октем подскочившего Шмуро  и,  плотно  притворив
дверь, на крыльце вдруг вспомнил - шляпа осталась там...  Здесь  догнала
его Варвара и тряся за руку, проговорила:
   - Ничего. Они психопаты. Вам трудно здесь жить?..
   Кирилл Михеич протянул к ней руку. Она еще раз пожала. Она  повторила
растерянно:
   - Ничего. Жена у вас красивая.
   Хотел было пройти к старику, но увидал на улице Пожилову, и за ней  -
Лариса и Зоя. Кирилл Михеич свернул в постройку и сел  на  кирпичи,  где
уже однажды разговаривал с Запусом.
   Пожилова искала в дому и мастерской, а он  сидел  и  слушал  разговор
двух девиц. Одна, по голосу - Лариса, царапала зонтиком кирпичи и  спра-
шивала:
   - Почему у них всегда ярче платья, чем у нас, и духи крепче? На  муж-
чин, наверное, это действует сильнее.
   - Хоть и проститутки, а платьев у них больше, чем у нас.
   - Тяжело, наверное, с каждым спать.
   - Попробуй.
   Девицы рассмеялись тихонько, совсем просто.
   - С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?
   - Я бы пошла. Только не в нашем городе.  Здесь  все  знакомые  ходят.
Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.
   - Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.
   - Маме надо сказать.
   Они опять рассмеялись.
   - А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины  вытащат
в залу и на перинах пляшут.
   Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:
   - Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Ле-
бяжье уехала. Догонять, может, побежал.
   - В Лебяжье? А пикеты?
   - Ей что? Она с комиссаром-то - берег да вода. Пропустят. Это  у  нас
мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее  тронут  разве?  Сперва
фершала кормила, а тут...
   И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала.  До-
чери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали
по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет,  пошла  к  мельнице
степенно и важно.
   А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерс-
кую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:
   - Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я  те-
бе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро -  не  сметь  тро-
гать... Убью, курвы!..
   Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Ар-
тюшку:
   - Я тут не при чем. Это его штука.
   Артюшка затянулся папироской, сплюнул на  край  табурета  и,  сапогом
стирая слюну, сказал:
   - Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я  с  ней  ци-
дульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.
   Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:
   - Слышал? Попа утопили, а он  других  за  собой  тянет.  У  Пожиловой
мельницу отняли, и еще... Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!
   - Вишь, - а ты ругаешься, - сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая  за
ухом. - Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.
   ---------------
   Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их  в  тугом  и
жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
   Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки.
И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
   И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор  -
пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в  Желтом  море
неуклюжие джонки.
   Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море  и  засыпа-
ют... Усталые путники всех земель - дни.
   ---------------
   А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, ста-
райся не слышать:
   - Хозяин! Хозяин!..
   Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в  Москве
бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к то-
му пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...
   Уткнись носом в свою собственную  штукатурку,  на  полатях  и  жди  -
сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус
знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает,  притворяются  только
будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год  ка-
кой?
   Ткнуло жаром в затылок...
   - Господи! Владыко живота моего...
   Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал
их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать  икону.  Но
бревенчатая матка полатей закрывала  образ,  а  дальше  головы  высунуть
нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
   - Хозяин!..
   Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает  немного  и  придушенно  -
словно в тело говорит:
   - Ты сюда иди. Он ушел.
   Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.
   - Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться.  Уговаривать  тебя
нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
   - Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...
   - Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не  бе-
гать. Каленым железом надо.
   - Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
   - С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В ста-
ницу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом  казаков  собе-
рем...
   - Треплетесь.
   - Не твое дело.
   - Пу-усти!..
   Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу,  звяк-
нул стаканом. Ушел. Шопотом:
   - Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За
себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в  станицы  крас-
ногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу,
я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать.  Без
Запуса они куда?
   - Убей Запуса. Очень просто. А то  Михеича  попроси,  он  не  трус  -
убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.
   Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли
вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал,  а  переменить  почему-то
боязно...
   - Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить  нельзя,
- заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю
задержать. Поди-и!..
   - Не стыдно, Артемий!
   - А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
   - Киргизок своих пошли.
   - Отстань ты с киргизками. Мало что...
   Вскрикнула:
   - Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
   - Липа!..
   - Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего  не  пойти,  раз
муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада  Семеновна,  спасай  отечество...
И-их, Сусанины...
   Открыла дверь в залу, позвала:
   - Василий Антоныч!..
   - Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
   - Можно на минуточку?
   Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус,  он  ногой  даже
спокойно не может:
   - Чем могу служить? - И смеется.
   - Алимбек программу большевиков просит.
   - Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
   - Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
   Даже, кажется, ладонями хлопнул.
   - Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
   - А вы заняты? К вам можно посидеть?
   - Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то.  Идемте.  Сергевне  бы  сказать
насчет самовара.
   - Алимбек скажет.
   И будто весело:
   - Скажи, Алимбек.
   - Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непремен-
но надо на киргизском языке напечатать.
   Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
   Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за  пле-
чо. Сказал тихонько:
   - Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
   Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича  за  горло,  ткнул
затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в
скулу.
   Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
   - Киргиза не видали? Работника?
   - Нет.
   - Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет  -  Сергевну
ищет.
   Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
   Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все  никак  не  мог  по-
пасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костля-
вое тело распрямлялось под  жарой,  краснело.  Увидав  Кирилла  Михеича,
спросил:
   - Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза
когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
   И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал  снис-
ходительно:
   - Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
   XI.
 
   Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен.
Он говорил т. Запусу:
   - Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами  стоим.
Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое  по-
селение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по
девятьсот пятому году знаю.
   Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как
все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по
револьверу и жаловался:
   - На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в  пя-
том году порола, - пулю не могу всунуть.
   - Там дети, товарищ. Женщины.
   - Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
   В кают-компании на разбросанных по полу  шинелях  валялись  босоногие
люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали  из
подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные  ленты,  а  искусственная
пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки -  в  ла-
донь.
   - Гнать туды пароход!..
   - Товарищ Никифоров...
   - Тише, давай высказаться! Обожди.
   - Сами знам.
   Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшие-
ся тела и кричал:
   - Ступай наверх! Не пройти.
   - Жарко. Яйца спекутся...
   - Хо-хо-хо!..
   И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
   А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала  прорезал  сап-
фирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил  фи-
гурки патрулей на песчаных улицах.
   - Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
   Лопались со звоном стальные воды. Весь  завешенный  черным  -  только
прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник  прожектора  -  грузно
отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой,  ходил
он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
   - Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
   И Запус отвечал медленно:
   - Жду.
   Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла  осветить  его
широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
   - Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей.  Надо  кон-
чать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
   - Долго ждали, подождем еще.
   - Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают  -
утопил, будто, попа-то ты.
   - Пускай.
   - И взаболь утопить надо. Не лезь.
   Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
   - Много в нем офицеров?
   - Не знаю.
   - Значит, много, коли ждешь восстанья.  Трехдюймовочку  бы  укрепить.
Завтра привезем из казарм. Куда им, все  равно  домой  убегут,  солдаты.
Скоро уборка.
   Отойдя, он тоскливо спрашивал:
   - Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
   Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
 
   На диком бреге Иртыша...
 
   Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
   Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна  ле-
жала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его  и  не
могли оцарапнуть.
   Слова пахли водой - синие и широкие...
   Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и
Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
   У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по  нужде,  он
хлопал прикладом в пол и кричал:
   - В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
   Река - сытая и теплая - подымалась и  лезла,  ухмыляясь,  по  бортам.
Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокиды-
вались...
   Быстро перебирая косыми крыльями, проносились  над  пароходом  чайки.
Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие  и  синие  воды.
Вечера - сторожкие и чуткие звери...
   Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
   Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдер-
жать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как
смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
   Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец
с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
   - Пропуски имеите, товарищи?
   И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
   Олимпиада говорила:
   - У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
   - Надо.
   Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще  бровей),
зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса
словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
   - На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У ме-
ня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
   - На пароход не могу. - Запус  тряхнул  головой,  сдернул  шапочку  и
рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе  здесь  нечего
делать. Поняла?
   - Я хочу на пароход.
   - Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
   Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул.  Плечи
у ней как кровь - платье  цветное,  праздничное.  Ресницы  распахнулись,
глаз - смола расплавленная.
   - Арестуй.
   - Арестую.
   - Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
   - Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый  -
только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
   - Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
   - Врут, живой. В каюте сидит.
   - Можно посмотреть?
   Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
   - Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и
писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы,  рабочие,  даже  наедине
говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением  коммунис-
тических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
   Олимпиада оправила волосы:
   - Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
   - Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
   - Знаю. Зачем?
   - Надо. Программу переводить.
   - Но я писать не умею.
   - Найдем.
   - Значит, пойду?
   - Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов,  пропустите
на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на
свидание с арестованными.
   На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился
печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все  хва-
тали по две клавиши. Дальше в повалку  лежали  красногвардейцы.  Курили.
Сплевывали через борт.
   Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, свер-
ху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
   - Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
   Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты.
Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары  спо-
рили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском,  мат-
росик толкался подле толпы и взывал:
   - Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
   Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
   - Ты возражать, так возражай по пунктам.  А  за  такой  черносотенный
галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
   - Я те суну штык в пузо!..
   - А да-ай ему!.. Э-эх...
   Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая  якорь.  Пароход  словно
нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
   ...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
   - Здеся.
   - Что?
   - Поп и вся остальная офицерня.
   Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
   - Мне их не нужно.
   - А приказывал, кажись...
   - Может не мне.
   - Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то -  ка-
кая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
   - Ничего.
   - Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить бу-
дут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна,  штука-то  на  весь
мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
   - Раздерутся.
   - Ничего. Выдюжут.
   Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки прис-
тани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторван-
ных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", -  о  том,  как
захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Се-
мипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу
прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтови-
ков. Приплавили их, на расследование.
   Плот пристал недалеко от пристани.  Уткнувшись  в  сутунки,  широкая,
груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соло-
ме спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы  не
протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
   С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке  под'ехал
к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проу-
лок.
   - Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
   - Да.
   - Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову -  в  ближайшие  дни  он
имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на  квар-
тире завтра или послезавтра.
   - Передам.
   - Всего хорошего.
   И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
   - Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на  попа  донесла.
Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
   А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные  пли-
ты, вытер пот и сказал в реку:
   - Любит бабье ево...
 
   XII.
 
   Через два дня отряд конной красной гвардии ехал  подавлять  восстания
казачьих станиц.
   Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торча-
ли огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени
жидкие, как степные голоса.
   Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
   По случаю далекого пути красногвардейцы были в  сапогах.  Фуражек  не
хватило, выдали из конфискованного  магазина  соломенные  шляпы.  Словно
снопы возвращались в поля.
   Запус лежал на кошме - золотой и созревший  колос.  Рассказывал,  как
бежал из германского плена.
   Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах
воды, тогда лошади ржали.
   И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по
ярам - оранжевая, синяя и палевая.
   Хохот с телег - короткий, как стук колес.
   Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет жи-
вет беркут. А может и больше...
   ---------------
   Сразу после от'езда Запуса  выкатил  из-под  навеса  телегу  Артюшка,
взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
   - Не трожь.
   Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская  саб-
ля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
   - Отстань. Поеду.
   - Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом  доме  распоряжа-
ешься.
   - Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом.  А  я  если  успею,
запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
   - Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
   Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
   - За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход  кирпич  потребо-
вался. Понял?
   - Вались!..
   Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской
матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
   - За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
   Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в  ка-
ких-то бумажках, а