дом сразу стал длинный, пыльный и чужой. Сразу в залу
выскочили откуда-то крысы, по пыли - цепкие слежки ножек. Пыльная  вози-
лась у горшков Сергевна. Глаза у ней осели, поблекли совсем  как  гнилые
лоскутья.
   Заглядывать в комнаты стало неловко и как-то жутко. Будто  лежал  по-
койник, и Олимпиада отчитывала его.
   А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца,  вхо-
дило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил  тогда
по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то по-
толстевшие губы.
   Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно -  упал  забор)
архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее  ру-
ку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую  ужимочку  Кирилл
Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать,
шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по  кладбищу,
возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
   А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и  в  погонах.  За
воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались
к голове. Пили, пели студенческие песни.
   Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом -
дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу  разбу-
хал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый челове-
ческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим
- такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
   Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли
для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись нико-
го, испуганно гнали обратно в степь лохматых и  веселых  верблюдов.  Еще
учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арес-
товали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
   Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" -  спрашивал  Ки-
рилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову но-
гу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то
придет, наденет их, и тогда конец всему.
   Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не  нужно
знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не  упомнишь.  А
вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников;  ка-
кими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил
все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и  перепи-
сывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и  спросит:
"А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное  достоя-
ние народу. Очень  прекрасно  и  просто,  как  щи.  Ешь.  Ходил  за  ним
Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Бор-
ман бочком, осматривал и восхищался: "счастье  какое  привалило  народу!
Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и  отвер-
нулся. Ничего не спросил. И никто не спросил.  А  Поликарпыч  катал,  не
оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы...  Так
обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную  постройку,
амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом,  записали  ко-
мод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В  бор  тоже
не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и
дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собствен-
ных надобностей. Плоты тоже, известку  в  Долонской  станице.  Оказалось
много для одного человека, и Жорж-Борман пожалел: "Тяжело,  небось,  уп-
равляться. Теперь спокойнее. Народу будете работать. Я вас  брить  бесп-
латно буду, также и стричь. Надо прическу придумать советскую". Поблаго-
дарил Кирилл Михеич, а про народную работу сказал, что на люду и  смерть
красна. И в голову одна за другой  полезли  ненужные  совсем  пословицы.
Дождь пошел. Кирпичи лежали у стройки ненужные и хилые. Все  сплошь  не-
нужно. А нужное - какое - оно и где? Кирпичи у ног, плахи.  Конфискован-
ная лошадь ржет, кормить-поить надо. Так и ходи изо-дня в день,  -  пока
кормить народом не будут. Тучи над островерхими крышами - пахучие,  жар-
кие, как вынутые из печи хлеба. Оседали крыши,  испревали,  и  дождь  их
разма
 
ак леденцы. Дни - как гнилые воды - не текут, не сохнут. Пустой, прошлых годов, шлялся по улицам ветер. Толкался песчаной мордой в простреленные заборы и, облизывая губы, укладывался на желтых ярах, у незапинающих и знающих свою дорогу струй. 
   И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход  "Андрей
Первозванный".
 
   XIII.
 
   Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
   Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
   - Куды?
   Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос - как скорлупа, давит-
ся.
   Кирилл Михеич:
   - Сапоги скинь. Прибрано сено?
   - Сеновал?
   В такую темь каждое слово - что обвал. Потому - не договаривают.
   - Лопату давай.
   - Половики сготовь.
   Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
   - Не разбрасывай землю. На половики клади.
   Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
   В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
   Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
   Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая,  как
плесень.
   - Поори еще.
   - Жалко, поди.
   - Плотнее клади, не войдет.
   Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже
каблуком стукнул:
   - Воет. Тоскует.
   - Поет.
   - Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
   Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто  уходят
сундуки - глубже колодца. Остановился  Поликарпыч,  читал  скороговоркой
неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:
 
   Заговорная смерть, недотрожная темь -
   выходи из села, не давай счастье раба
   Кирилла из закутья, из двора. В нашем
   городе ходит Митрий святой, с ладоном.
   со свящей, со горячим мечом да пра-
   щей. Мы тебя, грабителя, сожгем огнем,
   кочергой загребем, помелом заметем
   и попелом забьем - не ходи на наши пе-
   ски-заклянцы. Чур, наше добро, ситцы, бар-
   хаты, плисы, серебро, золото, медь семи-
   жильную, белосизые шубы, кресты, образа -
   за святые молитвы, чур!..
 
   Заровнял Поликарпыч, притоптал. Трухой засыпал, сеном. А с сена  сой-
ти, - отнялись ноги. Ребячьим плачем выл. Фонарь у него  в  руке  клевал
острым клювом - мохнатая синяя птица.
   - За какие таки грехи, сыночек, прятать-то?.. А?
   Мыслей не находилось иных, только вопросы. Как вилами в  сено,  пусто
вздевал к сыну руки. А Кирилл Михеич стоял у порога, торопил:
   - Пойдем. Увидют.
   И не шли. Сели оба, ждали, прижавшись плечо в плечо. Хотелось Кириллу
Михеичу жалостных слов, а как попросить - губы привыкли говорить другое.
Сказал:
   - Сергевну услал, Олимпиада не то спит, не то молится.
   Часы ударили - раз. В церкви здесь отбивают часы.
   - О-ом... - колоколом окнули большим.
   И сразу за ним:
   - Ом! ом! ом! ом!.. м!м!м!
   Как псы из аула, один за другим - черные мохнатые звуки ломали небо.
   Дернул Поликарпыч за плечо:
   - Набат!
   И не успел пальцы снять, Кирилл Михеич - в ограде. Путаясь  ногами  в
щебне, грудью ловил набат. Закричать что-то хотел - не мог.  Прислонился
к постройке, слушал.
   По кварталу всему захлопали дверями. Лампы на крылечке  выпрыгнули  -
жмурятся от сухой и плотной сини. В коротенькой юбочке выпрыгнула Варва-
ра, крикнула:
   - Что там такое?
   И, басом одевая ее, мать:
   - Да, да, что случилось?
   - На-абат!..
   А он оседает медногривый ко всем углам. Трясет ставнями. Скрипит две-
рями:
   - Ом!.. ом!.. ом!..
   С другой церкви - еще обильнее медным ревом:
   - Ам!.. м... м... м... ам!.. ам!..
   И вдруг из-за джатаков, со степи тра-ахнуло, раскололо на куски  небо
и свистнуло по улицам:
   - А та-та-та... ат... ета-ета-ета-ата!.. ат!..
   Кто-то, словно раненый, стонал и путался в заборах. Медный гул  заби-
вал ему дорогу. В заборах же металась выскочившая из пригонов лошадь.
   - Та. Та... а-а-ать!.. ат!..
   Взвизгнуло по заборам, туша огни:
   - Стреляют, владычица!..
   Только два офицера остались на крыльце. Вдруг помолодевшими  трезвыми
голосами говорили:
   - Большевикам со степи зачем?.. Идут цепями. Вот это слева, а  тут...
- Ну, да - не большевики.
   И громко, точно в телефонную трубку, крикнул:
   - Мама! Достань кожаное обмундирование.
   Визжали напуганно болты дверей.
   До утра, - затянутые в ремни с прицепленными револьверами,  -  сидели
на крыльце. Солнце встало и осело розовато-золотым пятном на их плечи.
   По улицам скачет казак, машет бело-зеленым флагом:
   - Граждане! - кричит он, с седла заглядывая в ограды: -  арестовывай-
те! На улисы не показывайся, сичас наступленье на Иртыш!
   Стучит флагом в ставни и, не дожидаясь ответа, скачет дальше:
   - Большевики, выходи!..
   А за ним густой толпой показались киргизы с длинными деревянными  пи-
ками.
   ---------------
   В казармах солдат застали сонных. Не проснувшихся еще, выгнали  их  в
подштанниках на плац между розовых зданий. Казачий офицер на ленивой ло-
шади крикнул безучастно:
   - По приказу Временного Правительства, разоружаетесь! За пособничест-
во большевикам будете судимы. Сми-ирно-о!..
   Солдаты, зевая и вздрагивая от холода, как только офицер шире разинул
рот, крикнули:
   - Ура-а!..
   В это время пароход "Андрей Первозванный"  скинул  причалы,  немножко
переваливаясь, вышел на средину реки и ударил по улицам из пулеметов.
   ---------------
   Квартальный староста Вязьмитин обходил дома.
   Пришел и к Кириллу Михеичу. Заглядывая в книгу, сказал строго:
   - Приказано - мобилизовать до пятидесяти лет. Вам сколько?
   - Сорок два.
   Улыбнулся пушистой бородой. Щеки у него маленькие, с яичко.
   - Придется. Через два часа являться, к церкви.  Заборов  держитесь  -
большевики по улицам палят. Оружие есть?
   - Нету.
   - Ну, хоть штаны солдатские наденьте. Ползти придется.
   Стукнул ребром руки о книгу, добавил задумчиво:
   - Ползти - песок, жарко. Ладно грязи нету. Больше мужиков не  водится
в доме?
   Кирилл Михеич сказал уныло:
   - Перебьют. Не пойти разе?.. А коли вернутся с Запусом?
   - Убили Запуса. Артюшка.
   - Ну-у?!. Откуда известно?
   Староста поглядел вниз на усы и сказал строго:
   - Знаю. Естафета прискакала из станиц. Труп везут. Икон  награбленных
- обоз с ними захватили...
   Верно насквозь прожжена земля: Иртыш паром исходит -  от  прокаленных
желтых вод - голубой столб пара; над рекой другая река - тень реки.
   От вод до неба - голубая жила. И, как тень  пароходная,  -  прерывный
напуганный гудок; вверху, винтит в жиле:
   - У-ук! ук!.. а-а-а-и-и... ук! ук!.. а-а-и-а-а-и-и... ук!.. у-у...
   Песком, словно печью раскаленной, ползешь. В голове угар,  тополя  от
палисадников пахнут вениками, и пулемет с парохода - как брызги  на  ка-
менку. От каждого брызга соленый пот по хребту.
   Не один Кирилл Михеич, так чувствовали все. Как  волки  или  рысь  по
сучьям - ползли именитые Павлодарские граждане к пароходу, к ярам.  Сре-
диной улицы нельзя, - пулемет стрекочет.
   Винтовки в руках обратно, к дому тянут: словно пятипудовые  рельсы  в
пальцах. А нельзя - тонкоребрый офицер полз позади всех с одной стороны,
с другой позади - в новых кожаных куртках сыновья Саженовой.
   Кричал офицер Долонко:
   - Граждане, будьте неустрашимей. До яра два квартала осталось...  Ни-
чего, ничего - ура кричите, легче будет.
   Неумелыми голосами (они все люди нужные - отсрочники, на оборону  ро-
дины) кричали разрозненно:
   - Ура-а-а!..
   И рядом, с других улиц взывали к ним заблудившиеся в песках таким  же
самодельным "ура".
   Яков Саженов полз не на четвереньках, а на коленях, и  в  одной  руке
держал револьвер. Кожаная куртка блестела ярче револьвера.
   Кирилл Михеич полз впереди его людей на десять и при каждом его крике
оборачивался:
   - Двигайтесь, двигайтесь! Этак к ночи приползем, до вечера,  что  ль?
Жива-а!.. Кто свыше трех минут отдыхать будет, -  пристрелю  собственно-
ручно.
   И ползли - по одной стороне улицы - одни, по другой -  другие.  А  по
средине - в жару, в пыли невидимой пароходные несговорчивые пули.
   Было много тех, что стояли в очереди на сходнях - платившие контрибу-
цию. Первой гильдии - Афанасий Семенов, Крылов - табачный плантатор, Ко-
локольщиковы - старик с сыном. Об них кто-то вздохнул, завидуя:
   - Добровольно ползут!
   Колокольщиков, пыля бородой песчаные кучи, полз впереди, гордо подняв
голову, и одобрял:
   - Порадеем, православные. Погибель ихняя последняя пришла.
   А впереди, через человека, полз архитектор Шмуро, оборачивался к под-
рядчику и говорил скорбно:
   - Разве так в Англии, Кирилл Михеич, водится?  В  такое  унизительное
положение человека выдвигать. Черви мы - ползти?!
   Какой-то почтовый чиновник прокричал с другой стороны улицы:
   - А вы на земле проживете, как черви слепые! Горький немцам  продался
и на деньги немецкие дома в Англии скупает. Вот царь-то  кого  не  пове-
сил!..
   - Ура-а!.. - закричал он отчаянно.
   Шмуро опять обернулся:
   - Фиоза Семеновна не приехала? Напрасно вы жену отпускаете,  в  таком
азиатском государстве надо по-азиатски поступать.
   Кириллу Михеичу говорить не хотелось, а по песку молчком ползти  неу-
добно. Еще то, - надел Артюшкины штаны, а они узки, в паху режут.
   - Кто теперь город охранять будет? На солдат надежи нету, не  нам  же
придется. Самых хороших плотников перебьют, это за что же такая мука  на
Павлодар-то пала? Поеду я из этих мест, как только дорога ослобонится.
   Фельдшер Николаенко где-то тут тоже ползет. Голова у него  голая  как
пузырь, пахнет от него иодоформом. На кого нашла позариться Фиоза  Семе-
новна?
   - Ладно хоть к уборке счистят шваль-то. Хлеба бы под жатву сгнили.
   Штык ружья выскользнул из потных пальцев. Прапорщик Долонко  закричал
обидно:
   - Качанов, не отставай. Э-эй, подтянись, яры близко.
   В песок сказал Кирилл Михеич:
   - Я тебе солдат? Чего орать, ты парень не очень-то.
   А правильно - оборвались дома, яры начались утоптанные.
   - Окопайсь!..
   Гуляют здесь, вдоль берега по яру вечерами барышни с  кавалерами.  От
каланчи до пристани и обратно. Двести сажен - туда,  сюда.  Жалко  такое
место рыть.
   Выкопали перед головами ямки. Опалило солнце спины, вспрыгнуло и ста-
лось так, высасывая пот и силу. Передвинул затвор Кирилл Михеич и,  чтоб
домой скорей уйти, выстрелил в пароход. Так же сделали все.
   Саженовы командовали. Команды никто не мог понять, стреляли больше по
биению сердца: легче. Офицерам казалось, что дело налаживается, и они  в
бинокль считали на пароходе убитых.
   - Еще один!.. Надбавь!.. По корме огонь, левым  флангом,  -  ра-аз!..
Пли!
   - Троих.
   Кирилл Михеич ворочал затвор, всовывая неловко обоймы,  и  говорил  у
разгоревшегося ствола ружья:
   - А, сука, попалась? А ну-ка эту...
 
   XIV.
 
   Плотник Емельян Горчишников, заместитель Запуса,  командовал  парохо-
дом. Был он ряб, пепельноволос и одна рука короче другой. Вбежал в трюм,
увидал мешки с мукой, приказал:
   - Разложить по борту.
   Борта высоко обложили мешками. В мешках была каюта капитана, а рыжий,
выпачканный мукой капитан стоял на корточках перед сломанным  рупором  и
командовал бледным, мокрым голосом по словам Горчишникова:
   - Полный вперед... Стоп. На-азад... Тихий.
   Пароход словно не мог пристать к сходням.
   Пули с берега врывались в мешки с мукой. Красногвардейцы белые от му-
ки и мук, всунув между кулей пулеметы и винтовки, били вдоль улиц и  за-
боров.
   Горчишников, бегая взад и вперед - с палубы и в каюты - скинул  тяже-
лые пропотевшие сапоги и, шлепая босыми ступнями, с револьвером  в  руке
торопил:
   - Ниже бери... Ниже. Эх, кабы да яров не было, равнинка-бы, мы-бы  их
почистили.
   И, подгоняя таскавшего снаряды, киргиза Бикмулу, жалел:
   - Говорил, плахами надо обшить да листом медным  пароход.  Трехдюймо-
вочку прозевали, голуби!..
   Гришка Заботин сидел в кают-компании, курил папиросы и  лениво  гово-
рил:
   - Запуса бы догнать. Они бы с одного страха сдались. Тут, парень, та-
кая верстка получится - мельче нонпарели. Паршивая канитель.
   Горчишников остановился перед ним, выдернул занозу, попавшую в  ступ-
ню.
   - Пострелял-бы хоть, Гриша.
   - Стреляй, не стреляй - не попадешь. Ты чего с револьвером носишься?
   Говор у Гришки робкий. Горит в каюте электричество - захудало как-то,
тоще. Да и - день, хотя окна и заставлены кулями.
   - Блинов что ли из муки состряпать? На последки. Перекрошат нас, Еме-
ля - твоя неделя...
   Закурил, сплюнул. Звякнула разбитая рама. Рвался гудок.  Заботин  по-
морщился:
   - Жуть гонит. Затушить его.
   - Кого?
   - Свисток.
   - Пущай. Ты хоть не брякай.
   - О чем?
   - А что перекрошат. Народ неумелой. Обомлет.
   - Я пойду. Скажу.
   Он спустился по трапу вниз и с лесенки прокричал в проходы:
   -  Товарищи,  держитесь!  Завтра  утром  будет  Запус.  Белогвардейцы
уменьшили огонь. Ночью мы пустим в город усиленный огонь. Товарищи, неу-
жели мы!..
   Красногвардейцы отошли от мешков и, разминая ноги, закричали "ура".
   Горчишников поднял люк в кочегарку и крикнул:
   - Дрова есть?
   - Хватит.
   Все  обошел  Горчишников,  все  сделано.  Сам  напечатал  на  машинке
инструкцию обороны, расставил смены.  Продовольствие  приказал  выдавать
усиленное. Ели все много и часто.
   Гришка опять сидел на стуле. Шевелил острыми локтями, вздыхал:
   - Ладно, семьи нету. Я, брат, настоящий большевик: ни для  семьи,  ни
для себя. - Для других. Только поотнимали все, работать по новому, а тут
на-те... убьют.
   - Убьют? Чорт с ними, а все-таки мы прожили по-своему...
   - Это бы Запус сказал. А как ты думаешь,  восстанут  пролетарии  всех
стран?
   - Обязательно. Отчего и кроем.
   Гришка осмотрел грязные пальцы и сказал с сожалением:
   - Никак отмыть не могу. Раньше такое зеленое  мыло  жидкое  водилось,
хорошо краску типографскую отмывало. Из наших наборщиков в красную-то  я
один записался... У меня отец пьяница был, все меня уговаривал  -  запи-
шись, Гришка, в социалисты, там водку отучат пить.
   - Не помогало?
   - Ищо хуже запил. Больно хорошо пьяниц жалеют, а трезвого кто пожале-
ет... Хочу, грит, жалости. Жулик!..
   Он послушал пулеметную трескотню, крики окопавшихся на берегу,  поща-
рапал яростно шею и сказал:
   - Заметь, с волненья большого всегда вша идет. У нас в Семипалатинске
кулачные бои были. Ходил я. Так перед большим боем, обязательно под мыш-
ками вшу найдешь, а теперь по всему телу... Сидят они?
   - Арестованные?
   - Ну?
   - Чего им. Мятлев, купец, на двор часто просится. Я ему  ведро  велел
поставить. Ребятам некогда следить за ними.
   - Трубычев все хороводит. Белыми-то. Серьезный мужик, не скоро мы его
кончим. Запусу не уступит.
   - Далеко.
   - Говорить не умеет. А этот, как зальется, даже поджилки играют. Кра-
сив же стерва. Офицером только быть. Он, поди, из офицеров.
   Горчишников любовно рассмеялся:
   - Лешак его знат. Башковитый парнишка. Поджечь  бы  город-то,  жалко.
Безвинны сгорят. А зажечь славно-б.
   - Безвинных много.
   Переговаривались они долго. Потом Гришка свернулся калачиком на дива-
не и заснул. Горчишников обошел пароход, для чего-то умылся.
   Пули щепали обшивку и колеса. Все так  же  сидел  капитан  у  рупора,
бледный, грузный, рыжеусый. Нестройно кричали с берега "ура".
   На другом берегу, из степи проскакали к лесу казаки, спешились и  по-
ползли по лугу.
   - Кругом хочут, - сказал какой-то красногвардеец.
   Мадьяры запели "марсельезу". Слова были непонятные и близкие.  Громы-
хая сапогами, пробежал кашевар и громко звал:
   - Обедать!..
   Горчишников вернулся в каюту, помуслил карандаш и на  обороте