у  парень
лежавший напротив. - Послушайте-ка сами. Эй, весельчак, -  обратился  он  ко
мне, - в колодце у вашего поселка живет ведьма, правда?
     - Да, - ответил я.
     - Видите, - продолжал тот. - Смешной  малыш.  Говорят,  он  никогда  не
будет ходить.
     Я решил, что он дурак. Я не мог понять, почему они  вообразили,  что  я
никогда не буду ходить. Я-то знал, что ждет меня впереди. Я  буду  объезжать
диких коней и кричать "ого-го!" и размахивать шляпой, а еще я  напишу  книгу
вроде "Кораллового острова".
     Мне нравился второй сосед. Вскоре после того, как я очутился в  палате,
он сказал:
     - Давай дружить. Хочешь, чтобы мы были товарищами?
     - Идет, - ответил я.
     В одной из моих первых книжек была цветная картина, благодаря которой у
меня создалось впечатление, что товарищи должны стоять рядом и держаться  за
руки. Я сообщил ему это, но он сказал, что это вовсе не обязательно.
     Каждое  утро  он  приподнимался  на  локте  н,  отбивая   такт   рукой,
внушительно говорил:
     - Помни всегда, что  самые  лучшие  в  мире  ветряные  мельницы  -  это
мельницы братьев, Макдональд.
     Я был доволен, что узнал, какая фирма делает лучшие  в  мире  мельницы.
Это заявление так прочно запечатлелось в моей памяти, что и много лет спустя
оно определяло мое отношение к ветряным мельницам.
     - А что, их делает сам мистер Макдональд с братом? - как-то спросил я.
     - Да, - ответил  он.  -  Старший  Макдональд  -  это  я,  Ангус.  -  Он
неожиданно откинулся на подушку и раздраженно произнес: -  Один  бог  знает,
как они справятся там без меня с заказами и всем прочим. Всюду нужен глаз да
глаз. - Тут он обратился к одному из  больных;  -  А  что  пишут  сегодня  в
газетах о погоде? Будет засуха или нет?
     - Газета еще не пришла,  -  ответил  тот.  Ангус  был  самым  рослым  и
широкоплечим из всех обитателей нашей палаты. У него бывали приступы боли  и
тогда он громко вздыхал, или ругался, или испускал тихие стоны, которые меня
пугали:
     Утром  после  беспокойной  ночи,  он  обычно  говорил,  ни  к  кому   в
отдельности не обращаясь:
     - Ну и намучился же я за ночь.
     у него было большое, чисто  выбритое  лицо  с  глубокими  складками  от
ноздрей до уголков рта. Кожа на его ляпе была гладкая, как клеенка.  У  него
был подвижный, чуткий рот, который легко расплывался в улыбке,  когда  Ангус
не чувствовал боля.
     Он часто, повернув голову на подушке, подолгу молча смотрел на меня.
     - Почему ты так долго молишься? - как-то спросил он меня и в  ответ  на
мой изумленный взгляд добавил: - Я видел, как шевелятся твои губы.
     - У меня ведь очень много просьб, - объяснил я.
     - Каких просьб? - спросил Ангус.
     Я смутился, но он сказал:
     - Что же ты запнулся? Рассказывай, ведь мы же товарищи.
     Я повторил ему мою молитву, а он слушал, устремив взгляд  в  потолок  и
скрестив руки на груди.
     Когда я кончил, он повернулся и посмотрел на меня:
     - Ты ничего не упустил. Задал ему работенку. Выслушав все это,  господь
бог составит о тебе неплохое мнение.
     Эти слова обрадовали меня, и я решил попросить бога, чтобы он  помог  и
Ангусу.
     Моя молитва перед сном оказалась такой длинной потому,  что  у  меня  к
богу было множество просьб, и число их все возрастало. С каждым днем у  меня
появлялись все новые нужды, а так как я опускал ту  или  иную  просьбу  лишь
после того,  как  она  удовлетворялась,  а  число  услышанных  молений  было
ничтожно, то молитва стала такой громоздкой, что я уже со страхом  приступал
к ее повторению. Мать не позволяла мне пропускать занятия в воскресной школе
и научила меня моей первой молитве - она была в стихах,  начиналась  словами
"кроткий, Добрый Иисус" и кончалась просьбой благословить  многих  людей,  в
том числе моего отца, хотя я всегда был убежден, что он-то в  благословениях
не нуждается. Однажды я увидел выброшенную кем-то  вполне  хорошую,  на  мой
взгляд, кошку и вдруг испугался ее застывшей неподвижности;  мне  объяснили,
что она мертвая. И вот теперь по вечерам в кровати мне казалось, что я  вижу
мать и отца, лежащих так  же  неподвижно,  с  оскаленными  зубами,  как  эта
кошка... И я в ужасе молился о том, чтобы они не  умерли  раньше  меня.  Это
была самая серьезная моя молитва, которую нельзя было пропускать.
     После некоторого размышления я решил включить в молитву  и  мою  собаку
Мэг и просить о том, чтобы бог сохранил ей жизнь, пока я не  стану  взрослым
мужчиной и не смогу перенести ее утрату. Побаиваясь,  что  я  прошу  у  бога
слишком многого,  я  добавил,  что,  как  и  в  случае  с  Мэг,  я  согласен
удовлетвориться, если мои родители доживут до тех пор, пока мне  исполнится,
скажем, тридцать лет. Мне казалось, что в таком почтенном возрасте  слезы  -
уже пройденный этап. Мужчины никогда не плачут.
     Я молился о том, чтобы поправиться, и неизменно добавлял, что если  бог
не возражает, то я хотел бы выздороветь  не  позже  рождества,  до  которого
оставалось два месяца.
     Надо было помолиться и о  моих  птицах  и  зверюшках,  которые  жили  в
клетках и загородках на заднем дворе, так как теперь, когда  я  не  мог  сам
кормить их и менять им воду, всегда была опасность, что об этом позабудут. Я
молился, чтобы об этом никогда не забывали. Моего  попугая  Пэта,  сердитого
старого какаду, надо было каждый вечер выпускать из клетки, чтобы он полетал
среди деревьев. Иногда соседи жаловались на него. В дни стирки он садился на
веревки с бельем и  сдергивал  прищепки.  Рассерженные  женщины,  видя,  что
чистые простыни лежат в пыли, бросали  в  Пэта  палками  и  камнями,  и  мне
приходилось молиться, чтобы они не попали в него и не убили.
     Молился я и о том, чтобы стать хорошим мальчиком.
     Ангус, высказав свои замечания о моих молитвах, спросил меня:
     - Как по-твоему, что за малый - господь бог? Какой он из себя?
     Я всегда  представлял  себе  бога  в  виде  силача,  одетого;  в  белую
простыню, подобно арабу. Он восседал на стуле, упираясь локтями в колени,  и
посматривал на мир внизу. Глаза его быстро перебегали от одного  человека  к
другому. В моем представлении бог не был добрым -  он  был  только  строгим.
"Вот Иисус, - думал я, - он добрый, как  мой  отец,  но  только  никогда  не
ругается". Однако то обстоятельство,  что  Иисус  ездил  обычно  на  осле  и
никогда не скакал верхом на лошади, вызывало у меня большое разочарование.
     Однажды отец, сняв новые сапоги, которые он  разнашивал,  переобулся  в
эластичные сапоги фирмы "Джилспай"; при этом он с чувством воскликнул:
     - Вот эти сапоги изготовлены на небе.
     С тех пор я был уверен, что Иисус  ходит  в  эластичных  сапогах  фирмы
"Джилспай".
     Когда я сообщил все это Ангусу, он заметил, что, возможно, у меня более
верное представление о боге, чем у него.
     - Моя мать, - сказал он, - всегда говорила по-гэльски. Бог мне  казался
сгорбленным стариком с белой  бородой,  окруженным  толпой  старух,  которые
вяжут и разговаривают по-гэльски. Мне казалось, что у бога на глазу повязка,
а  моя  мать  говаривала:  "Это  все  мальчишки  камнями  швыряются".  Я  не
представлял, чтобы бог что-нибудь делал, не посоветовавшись предварительно с
моей матушкой.
     - Она вас шлепала? - спросил я его.
     - Нет, - ответил он задумчиво. - Нас, детишек, она никогда не била,  но
богу от нее сильно доставалось. -
     Один из больных, лежавших на кровати слева, что-то сказал ему.
     - Не тревожьтесь, - ответил Ангус, - я не хочу поколебать его веру.  Он
сам до всего додумается, когда станет взрослым.
     Хотя я верил в бога и часть вечера посвящал молитве, я  все  же  считал
себя существом, от него независимым. Ему  нетрудно  было  меня  обидеть,  но
тогда я бы никогда больше с ним не заговорил. Я боялся его  потому,  что  он
мог заставить меня гореть  в  адском  огне.  Об  этом  нам  говорил  учитель
воскресной школы. Но еще больше, чем адского огня, я боялся стать подлизой.
     Когда, охотясь за кроликами, Мэг повредила себе плечо, я  почувствовал,
что бог сильно подвел меня, и решил в будущем сам заботиться о  благополучии
Мэг, отказавшись от его услуг. В этот вечер я не молился.
     Заговаривая о боге, отец всегда его критиковал, но мне его отношение  к
богу нравилось: оно означало, что  я  могу  положиться  на  отца,  если  бог
окажется не на высоте, - недаром отец перевязал плечо Мэг, Но  все  же  меня
беспокоил тон, каким он говорил о боге.
     Однажды отец отвел кобылу к старику Дину, у которого был  жеребец.  Дин
спросил, какой масти хотел бы он получить жеребенка.
     - Я знаю способ, чтобы сделать любую масть, - хвастал Дин.
     - А можешь ли ты сделать так, чтобы был жеребец или, скажем, кобыла?  -
спросил отец.
     - Не могу, - благочестиво ответил Дин, - это зависит только от бога.
     Я прислушивался к  их  разговору,  и  то,  как  отец  отнесся  к  этому
заявлению Дина, убедило меня, что он не очень-то высоко ставит  бога,  когда
дело касается лошадей. Но зато я проникся еще большей верой в отца. Я решил,
что такие люди, как мой отец, сильнее бога.
     Но больные были непохожи на здоровых. Боль лишала их чего-то, что  я  в
людях очень ценил, но не мог определить. Некоторые из них по ночам взывали к
богу, и мне это не нравилось. По моему мнению,  они  не  должны  были  этого
делать. Мне трудно было допустить мысль, что  и  взрослые  могут  испытывать
страх. Я считал, что для взрослых не  существует  ни  страха,  ни  боли,  ни
нерешительности.
     На кровати справа от меня лежал грузный,  неуклюжий  человек,  которому
соломорезка раздробила кисть. Днем  он  бродил  по  палате,  разговаривая  с
больными, выполнял их поручения, приносил им то, что они просили.
     Он  наклонялся  над  кроватью,  расплываясь  в   слюнявой   улыбке,   и
заискивающе спрашивал:
     - Ну, как дела, в порядке? Не нужно ля тебе чего-нибудь?
     Его манера держаться была мне неприятна - может; быть, потому,  что  он
был добр и услужлив не из сострадания, а из страха.  Ему  грозила  опасность
потерять руку, - но ведь милосердие божие велико, и господь не оставит того,
кто помогает больным. Мик, ирландец,  лежавший  наискосок  от  меня,  всегда
отказывался от его услуг, хотя и самым дружелюбным образом.
     Как-то раз, когда тот отлучился из палаты, Мик сказал
     - Он словно собака, приученная к поноске... Всякий когда он подходит ко
мне, меня так и подмывает бросить палку, чтобы он принес ее обратно.
     Этот больной никогда не лежал в постели спокойно, а вертелся с боку  на
бок, садился и снова ложился. Он то и дело взбивал свою подушку, поворачивал
ее и так и этак и хмуро поглядывал на нее. Когда наступал вечер, он брал  со
своей тумбочки маленький молитвенник. Выражение  его  лица  менялось,  и  он
сразу переставал ворочаться. Из тайников души  он  извлекал  приличествующую
случаю серьезность и облекался в нее, как в платье.
     Запястье своей искалеченной и забинтованной руки он обвил  цепочкой,  к
которой   было   прикреплено   миниатюрное   распятие.   Он   напряженно   и
сосредоточенно по нескольку минут прижимал к губам металлический крестик.
     Ему, по-видимому, казалось, что при чтении молитвенника он не проявляет
достаточной набожности; две глубокие складки залегали между его  бровями,  я
он медленно шевелил губами, произнося слова молитвы.
     Как-то вечером Мик,  некоторое  время  наблюдавший  за  ним,  пришел  к
заключению, что набожность этого человека лишь подчеркивает ее отсутствие  у
него, Мика.
     - Что он о себе воображает? - сказал он, посмотрев на меня.
     - Не знаю, - ответил я.
     - Никто не может сказать, что я  пренебрегаю  религией,  -  пробормотал
Мик, сосредоточенно рассматривая ноготь. Покусав его, он  добавил:  -  Разве
что изредка.
     Он неожиданно улыбнулся:
     - Вот возьми мою старуху мать. Лучшей женщины  на  свете  не  бывало  -
можешь поверить, хотя говорю это я сам. Это так. Да и другие то  же  скажут.
Спроси кого хочешь - в Борлике или хоть во всей округе. Там все ее знали.  В
ясное утро скажешь ей, бывало; "Бог хорош, а, мамаша?" А она ответит:  "Само
собой, Мик, только и черт не плох". Теперь таких нет.
     Мик был невысокий, подвижный человек. Он любил поговорить. У него  была
повреждена рука, и по утрам ему разрешалось вставать, чтобы сходить в ванную
умыться. Вернувшись, он останавливался у своей кровати и, посмотрев  на  нее
сверху вниз, закатывал рукава пижамы, словно собираясь вкапывать  столб  для
забора, затем забирался под одеяло,  подпирал  подушками  спину,  клал  руки
перед собой на одеяло и с довольным выражением лица оглядывал палату, словно
в предвкушении чего-то приятного.
     - Он дожидается, чтобы его завели, -  говорил  о  нем  в  такие  минуты
Ангус.
     Иногда Мик, изумленно хмурясь,  принимался  разглядывать  свою  руку  и
повторял при этом:
     - Будь я проклят, если понимаю, как это случилось. Только что рука была
цела и невредима - я бросил мешок с пшеницей на подводу,  и  вдруг  как  она
хрястнет. Вот так всегда: здоров, здоров, а потом сразу и сляжешь.
     - Тебе еще повезло, - вставлял свое замечание Ангус. - Еще два-три дня,
и будешь снова сидеть в пивной. А вот насчет Фрэнка ты слыхал?
     - Нет.
     - Так вот, он умер.
     - Не может быть! Подумать только! - воскликнул Мик. - Я  же  и  говорю:
сейчас ты бегаешь молодцом,  а  через  минуту  лежишь  мертвецом.  Когда  он
выписывался во вторник, он был здоров. Как же это?
     - Разрыв сердца.
     - Это тоже скверная штука - никогда заранее  не  угадаешь,  -  произнес
Мик.
     Он угрюмо замолчал и просидел так до самого завтрака; но когда  сиделка
с подносом подошла к нему, он повеселел и обратился к ней с вопросом:
     - Скажи, пожалуйста, когда ты меня полюбишь?
     Сиделки в белых накрахмаленных передниках, розовых кофточках и ботинках
на низких каблуках сновали мимо моей кровати; иногда они улыбались  мне  или
оста нашивались, чтобы поправить одеяло. Их  тщательно  вымытые  руки  пахли
карболкой. Я был единственным ребенком в их палате, и они относились ко  мне
с материнской нежностью.
     Под влиянием отца я иногда принимался отыскивать  в  людях  сходство  с
лошадьми, и когда я  смотрел  на  носившихся  взад  и  вперед  сиделок,  они
казались мне похожими на пони.
     В тот день, когда меня привезли в больницу, отец, поглядев  на  сиделок
(ему нравились женщины), замету матери, что среди них есть несколько хороших
лошади, но они плохо подкованы.
     Когда с  улицы  доносился  конский  топот,  я  вспоминал  отца,  и  мне
казалось, что я вижу его  верхом  на  норовистой  лошади  и  он  обязательно
улыбался. Я получил от него письмо, в котором он писал: "У нас стоит засуха,
и мне приходится подкармливать Кэтти. У ручья еще сохранилось немного травы,
но я хочу, чтобы Кэтти к твоему приезду была в хорошей форме".
     Прочитав письмо, я сказал Ангусу Макдональду:
     - У меня есть пони по кличке Кэтти. -  И  добавил,  повторяя  выражение
отца: - У нее шея длинновата, но это честная лошадь.
     - Верно, что твой старик объезжает лошадей? - спросил Ангус.
     - Да, - сказал я, - он, наверно, самый лучший наездник в Туралле.
     - Одевается-то он франтом, - пробормотал  Макдональд.  -  Когда  я  его
увидел, мне показалось, что он из циркачей.
     Я лежал, размышляя над его словами, и не мог понять,  похвала  это  или
нет. Мне нравилась одежда отца. По ней сразу  было  видно,  что  он  человек
ловкий и аккуратный. Когда я помогал ему снимать  сбрую,  на  моих  руках  и
одежде оставались следы смазки, но отец ни разу не запачкался.  Он  гордился
своей одеждой. Ему нравилось, что на его белых брюках из молескина  не  было
ни единого пятнышка; его сапоги всегда блестели.
     Он любил хорошие сапоги и считал себя знатоком по части кожи. Он  носил
свои сапоги, эластичные и гибкие, с гордостью. Каждый  вечер  он  садился  у
кухонного очага, снимал сапоги и тщательно осматривал их,  сначала  один,  а
затем другой: он мял руками подошву, разглаживал верх и так  и  этак,  чтобы
проверить, нет ли признаков того, что они начали изнашиваться.
     - На левом сапоге верх сохранился лучше, чем на правом, - как-то сказал
он мне. - Это очень странно. Правый выйдет из строя раньше левого.
     Часто он рассказывал о профессоре  Фентоне,  который  содержал  цирк  в
Квинсленде и щеголял нафабренными  усами.  Профессор  носил  белую  шелковую
рубашку,  подпоясанную  красным  кушаком,  и  умел  делать   бичом   двойную
сиднейскую петлю. Отец тоже умел  хлопать  бичом,  но  ему  было  далеко  до
профессора Фентона.
     Пока я раздумывал обо всем этом, в палату вошел отец.  Он  шел  быстрым
коротким шагом и улыбался. Одной - рукой  он  придерживал  на  груди  что-то
спрятанное под его белой рубашкой.
     Подойдя к моей кровати, отец нагнулся ко мне:
     - Ну, как ты, сынок?
     Я был в неплохом настроении, но от отца  пахнуло  домом,  и  мне  вдруг
захотелось плакать. До прихода отца и наш дом, и старая  ограда  из  жердей,
на, которую я взбирался, чтобы посмотреть, как он объезжает лошадей, и куры,
и собаки, и кошки - все это было вытеснено, заслонено новыми  впечатлениями,
но теперь они вновь стали чем-то близким, реальным, и я понял,  как  мне  их
недостает. И как мне недостает матери.
     Я не заплакал, но отец, посмотрев на меня, крепко сжал губы.  Он  сунул
руку  за  пазуху,  где  было  что-то  припрятано,  и  вдруг  вытащил  оттуда
барахтающееся существо  светло-коричневого  цвета.  Он  приподнял  одеяло  и
положил мохнатый комочек ко мне на грудь.
     - Держи его, обними покрепче, - сказал он с какой-то злобой.  -  Прижми
его к себе. Это один из щенков  Мэг.  Лучший  из  всех,  и  мы  назвали  его
Аланом...
     Я обхватил руками пушистую  живую  теплоту,  прижал  ее  к  себе  -  ив
мгновение ока вся моя тоска исчезла. Бесконечное счастье наполнило  меня.  Я
посмотрел в глаза отцу, и оно передалось ему: я понял  это  потому,  что  он
улыбнулся мне.
     Щенок заерзал, и я заглянул в норку, которую, приподняв руку, сделал из
одеяла: он лежал там и смотрел  на  меня  лучистыми  глазенками,  дружелюбно
виляя хвостиком. Радость жизни, пульсировавшая  в  нем,  передалась  и  мне,
освежая и укрепляя меня, и я уже не испытывал слабости.
     Щенок приятно давил на меня своей тяжестью, и от него пахло домом.  Мне
хотелось, чтобы он был со мной всегда.
     Макдональд,  не  спускавший  с  нас  взгляда,  подозвал  Мика,  который
проходил по палате с полотенцем.
     - Ступай, Мик, займи сиделок разговорами. - А отцу он пояснил:  -  Сами
знаете: собака в больнице... Они ведь не понимают... Вот в чем дело.
     - Да, это так, - сказал отец, - но хватит и пяти минут.  Ведь  это  для
него все равно что глоток воды в жару...


ГЛАВА 4

     Я уважал взрослых. Я думал, что они способны преодолеть любую трудность
и обладают большим мужеством. Они могли починить любую вещь, они все  знали,
они были сильными, на них можно было положиться. Я с нетерпением  ждал  того
времени, когда вырасту и стану таким, как они, - настоящим мужчиной.
     Мой отец казался мне в этом смысле образцом. В тех случаях,  когда  он,
но моему мнению,  вел  себя  так,  как  настоящему  мужчине  вести  себя  не
положено, я был уверен, что он делает это сознательно и лишь с  единственной
целью - позабавить окружающих. Я был уверен, что он всегда сохраняет  власть
над собой.
     Этим объясняется и то, почему я не боялся пьяных.
     Когда отец напивался (что случалось редко), я был уверен, что, хотя  он
предстает перед всеми в ином виде, чем обычно, на самом деле оп  по-прежнему
остается трезвым и взрослым и лишь скрывает это от других.
     Я  с  восхищением  смотрел  на  него,  когда,  вернувшись  домой  после
затянувшегося посещения трактира, он обнимал мать и с возгласом: "А  ну-ка!"
- начинал кружить ее по кухне в диком танце, сопровождая его