
уходят, ну, куда угодно... на улицу... искать людей с двенадцатью  страшными
болезнями. Подойдут к человеку и спросят: "У вас что болит?"  -  "Кишки".  -
"Подходяще, годится". Потом к  другому.  "У  меня  печенка  вся  сгнила".  -
"Хорошо, тоже подойдет". Потом  найдут  парня,  у  которого,  скажем,  спина
болела, как у меня.  Тоже  годится.  Словом,  подберут  двенадцать  человек,
приведут их в  ту  другую  комнату  и  попросят  каждого  просунуть  руку  в
отверстие в стене. Понимаешь? А парии, что держат экзамен, должны посмотреть
на двенадцать рук и написать, чем  больны  все  эти  двенадцать  человек  за
стеной,  и  тот,  кто  ошибется  хоть  в  чем-нибудь  на  одном  больном,  -
проваливается. - Он презрительно усмехнулся. - А твой  старик  говорит,  что
любой может лечить травами по-китайски. Но все равно мы с ним ладим. У  него
есть свои странные причуды, но я не ставлю этого ему в укор.
     Он поднялся и выглянул в дверь хижины:
     - Пойду стреножу Кэт и выпущу всех лошадей, а потом ляжем  спать.  Ночь
будет темная, хоть глаз выколи. Он посмотрел на звезды:
     - Млечный Путь лежит на север и юг. Погода будет ясная.  Вот  когда  он
идет на восток и запад, обязательно дождь польет. Ну, я ненадолго...
     Питер вышел к лошадям, и мне было слышно, как он покрикивает на  них  в
темноте.  Потом  он  замолчал,  и  до  меня  донеслись  лишь  мягкие   звуки
колокольчика: лошади углубились в заросли.
     Вернувшись, он сказал:
     - Бидди здесь в первый раз. Она с фермы  "Барк-лей".  Лошадям,  которые
выросли на открытой равнине, всегда  страшно  первую  ночь  в  зарослях.  Им
слышно, как кора потрескивает. Бидди немного захрапела, когда я ее выпускал.
Ну ничего, обойдется. А теперь надо тебе постель устроить.
     Внимательно осмотрев земляной пол хижины, он подошел к небольшой  дыре,
уходящей под стену, поглядел на нее  с  минуту,  потом  взял  газету  из-под
солонины и засунул ее в дыру.
     - Похоже на змеиную нору, - пробормотал он. - Если  змея  выползет,  мы
услышим, как зашуршит бумага.
     Он положил на пол два полупустых мешка с резкой и стал их разравнивать,
пока не получилось что-то вроде тюфяка.
     - Ну вот, - произнес он. - Так тебе будет хорошо. Ложись, я укрою  тебя
пледом.
     Сняв ботинки, я улегся на мешки, положив руки под голову.  Я  устал,  и
постель показалась мне чудесной.
     - Ну как? - спросил Питер.
     - Хорошо.
     -  Солома  может  вылезти  и  уколоть  тебя.  Это  отличная  резка,  от
Робинзона. Он ее нарезает добротно, мелко. Ну, я тоже ложусь.
     Он постелил на пол мешки, улегся на них, громко  зевнул  и  натянул  на
себя попону.
     Я лежал, прислушиваясь к звукам зарослей.  Мне  было  так  хорошо,  что
спать не хотелось. Я лежал под своим  пледом,  охваченный  волнением.  Через
открытую дверь хижины ко мне доносился усиливающийся ночью запах  эвкалиптов
и акаций. Резкие крики ржанок, пролетавших над хижиной, уханье совы, шорохи,
писк и предостерегающее стрекотание опоссума говорило мне, что  тьма  вокруг
живая, и я лежал, напряженно прислушиваясь, ожидая,  что  произойдет  что-то
неожиданное и необычное.
     Потом,  мягко   проникая   сквозь   другие   звуки,   послышался   звон
колокольчика, и я с облегчением откинулся на своем матрасе. Засыпая, я видел
перед собой Кэт  -  она  шла  широким  шагом,  покачивала  головой  и  мерно
позванивала монганским колокольчиком.


ГЛАВА 26

     Чем дальше мы углублялись в лес, тем величественнее и  неприступнее  он
становился. И чувство какой-то отчужденности росло во мне по мере того,  как
деревья вздымались все выше и  выше.  Они  вытягивали  гладкие,  без  единой
ветви, стволы на двести футов вверх и лишь  там  одевались  листвой.  Низкая
поросль не пробивалась у их подножия, они  стояли  на  коричневом  ковре  из
опавшей  коры.  Под  ними  царила  странная,  полная  ожидания  тишина,   не
нарушаемая ни щебетанием птиц, ни журчанием ручьев.
     Наши крошечные дроги с крошечными лошадьми медленно  пробирались  среди
могучих стволов, порой на поворотах задевая за огромные корни,  торчащие  из
земли.
     Позвякиванне цепей упряжки и  мягкие  удары  копыт  по  упругой  земле,
казалось, доносились лишь до ближайшего  дерева  -  так  ничтожны  были  эти
звуки. Даже дроги поскрипывали как-то жалобно, и Питер сидел молча.
     Местами,  там,  где  росли  буки  и  лес  глядел  приветливее,   дорога
спускалась  к  неглубоким  ручейкам  с   прозрачной   водой.   Она   бежала,
поблескивая, по гладким, словно отполированным, камешкам.
     С полян, поросших редкой  травой,  едва  прикрывавшей  землю,  за  нами
наблюдали кенгуру. Они раздували ноздри,  стараясь  уловить  наш  запах,  и,
почувствовав его, удалялись медленными прыжками.
     - Я охотился на них, - сказал Питер, - но это все равно что стрелять  в
лошадь: остается какой-то  гадкий  осадок.  -  Он  закурил  трубку  и  мягко
добавил: - Я не говорю, что это плохо, но есть уйма  вещей,  которые  нельзя
сказать чтобы были плохими, по и хорошими их тоже не назовешь.
     Эту ночь мы провели на берегу ручья. Я спал под голубым  эвкалиптом  и,
лежа на своем мешке, мог в просветах между ветвями видеть звезды. Воздух был
влажный, прохладный от дыхания  древовидных  папоротников  и  мхов,  и  звон
колокольчика доносился явственнее. Порой он звучал совсем громко -  это  Кэт
взбиралась на пригорок или оступалась, спускаясь к воде напиться,  -  но  не
умолкал ни на минуту.
     - Сегодня мы будем в лагере, - сказал утром Питер. - Мне надо  приехать
перед обедом. Хочу нагрузить дроги нынче перед вечером.
     Лагерь лесорубов расположился на склоне холма. Выехав  из-за  поворота,
мы увидели среди густой поросли большую вырубку.
     Над лагерем узкой  лентой  вилась  тонкая  струйка  голубого  дыма;  на
вершине холма,  поднимавшегося  к  небу,  поблескивали  на  солнце  верхушки
деревьев.
     Дорога огибала холм и  выводила  прямо  на  поляну,  вокруг  которой  в
беспорядке были навалены срубленные верхушки деревьев.
     В центре поляны  стояли  две  палатки,  перед  которыми  горел  большой
костер. На треножнике над огнем висели закопченные чайники, и четверо мужчин
направлялись  к  костру,  поднимаясь  по  склону  от  того  места,  где  они
обрабатывали срубленное дерево. Упряжка волов отдыхала у штабеля распиленных
стволов; погонщик сидел тут же у дрог на ящике с провизией и обедал.
     Питер рассказывал мне о людях,  живущих  в  лагере.  Ему  нравился  Тед
Уилсон, сутулый  человек  с  кустистыми,  пожелтевшими  от  табака  усами  и
веселыми голубыми глазами, от уголков которых лучами  расходились  морщинки.
Тед построил бревенчатый домик в полумиле от  лагеря  и  жил  там  с  миссис
Унлсон и своими тремя ребятишками.
     Мнение Питера о  миссис  Уплсон  как-то  раздваивалось.  Он  считал  ее
хорошей поварихой, но жаловался, что она "любит выть по покойникам".  "И  не
переносит вида крови", - добавлял он.
     Питер рассказывал, что миссис Уилсон как-то ночью укусил  комар,  и  на
подушке остался кровяной след "величиной с шиллинг".
     - А она подняла такой  визг,  -  заметил  Питер,  -  словно  в  комнате
зарезали овцу.
     Кроме Теда Унлсона, на участке работали еще три лесоруба, которые  жили
в палатках. Один из  них,  Стюарт  Прескотт,  малый  лет  двадцати  двух,  с
волнистыми волосами, носил по  праздникам  тупоносые  башмаки  цвета  бычьей
крови. У него был мохнатый жилет с круглыми красными пуговицами, похожими на
камешки, и он пел в нос  "Ах,  не  продавайте  мамочкин  портрет".  Прескотт
аккомпанировал себе на гармонике, и Питер говорил, что поет он  здорово,  "а
вот в лошадях ни черта не смыслит".
     За любовь к щегольству приятели прозвали Стюарта Прескотта "Принцем", и
постепенно все стали называть его так.
     Он одно время работал в зарослях неподалеку  от  нашего  дома  и  часто
проезжал верхом мимо наших ворот,  направляясь  на  танцы  в  Тураллу.  Отец
как-то ездил вместе с ним в Балунг и, вернувшись, сказал мне:
     - Я сразу заметил, что этот парень не умеет ездить верхом: каждый  раз,
как соскакивает с лошади, причесывается.
     Принц любил твердить о том, что надо уехать в Квинсленд.
     - Там можно нажить большие деньги, - повторял он. - В Квинсленде  много
земли расчистили.
     - Верно, - соглашался отец. - Вот Кидмен - человек не скупой. Он и тебе
предоставит шесть футов земли после того, как поработаешь на него сорок лет.
Пиши, проси у него место.
     Артур Робинс, погонщик волов, был  родом  из  Квинсленда.  Когда  Питер
спросил его, почему он уехал оттуда, Робине ответил: "Там живет моя жена", -
и это объяснение вполне удовлетворило Питера. Потом Питер спросил его, каков
он, этот Квинсленд, и тот сказал: "Чертовски скверное место,  но  все  равно
так туда и тянет, ничего с собой не поделаешь".
     Он был маленького роста,  с  жесткими,  торчащими  бакенбардами,  между
которыми возвышался огромный нос, открытый  всем  ветрам.  Беззащитный  нос,
красный, весь в рябинах; отец, знавший Артура, как-то  сказал,  что,  видно,
нос изготовили сначала, а потом уже приделали к нему Артура.
     Питер считал, что Артур похож на вомбата: {Вомбат - сумчатое  животное,
напоминающее большого сурка. (Прим. перев.)}
     - Каждый раз, как его вижу, мне хочется спрятать от него картошку.
     Замечания о его внешности не обижали Артура, но стоило сказать слово  о
его волах, как он немедленно раздражался. Однажды,  объясняя  трактирщику  в
Туралле причину своей драки с приятелем, Артур сказал:
     - Я молчал, пока он издевался надо мной, но не мог стерпеть,  когда  он
стал ругать моих волов.
     Это был проворный, живой человек, любящий повздыхать о том, что  "жизнь
тяжела". Он произносил эту фразу, вставая  после  обеда,  чтобы  возобновить
работу, или уходя домой из пивной. Это не была жалоба. Она выражала какую-то
длительную усталость, дававшую себя чувствовать,  когда  Артуру  приходилось
вновь браться за работу.
     Когда Питер остановил лошадей у палаток, обитатели лагеря уже наполнили
кружки черным чаем из чайников, висевших над огнем.
     - Как дела, Тед? - крикнул Питер, слезая с дрог. И, не  ожидая  ответа,
продолжал: - Ты слыхал, я продал гнедую кобылу?
     Тед Уилсон подошел к бревну, держа  кружку  с  чаем  в  правой  руке  и
сверток с едой в левой.
     - Нет, не слыхал.
     - Бэри купил ее. Я сначала  дал  ему  на  пробу.  Ну,  эта  никогда  не
подведет.
     - Я тоже так думаю, - заметил Тед. - Кобыла хорошая.
     - Лучшей у меня не было. Она привезет  пьяного  домой  и  всегда  будет
держаться той стороны дороги, какой надо.
     Артур Робинс, который, когда мы вошли, присоединился к обедавшим, пожал
плечами и произнес:
     - Ну вот, понес! Теперь пойдет рассказывать, как он растил эту кобылу.
     Питер добродушно посмотрел на него:
     - Как поживаешь, Артур? Уже нагрузил?
     - Разумеется. Я ведь из тех ребят, что от дела  не  бегают.  Вот  думаю
обзавестись упряжкой лошадей и бросить работать.
     - Ты так и умрешь в ярме, - добродушно съязвил Питер.
     Я не слез с дрог вместе с Питером, замешкавшись в поисках своей кружки,
и, когда спустился на землю и направился к группе беседовавших мужчин, они с
изумлением уставились на меня.
     Тут я вдруг впервые почувствовал свое отличие от  других.  Это  чувство
удивило меня. На секунду я в замешательстве остановился. Потом  волна  гнева
поднялась во мне, и я  двину