подобрав юбки  и  насунув  на  брови
платок, бежали к площади.
   Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в  клубах  желтой  и
пахучей пыли, пошли на площадь.
   - Зачем это? - спросил Шмуро.
   Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на  него
и безучастно сказал:
   - Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить,  в  церква,
бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах.
   - Не бреши, - сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин  по-
бежал догонять, одна штанина у него была короче, - и  казалось,  что  он
хром...
   Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
   - Видите?..
   - Не повесили ведь? Сами видали.
   - Ничего не значит. Повесят. Если  б  это  культурная  страна,  а  то
Ро-осси-ия!..
   В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через пле-
чо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли  и
слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие
голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:
   - Не ори...
   Старуха запричитала:
   - В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им  ма-
ло, Владычица!..
   А за садиком, перед церковью, как в крестный  ход,  билась  сапогами,
переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным  замком  дверей
церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка.  Взывал  кто-то
пронзительно:
   - Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов...
   Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие  -  в  новых
праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех  из-
бивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Поды-
мали колья на плечи как ружья... Молодежи не было - все бородатые  впро-
седь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
   Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое не-
бо - голуби.
   Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
   - Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам
ради чего рисковать? Идемте.
   Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахну-
щие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы;  старухи  царапали
костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и  тоской,  комок
давился и рождался - то в груди, то в голове...
   - Отстань, - говорил он.
   Никто его как-будто не узнавал, но никто  и  не  удивлялся.  И  толпу
пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался и  опять
он входил туда же.
   - Идемте!..
   - Отстань.
   Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая  тела,  вдыхая  воздух,
пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:
   - Отстань... отвяжись...
   Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко  бо-
роздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:
   - Ладно... Правильно-о!..
   А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и  прижи-
мая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
   - Не допускайте, православные!.. Не допускайте  в  церковь...  Госпо-
ди!..
   И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Гор-
чишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:
   - Пропусти! Застрелю.
   На козлах сидела и правила матушка.
   Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвар-
деец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал,  а  рукой  он
держался за облучек.
   - Пу-ускай!.. - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.
   Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, за-
вопила, грозя:
   - По-одожди!
   Тележка понеслась.
   А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы  -
бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход,
а матушку не пустили.
   Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно.  Толпились
у сходен, у винтовок красногвардейцев - орали каменщикам, малярам,  кро-
вельщикам:
   - Пу-усти...
   А у тех теперь не лопатки - штыки. Лица поострели, подтянулись.
   Махал сюртуком Кирилл Михеич, падая в пыль на колени:
   - Ребята, отца Степана-то... Пу-усти...
   - Здесь тебе не леса! Жди...
   Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
   Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу  выка-
тили пулеметы.
   Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
   И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна  шляпа;  штанину
разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
 
   VIII.
 
   Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
   Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была,
как паутина - голубая и серая.
   Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
   - Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
   - Аль уедешь?
   - В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
   - Поздно? Пымают.
   - Поймали же попа.
   - Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше  алта-
ря? Нет, ты вот меня поймай. А то -  нарядил  купу  киргизку,  а  волосы
из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь?
   - Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
   Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
   - Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
   - Чирей тебе на язык.
   Поликарпыч хмыкнул:
   - Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни  од-
ного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места...  И  тебя  в
житьи упомянут.
   Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся.  Кирилл  Михеич  отвернулся  к
стене...
   Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак  и  ткнулся  к  маленькому  в
пыльной стене зеркалу.
   - Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда  побежишь.
Сладше раю...
   - Иди, ботало! Вот на старости лет...
   Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал - "Красный корсар". Плен-
ных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: "а мачта мала!". И  ни-
как не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их  си-
ней краской, мачты существуют для флага. Флаг,  конечно,  легче  челове-
ка...
   И еще вспомнил - пимокатню пермских земель.  Там  должно  быть  читал
"Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только  конторские:
с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное
- цифры, как поленья в бору - много...
   Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати  слышно  -
могучим шагом, гремя половицами, идет  Фиоза  Семеновна.  А  легче,  то,
должно быть, Олимпиада, или, может, отец.
   Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по  двору
- синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в  такую  погоду  пить,  а
здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
   Лошадь жалко - не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Ми-
хеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
   По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякну-
ло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
   В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
   - Старик, спишь?
   Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь  пода-
лась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
   - Спишь?
   Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
   - Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
   Дунул на лампу и ушел.
   Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; само-
вар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
   И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши - спящие голуби.
   Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и  теплая,
закрывает глаза.
   А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей  льди-
не.
   Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
   - Хозяин прикатил. Видал?
   - Видел.
   - Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился.
   - Брешет, курва.
   - Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не видит.  Освободите-
ли-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то...
   - Ну?..
   - Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как
вальком - так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется.  Поди  так
штаны лопнули.
   Кирилл Михеич потер ладони - до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул
глубже, присел на скамейку, рядом с седлом.  От  конского  запаха  будто
стало легче.
   - Тебе б пожалуй, парень - пойти в добровольную. Мало ли с кем не бы-
вает, а тут за веру.
   - Иди ты с ними вместе...
   - Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные поло-
женья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как  моблизация...
призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю - отец-то Степан жив? Куды, грит,
он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился.  Ступай  и  ты.
Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?..
   - Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич.
   Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и ска-
зал:
   - Капуста...
   Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
   Опять, как утром - самовар бежит, торопится -  зверь  медный.  Плотно
прильнув к стулу, - Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу.
И жарче самовара - в китайском шелке дышут груди. Рот  как  брусника  на
куличе...
   Смеются.
   У Олимпиады глазы - клыки. Фиоза смеется, - в ноги, - скатерть  колы-
шет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут...
   Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут  в
ином чем-то...
   Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но  вспомнил
генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а  чтоб  короче,
через забор.
   На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то  корчага  и  напуганный
густой голос воззвал:
   - Кто-о!..
   Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не  обеспо-
коить. Сказал неуверенно:
   - Я, Кирилл Михеич.
   - Кто-о?..
   - Кирилл Михеич!.. Сосед!
   Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой  тьмы  крикнули
сразу несколько:
   - Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые...
   - Ранены-ые... - давнул в двери бас.
   Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... - Известкой  понесло  от
постройки.
   Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу,  -  кир-
гиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.
   Киргиз обернулся и поздоровался:
   - Аман-бы-сын?..
   И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
   - В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
   Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголо-
са:
   - Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?
   - Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: - коня  надо  на
выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.
   Он, подкидывая песок внутрь,  косыми  ногами,  пошел.  Кирилл  Михеич
обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был  потный  и  склизкий  как
червь.
   Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:
   - Обожди.
   Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой
ноге сгребал песок.
   - Я устал, Михеич. После скажешь.
   - Урежут.
   - Кто?
   Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через
морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
   - Седни восстанье было. Церковь отбивали, а  потом,  говорят,  казаки
идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
   - Знаю.
   - Нельзя тебе, парень, показываться.
   - Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе  скажи  -  щей
пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
   Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро  вращая  кистью  руки,
закричал.
   Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку
- "горячее ли мясо, можно ли снять седло"?
   - Да что вы - утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас  истоми!
Поп туды тянет, архитектор - туды... разорваться мне на  тысячу  кусков?
Жизнь мне надоела, - идите вы все к  чемеру!..  Только  подряды  попали,
время самое лес плавить, Господи...
   Крик его походил на жалобу.
   Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос  Фиозы
Семеновны:
   - Чего там ещо, Михеич?
   - Видишь, - орешь, сказал Артюшка, идя под навес.  -  Скажи  -  сбрую
привезли...
   Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:
   - Сбрую привезли, язва бы вас драла!..
   И еще ленивее, как вода через край, - выплеснула  Фиоза  Семеновна  в
комнате.
   - Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.
   Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, - блеснули на луну зу-
бы. За плечи спрятались пригоны,  пахнущие  распаренно-гниющим  тесом  и
свежим сеном. Пимокатная.
   Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих... Разве-
шивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:
   - Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
   - Ись хочу, - сказал Артюшка.
   - Добудим. Схожу в кухню.
   Артюшка вдруг сказал устало:
   - Не надо. Дай хлеба. Постели на земле...
   Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич,  поло-
жив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю.  Артюшка  ел
хлеб, словно кусая баранину - передними зубами, быстро и почти не жевал.
   Съев хлеб, Артюшка вытянулся по скамье, положив под  голову  малахай.
Тибитейка спала на землю. Старик поднял ее одним пальцем и сказал  недо-
вольно:
   - Зачем таку... Как  пластырь.  Образ  христианский  у  тебя.  Хфеска
все-таки на картуз походит.
   - Кого еще арестовали? - быстро спросил Артюшка.
   Так же, словно зажимая слова меж колен, в землю отвечал Кирилл  Михе-
ич:
   - Одного протоиерея, говорят. Больше не слышно.
   - Разговаривали сегодня?
   - С кем?
   - С кем. Со всеми.
   - Ты откуда знаешь?
   Артюшка сердито, как плетью, махнул тибитейкой:
   - Когда вы по-настоящему отвечать научитесь? Всей Росее надо  семьде-
сят лет под-ряд в солдатах служить... Тянет, тянет  как  солодковый  ко-
рень. Говорили, значит.
   - Говорили.
   - И ничего?
   Кирилл Михеич почему-то вспомнил голубей над церковной крышей - будто
большие сизые пшеничные зерна... Громко, словно топая ногой, сплюнул.
   - Я так и знал. Я никогда на рогожу не надеюсь. Надо шпагат.  Казаков
не разооружили?
   - А будут?
   - Я должен знать? Вы что тут, - яйца парите? У баб титьки нюхаете?..
   Старик рассмеялся:
   - Ловко он!..
   Шевеля длинными и грязно пахнущими пальцами ног, он добавил  хвастли-
во:
   - Кабы мое хозяйство, я б навинтил холку.
   На дворе по щебню покатилось с металлическим  синим  звоном.  Артюшка
подобрал ноги и надвинул тибитейку на лоб.
   - Идет кто-то... С вами и камень материться начнет. Огурцы соленые, а
не люди.
   За дверью по кошме кто-то царапнул. Поликарпыч с кровати шестом пхнул
в дверь.
   Вошел щурившийся Запус. Подтягивая к груди и без того высоко  затяну-
тый ремень, сказал по-молодому звонко и словно нацепляя слова.
   - На огонь забежал, думаю, скучно старику. Почитать попробовал,  а  в
голове будто трава растет... Вас - полная компания. Не помешал?
   - Гостите, - сказал Кирилл Михеич.
   Запус поглядел на него и, убирая смех, - надвигая неслушавшиеся брови
на глаза, проговорил торопливо и весело:
   - Здравствуйте, хозяин. Я вас не узнал - вы... будто... побрились?
   Старик хлопнул себя по животу.
   - Ишь... я то же говорю, а он не верит...
   Запус, указывая подбородком на Артюшку, спросил:
   - Это новый работник? Ваш-то к нам на пароход поступил.
   - Новый, - ответил неохотно Кирилл Михеич.
   Артюшка пригладил реденькие, по каемочке губ прилипшие усики  и  ска-
зал:
   - Пале!
   - Он по-русски понимает?
   - Мало-мало, - ответил Артюшка.
   - Из аула давно?
   - Пчера.
   - Степной аул? Богатый? Джатачников много? А сам джатачник?
   - Джатачник, - раздвигая брови, ответил Артюшка.
   - Чудесно.
   Запус, перебирая пальцы рук, часто и бойко  мигая,  огляделся,  потом
почему-то сел по-киргизски, поджав ноги на постланную постель Артюшки.
   - Я с тобой еще говорить буду много, - сказал он. - А ты, старик,  не
сказки рассказывал?
   - Нет. Не учил, парень.
   Запус вытащил портсигар.
   - Люблю сказки. У нас на пароходе кочегар Миронов - здорово рассказы-
вает. Этому, старик, не научишься. А карт нету?.. Может в дурака  сыгра-
ем, а?
   - Карты, парень, есть. Не слупить ли нам в шестьдесят шесть?
   Запус вскочил, переставил со стола чайники и чашки. Ковригу хлеба су-
нул на седло, сдул крошки, чайные выварки и выдвинул стол на средину.
   - Пошли.
   - Садитесь, - сказал он Кириллу Михеичу. Тот вздохнул  и  подвинул  к
столу табурет. Артюшка захохотал. Запус взглянул на него весело и быстро
объяснил Кириллу Михеичу:
   - Доволен. Инородцы очень любят картежную игру, - также пить водку. Я
читал. Жалко водки нет, угостить бы...
   Кириллу Михеичу не везло. В паре против них были Поликарпыч и  Запус.
Поликарпыч любил подглядывать, а Запус торопился и карты у него в  руках
порхали. А Кириллу Михеичу были они тяжелее кирпича и липки как  извест-
ка. Злость бороздила руки Кирилла Михеича, а тело свисало с  табурета  -
мягкое и не свое, как перекисшая квашня...
   "Шубу" за "шубой" надевали на них. Поликарпыч трепал серую  бороденку
пальцами, как щенок огрызок войлока, и словно подтявкивал:
   - Крой их, буржуев!.. Открывай очки... крой!..
   У Запуса желтой шелковинкой вшивались в быстрые поалевшие губы - уси-
ки. Как колоколец звенели в зубы слова:
   - Валяй их, дедушка! Не поддавайсь...
   А завтра день, может быть, еще хлопотней сегодняшнего. Запус  донесет
или возьмет сейчас встанет и, сказав: - "что за подозрительные люди",  -
арестует. Ноздря ловила горький запах конского пота  с  седел;  коптящая
лампа похожа на большую папироску.
   Влив жидкими зеленоватыми клубами, в конский и табачный дух, вечерние
и сенные запахи, - появилась Олимпиада. А позади ее, сразу согрела кося-
ки и боковины дверей - Фиоза Семеновна.
   У стола Олимпиада вскрикнула:
   - Ой!
   Запус оттолкнул табурет и, держа в пальцах карты, сказал:
   - Накололись?..
   Поликарпыч закрыл ладонью его карты торопливо.
   - Не кажи... Тут хлюсты, живо смухлюют.
   Держа по ребрам круглые и смуглые руки, Олимпиада отвела глаза от ти-
битейки Артюшки.
   - Нет, накурено. К вам, Василий Антоныч, пришли.
   - Много?
   - Трое.
   Запус потянулся, вздохнул через усики и передал карты Олимпиаде:
   - Доиграйте за меня. Я долго. Как пришли ко мне, так спать захотел...
Опять заседание, нарочно с парохода сбежал. Думал - отдохну.
   Покачав за пальцы руку, наклонил голову  перед  Фиозой  Семеновной  -
идол в синем шелке, золото в коралловых ушах, зрачок длинный и  зеленый,
как осока:
   - Спокойной ночи.
 
   ---------------
 
   А ночью этой же толчками метнулась под брови, в лоб и по мозгам  вин-
тящая и теплая кровь, - вскочил Кирилл Михеич на колени. Махнул  пальца-
ми, захватил под ногти мягкий рот Фиозы Семеновны и правым кулаком  уда-
рил ее в шею. Хыкнула она, передернула мясами, - тогда  под  ребра...  И
долго - зажимая, мокрой от слюны, рукой бабий вячный крик - бил кулаком,
локтем и босыми твердыми мужицкими ступнями муж свою жену.
 
   IX.
 
   День и ночь двухъэтажный, американского типа пароход "Андрей  Первоз-
ванный" вытягивал и мазал небо с желтыми искрами дымной жилой.  Сухие  -
железные и деревянные - ребра плотно оседали, подминали под себя степную
иртышскую воду. Ночью оранжевым клыком вонзался и царапал облака прожек-
тор - и облака, кося крылом, ускользали, как птицы.
   По  сходням  босые,  в  выцветших  ситцевых   рубахах,   подпоясанные
тканьевыми опоясками, с порванными фуражками, вбегали на пароход. В  ру-
ках - бумажки, за плеч