лось, а голос как-будто осип. Так, когда  со-
лома летит с воза, такой шорох в голосе.
   Защищая локтями грудь, Фиоза Семеновна шла через толпу. В новой одеж-
де, по-новому остро входили в тело кислые мужские запахи. А может  быть,
это потому: казалось, схватят сейчас и стиснут груди.
   С каждым шагом - резче по столу ладонь Запуса:
   - Кто еще?
   Увидал рядом со своей ладонью рукав шинели Фиозы  Семеновны.  Щелкнул
пальцем - секретарю, вытянул руки, спросил торопливо:
   - Еще?.. Имя как? Еще один! Товарищи!.. Тише!
   - К порядку, курва! - крикнул кто-то басом. -  А  ишшо  Учредительно,
гришь, ни надо...
   Фиоза Семеновна опять схватила в кармане хлебные крошки, хотела отки-
нуть с пальцев непомерно длинный рукав шинели и заплакала.
   Запус мотнул головой, колено его ударило в чернильницу, а рука щупала
козырек фуражки Фиозы Семеновны. Высокий  матрос  -  секретарь,  охватив
стол руками, хохотал, а мужики шли к выходу. Запус отшвырнул  фуражку  и
сказал секретарю:
   - Фуражку новую выдать и... сапоги.
   Хлопнул ладонью о стол и сказал:
   - В нестроевую часть назначу! Приказ есть - женщинам нельзя... а, ес-
ли нам блины испечешь, а?
   Еще раз оглядел Фиозу Семеновну:
   - Нет, в платье лучше. Собирай,  Семен,  бумаги,  штемпеля,  -  блины
печь. Постриглась!
 
   VI.
 
   Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил  Запуса.
Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
   - Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
   - Сколько?
   - Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани  пой-
мали. Оружья нет. Одного-то знаю - подрядчик, а другой,  грит,  архитек-
тор. Церкви какие-то строят, ничего не  поймешь.  Какие  теперь  церкви?
Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи
шпионы и вообще чикнуть их...
   - Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
   Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым  телом,
спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым  обвалом
выходили пахучие бедра.
   - Весело! - навертывая портянки, сказал Запус.
   И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони,  одной  рукой
завертывая папироску, спрашивал:
   - Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
   Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро отве-
тил:
   - Так точно.
   И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь  не  употреблять
иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
   - Мобилизовали, - сказал он тихо, - я не при чем. Мне и руку простре-
лили, а какой я вояка?
   Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата.  Раз-
ряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса,
спросил:
   - Жена моя у тебя? Фиеза?
   Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет.  Плыла  розовая  (в
пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
   - А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
   Кирилл Михеич упрямо повел головой:
   - Здесь жена-то или нету?..
   Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
   - Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из предс-
тавителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противо-
речивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в  мирную  жизнь,  да-
бы...
   - Нету, значит? - глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
   Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
   - Можно увести. Казаки будут близко - расстреляем. Посадить их в  са-
рай, к речке.
   Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь.  Стукая  вин-
товкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а  когда  конвойный
ушел, потянулся и зевнул:
   - Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там  лежит,  разбуди.
Зовут ее Савицкая, она у  нас  добровольцем.  Скажи  -  пусть  оденется,
возьмет винтовку и караулит.
   - Мужа?
   - Обоих. А этот караул ты сними.
   Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы  и  широко,  точно  нарочно,
расставляя ноги, пошел:
   - Ладно.
   Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
   - Это для чего?
   - Песенку знаешь: "милосердия двери отверзи ми"?..
   - А потом?
   - Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино  любил
пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
   - Ишь...
   Матрос Топошин вышел в ограду,  махнул  пальцем  верховым  и,  стукая
пальцем в луку седла, сказал тихо:
   - Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут,  бей  на
смерть.
   Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
   - Которого?
   - Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
   - Своих мы против.
   В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич.  Скрестив  ноги  и
часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка,  крести-
ками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо  звене-
ло:
   - Господи помилу... господи помилу... господ поми...
   Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался  на
краешек.
   - Барахло-то наше поделют? - спросил Кирилл Михеич. - Все ведь теперь
обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
   Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михе-
ич тронул его за плечо:
   - Слышь, англичанка! Сломашь.
   Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол.  Здесь  рухнул  на
какие-то доски и заерзал:
   - Госпоми... госпоми... госпо...
   В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые  холодные  тени,  как
пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму
и накрылся.
   У дверей женский сонный голос спросил:
   - Не сходить?..
   Другой, тверже:
   - Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса,
у-ух... нарастила! Мамонька, ишо дерется!
   Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой  под-
топтал под себя слизкую глину сарайчика, - подошел к двери. С ружьем,  в
солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром  щеки
и вспухли приподнятые кверху веки.
   Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
   - Фиеза! Жена!..
   Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и  быть
радости.
   - Твое здесь дело, Фиеза?
   Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье,  как
поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
   - Сиди, Кирилл Михеич... сиди... убью! Не вылазь лучше.
   И еще жалобнее:
   - Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
   Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это  есть  другой,
мужичий седой оклик:
   - Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора прое-
хал; убьют, может, из-за тебя... Васька-то твой, может, с'ест меня,  из-
мотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни  ско-
та, ни людей...
   - Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше...
   И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
   - Господи поми... господи по... господи поми...
   Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви,
о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими  му-
жичьими словами:
   - Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу... никто  ничего  не
знат, ездила в поселок и - только. Ничего  не  водилась,  спальню  окра-
сим... Артюшка уехал, никого, всем домом наше  хождение...  Комиссар-то,
думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и - будет.  Он  и  караул-то
этот снял, тебя поставил - бежите, дескать; куда мне вас... Фиезушка!
   Припадочным, тягучим криком надорвалась:
   - Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
   Штыком замок - на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул  неловко
затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень  от
груди.
   - Фиезушка-а...
   Обводя тело штыком, кричала:
   - Пиши... пиши сейчас... подписку пиши... развод пиши... развожусь...
Ты, сволочь!
   Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел  на  бочку  и,
запыхаясь, спросил:
   - Вам что угодно?
   На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассы-
пающиеся буквы, написал химическим карандашом:
   "Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноу-
фимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов"...
 
   ---------------
 
   В это время Васька Запус брился перед  обломком  зеркала.  Секретарь,
матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи
были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
   - Параллелограм... - сказал Запус: -  ромб...  равенство  треугольни-
ков... Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских  коров,  Се-
мен?
   - Тяжелей.
   - Пожалуй, тяжелей.  Все  придется  сначала  учить.  Параллелограм...
ромб... И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни...
   - Насчет жизни - ерунда.
   - Пожалуй, ерунда.
   Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло  та-
баком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
   - Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
 
 
   VII.
 
   Все утро, похрустывая замерзшими  беловатыми  комьями  грязи,  бродил
старикашка у дверей, у набросанных подле амбара досок. Дергал гвозди.
   Спина у Кирилла Михеича ныла. Шмуро от холода накрылся доской, и дос-
ка на нем вздрагивала. Шмуро быстро говорил:
   - Сена им жалко, могли бы и бросить.
   - Гвозди дергат, - сказал тоскливо Кирилл Михеич.
   - Кто?
   - Сторож.
   Шмуро скинул доску на землю, вскочил и топая каблуками по доске, зак-
ричал:
   - Я в Областную Думу! Я в Омский Революционный комитет! К чорту,  уг-
нетатели, грабители, воры! Ясно! Я свободный гражданин, я всегда  против
царского правительства... Это что же такое...
   - Там разбирайся.
   Старик-сторож постукивал молотком. Кирилл Михеич посмотрел в щель:
   - Выпрямляет.
   С рассвета в ограде фермы скрипели телеги, кричали мужики, и командо-
вал Запус. Телеги ушли, протянул мальчишка:
   - Дядинка-а, овса надо?
   Остался один старик, дергавший гвозди. Шея у  старика  была  закутана
желтым женским платком, он часто нюхал и кашлял.
   - Какой нонче день-то? - крикнул ему в щель Кирилл Михеич.
   Старик расправил гвоздь, посмотрел на отломанную шляпку его и сунул в
штаны. Кашлянув, вяло ответил:
   - Нонче? Кажись - чятверк. Подожди - в воскресенье холонисты конокра-
дов поймали, во вторник я поветь починял... Верно, чятверк.  Тебе-то  на
што?
   - Выпустят нас скоро?
   - Вас-та? Коли не кончут, выпустят... а то в город увезут по  принад-
лежности. Только у нас с конокрадами строго - на смерть, кончают. Не во-
руй, собака!.. Так и надо... Я для тебя ростил?
   Он внезапно затрясся и, грозя молотком, подошел к дверям:
   - Я вот те по лбу жалезом... и отвечать не буду, сволочь!..  Воровать
тебе?.. Поговори еще...
   Кирилл Михеич устало сел на доски. Его знобило. К  дверям  подпрыгнул
Шмуро и, размазывая слова, долго говорил старику. Было это  уже  в  пол-
день, широкозадая девка принесла старику молока. Пока старик  ел,  Шмуро
палкой разворотил щель и тоненько сказал:
   - Ей-Богу же, мы, дедушка, городские... Ты, возможно, девушка, слыша-
ла о подрядчике Качанове, на семнадцать церквей подряд у него...
   - Городски... - протянул старик: - самый настоящий вор в городе и во-
дится. Раз меня мир поставил, я и карауль. Мужики с  казаками  за  землю
поехали драться, а я воров выпускай; видал ты ево!
   - До ветру хотя пустите.
   - Ничего, валяй там, уберут.
   Девка, вытянув по бедрам руки прямо как-то, заглянула в амбар.
   - Пусти меня, деда, посмотрю.
   - Не велено, никому.
   Шмуро забил кулаками в дверь.
   - Пусти, дед, пусти. У меня, может быть, предсмертное желание есть, я
женщине хочу его об'яснить. Я понимаю женское сердце.
   И, обернувшись к Кириллу Михеичу, задыхаясь, сказал:
   - Единственный выход! Я на любовь возьму.
   - Так тебе она ноги и расставила. Ты им лучше сапоги пообещай.  Хоро-
шие сапоги.
   Старик девку в амбар не пропустил.  Она  взяла  крынку,  пошла  было.
Здесь Шмуро торопливо сдернул свои желтые, на пуговицах, сапоги и,  про-
совывая голенище в щель, закричал, что дарит ей. Девка тянула сапог: го-
ленище шло, а низ застревал. Старик, ругаясь, открыл дверь. Кирилл Михе-
ич и Шмуро быстро вышли. Девка торопливо махнула рукой:
   - Снимай другой-то.
   Засунула сапоги под передник и, озираясь, ушла. Старик об'яснил:
   - За такие дела у нас... - Он, подмигнув, чмокнул реденькими  губами:
- я только для знакомства.
   - Может, мои отдать? - сказал Кирилл Михеич.
   - А отдай, верна. Лучше, парень, отдай. Возьмут да и кончут, - бог их
знат, какому человеку достанутся... сапоги-то ладные. Я вот гвоздь  дер-
гаю для хозяйства, тоже в цене... а тут лежит зря, гниет.
   - Подводу мы в город достанем?
   - Подводу? Не. Подводы все мобилизованы, в поход пошли,  с  пареньком
этим, с Васькой комиссаром, казаков бить. Ты уж пешком иди,  коли  такое
счастье выпалило. Мне бы вас выпускать не надо,  -  коли  вы  конокрады,
тогды как, а? А я, поди, скажу - убегли и никаких. Ты не думай, што я на
сапоги позарился, - я бы и так их мог взять, очень просто. Я из  жалости
пустил... А потом, раз вы нужные люди, они бы вас перед походом пристре-
лили. Лучше вам пешком, парень. Скажу убегли, а убьют в дороге,  -  тоже
дело не мое... Пинжаки-то вам больно надо, я пинжаков не  ношу,  у  меня
сын с хронту пришел...
   - Пошли, - сказал Кирилл Михеич. - Ноги закоченели.
   Сквозь холодную и твердую грязь - порывами густые запахи земли  -  на
лицо, на губы. Прошли не больше версты они, вернулись. Нога словно  кол,
- не гнется. А в головах - озноб и жар.
   Верно, - никто в селе не дал подводы: боятся перед миром. Просфорнина
дочь Ира подарила им рваные обутки брата. Просфорня, вспомнив сына, зап-
лакала. Еще Ира принесла кипу бумаги:
   - Заверните, будет ноге теплее.
   - Знаю, сам в календарных листках читал: бедняки в Париже для теплоты
ноги в бумагу завертывают. А когда от такой грязи  плаха  даже  насквозь
промокает - на чорта мне ее?
   И все-таки взял Шмуро газеты под мышку.
   После теплого хлеба просфорни - широки и тяжелы степные дороги.  Пока
был за селом лесок - осина да береза, - держалась теплота в груди;  мимо
- лесок, как муха, мимо - запахи осенних стволов медвяные.  Под  ноги  -
степь. За всем тем степным: - бурьяном, крупнозернистым песком,  мелким,
как песок, зверем и, где-то далеко за сивым небом, снегами, - печаль не-
исцелимая, неиссякаемая, как пески. Тоска. Боль - от пальцев, от сустав-
чиков, и дробит она о мелочи, щепочками все тело, все одервеневшее мясо.
   Шли.
   Пощупал Кирилл Михеич газеты у Шмуро. И не газеты нужны бы,  а  чело-
век, тепло его.
   - Куда тебе ее?
   - Костер разожгу.
   - Из грязи? На степи человек - как чирий, увидят, убьют. Свернем луч-
ше с дороги.
   - Куда? Плутать. И-их!.. Сидели бы лучше дома, Кирилл Михеич, а то  -
бабу искать. Бабу вашу мужики кроют... Искатели!..  Меня  тоже  увязало.
Никогда я вам этого простить не смогу, хотя бы отец родной были.
   Кирилл Михеич, бочком расставляя ноги, шею тянул  вперед.  Архитектор
Шмуро шел сзади и следы ног его давил своими:
   - Революция бабья произошла. Баба моя от мужиков взята, - к мужикам и
уйдет, кончено. У бабы плоть поднялась, ушла.  Каждая  пойдет  к  своему
месту, а мы будем думать - само устроилось. Ране баба шла на монету, те-
перь на тело пойдет... Кому против мужицкого тела  конкулировать?  Мужик
да солдат - одно... Кончено. Старики об этом бабьем бунте говорили, я не
верил.
   - Предрассудок. Любовь у вас случилась.
   - В Пермской губернии от крепостного права умные старики остались...
   Вязкий, все дольше, длиннее след Кирилла Михеича. Раздавить его труд-
нее, надо ногу тянуть. Со злостью тянет ногу Шмуро, размазывает.
   - Как в такое время одному человеку жить - хуже запоя ведь!..
   - В большевики идите, баб по карточкам давать будут.
   Верхом навстречу - казак. Нос широкий - от бега ли, от радости  ли  -
ал. Чуб из-под красно-околышной фуражки мокр от пота. От лошади тепло, и
сам казак, теплый и веселый, орет:
   - Матросы с казаками братуются! Ворочай назад, битва отменена, подмо-
га не требуется... Павлодар-то под Советской властью,  Ваську  комиссара
над всей степной армией командером выбрали... Атамана Артюшку  Трубачева
собственноручно в Иртыш сбросил!.. Во-как, снаружи!..
   Заткнул нагайку за опояску, сплюнул и поскакал.
   Лег Кирилл Михеич тут же, подле дороги, в полынь, ноги скорчил,  зас-
тонал:
   - Господи, Господи, прости меня и помилуй!
   А в следы его, последние перед полынью, встал архитектор Шмуро.  Зло-
радно посмотрел в грязную серенькую бороденку подрядчика:
   - Дождался? Комиссаров тебе на квартиру принимать,  женой  потчивать?
Из-за вас, сиволапые стервы, некультурная протоплазма, погибаем!..
   Казак скакал далеко, у лесочка. Кирилл Михеич не шевелился, дышал  он
хрипло и быстро.
   "Помирает" - подумал Шмуро, а вслух сказал:
   - Вот человек хочет итти к богу, как к чему-то реальному,  а  я  стою
рядом и не верю в бога... Кирилл Михеич!
 
   VIII.
 
   "Павлодарский Вестник", газета казачьего круга,  сообщила  о  приезде
инженера Чокана Балиханова с важным поручением  от  Центрального  Прави-
тельства.
   В это же день расклеили по городу на дощатых заборах, на стенах дере-
вянных домов списки кандидатов. В Городскую Думу. Рядом  со  списками  -
синяя афиша, и на ней: "Долой правительство Керенского! Вся власть сове-
там!". Ниже этого списка рабочих кандидатов в Городскую Думу, а на  пер-
вом месте:
 
І-------љ-----------------љ-----------љ-----------љ---------------------— :N N :Имя, отчество и :Род занятий:Род занятий:Местожительство в : :по :фамилия. :в данное :до :данное время. : :порядку: :время. :революции. : : Ѓ-------ќ-----------------ќ-----------ќ-----------ќ---------------------Њ :1. :Василий Антонович:Комиссар :Матрос. :Сельско-хоз. ферма на: : :Запус. :Рев. Штаба.: :уроч. Копой, Павл. у.: : : : : :Семип. обл. : 
 
   Полномочий от центра Чокан Балиханов не имел. Был  он  в  голубоватой
форме с множеством нашивок. Черные жесткие волосы острижены  коротко,  а
глаза узкие и быстрые, как горные реки. Происходил он  из  древних  кир-
гизских родов ханов Балихановых.
   Полдень. Стада в степи грызут оттаявшие травы. Глухие,  осенние,  они
скупы, словно камень, эти травы.
   Чокан Балиханов и атаман Артемий Трубычев пришли с заседания комитета
общественной безопасности, в гостиницу. Владелец гостиницы, немец Шмидт,
спросил почтительнейше:
   - Из уезда слухи различные плывут,  на  заборах  различные  афиши,  -
пройти в вашу комнату не разрешите?
   - Успокойтесь, успокойтесь, - сказал Балиханов, - катайтесь на  своем
иноходце. Ходу переливного иноходец... какие есть в степи кони... ах!
   Так и прошел в комнаты, полусощурив длинные глаза.
   Олимпиада разливала чай. Женщин Балиханов, как все азиаты, любил пол-
ных, чтобы мясо плыло, как огромное стадо с широкими и острыми запахами.
Олимпиада ему не нравилась.
   - Я в степь еду, - сказал Балиханов и, вспомнив, должно быть,  кумыс,
охватил чайное блюдечко всей рукой.
   - Джатачники к большевикам переходят. Или у вас, действительно,  есть
поручения из центра к киргизам?
   - Это казаки трусят Запуса и лгут. Я в род свой поеду, джатачников  у
нас немного: мы - вымрем, а революций у нас не будет.
   Говорил он немножко по книжному, жесты у него быстрые и ломкие.
   - Я уехал из Петербурга потому, что русские бунтуют грязно, кроваво и
однообразно. Даже убивают или из-за угла, или топят. У нас, как в стари-
ну - раздирают лошадьми...
   - Лебяжий поселок Запус выжег. Я комиссию  составил  и  прокурора  из
Омска вызвал.
   Балиханов улыбнулся, перевернул чашку и по-киргизски поблагодарил:
   - Щикур. Я в Омске о Запусе слышал. Страшно смелый человек,  много...
да... много...
   Олимпиада вышла.
   - Его женщины очень любят. Я вам по  секрету:  когда  арестуете  его,
пошлите