ами - винтовки. Ремней на винтовки не  хватало,  -
держались на бечевках.
   Потому-то густоголосый и рыжебровый капитан ворчал у медного рупора:
   - Рваные, туда же... Самара-а!..
   А такой же "самара" рядом с ним стоял и  контролировал  контр-револю-
цию. Вместо платка у "самары" - кулак, а пальцы вытирал о  приклад  вин-
товки.
   Влепились и черным зрачком с голубого листка косились буквы. По всему
городу косились и рассказывали (многие уверяли - неправда, а верили):
 
   Павлодарский Рев. Комитет С. Р., С., К. и К. Деп... за попытку  восс-
тания, организованного буржуазией, предупреждая... все дальнейшие попыт-
ки вырвать власть из рук рабочих и крестьян...  будут  караться  немило-
сердно, до расстрела на месте виновных. Настоящим... контрибуцию с  бур-
жуазии г. Павлодара... пятьдесят тысяч рублей.
   Комиссар Василий Запус.
 
   И на углах улиц, по всему берегу - по пулемету. На каждом углу -  че-
тыре человека и пулемет. У забора мальчишки  с  выцветшими  волосенками,
щелкают семячки и просят:
   - Дяденька Егор, стрельни!
   Егор сидит на пустом ящике от патронов, тоже щелкает семячки. Отвеча-
ет лениво:
   - Отойди. Приду домой, матери скажу - шкуру сдерет.
   - Мамка в красну гвардию ушла! Батинки, бают, выдавать  будут.  Будут
дяденька, а?
   Молчат. И лень и жарко и земля не камень, пески.
   Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, пали по ули-
цам. Улицы как песок, пуля как кол - прошибет! Стеганем, так стеганем.
   Подгоняет.
   По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по  сходням  в  каюту
второго этажа - очередь. Именитейшее купечество городское стоит.  Прихо-
дилось последнее время в очереди стоять за билетами - поехать куда, -  и
то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за  собственные
денежки? На тот свет, что ли? Эх, казаченки, казаченки, эх, Горькая  Ли-
ния*1, подгадили!
   А по яру - у берега песчаного и теплого,  -  кверху  брюхом,  пуп  на
солнце греют, - голь и бесштанники. Ерзают по песку от  радости  хребтом
горбатым и голым. Коленки у них, как прутья сухие, надломленные;  голоса
размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна,  а
лапами гребут - песок подкидывают от растаких - прекраснейших видений.
   - Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..
   И завыли:
   - У-у... - прямо волчьим злым воем на седую семеновскую  голову.  Вот
она где слеза-то соленая сказывается...
   - Мельник Терешка Куляба...
   - С дяньгой? Гони-и!..
   И погнали криком, визгом, свистом по  скрипучим  сходням  под  скобку
скобленую упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..
   - Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?..
   - Надо тебя постричь, суку!..
   Сухие как шерсть, длинные в черном самсонихины косточки тоже на сход-
нях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого - глоданула... Кровь  в
щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище - мало крови.  Ничего,
отдашь и отойдет.
   - Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..
   Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.
   - Давай деньгу!..
   - Гони народну монету!..
   - Их-ии-хьих... тю-тю-тю...
   - Сью-ю... и... и... юююю... ааую... ______________
   *1 Горькая Линия - цепь казачьих поселков вдоль Иртыша.
   Рыжими кольцами свист - от яра на сходни, со сходен на пароход.  Кас-
сир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка и  на
гимнастерке помимо револьвера - красная лента.
   Царапая дерево саблей с парохода, - сходнями, - идет на лошадь Запус.
Ему - один пока имеющийся, триста лет ношеный, крик:
   - Урр-ра-а-а!
   И раздавив царское - "р" - повисли:
   - А-а-у-а-а...
   (Ничего - время будет, другое научатся кричать. Так думает  Запус.  А
может и не думает.)
   Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич  Колокольщиков,
- борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и  глазом
больше, чем губами, сказал:
   - Сейчас резать пойдут.
   Спросил Кирилл Михеич:
   - Пошто?
   Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:
   - А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и
вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.
   Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) - пальцем клюнул
к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:
   - Обожди... придется и над тобой надсмеяться... посмеемся.
   Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, - повторил и поверил:
   - Посмеемся...
   Еще на два шага. Ощупал в кармане золото - не украли бы? А кто  укра-
дет, люди все рядом именитые - купеческие. Дурной обык карманы щупать...
   Золото же в кармане лежало, потому - прошел слух, не принимают  конт-
рибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота
золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации - перещупанные...
   Еще на два шага.
   - Двигается?
   - Сейчас быстрее.
   - Пронеси ты тучу мороком, Господи...
   Под вечер, на другой день косоплечий  с  длинными  запыленными  усами
подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в  каюту.
И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно  под
опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль,  рассказы-
вал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус),  что  штаб  организованного
капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, -  находится
в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, - поручик  Курко,  -  рот-
мистр Ян Саулит и еще казаки из войскового  круга.  И  с  недовольствием
глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль,  назвал
еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестря-
ков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и  Ва-
силий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку
руку.
   Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через  час  патруль
красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у  него
была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
   Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил  поветью  и  щупал
ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими  свисшими  грудями  в
черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть  ее
в таком платье бегущей, словно бы поп в полном  облачении  в  ризе  ехал
верхом.
   Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко  вцепилась  в
ступеньки из жердей.
   - Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты  как  дума-
ешь, Кирилл Михеич?
   Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
   - Мне почем знать?
   От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: ши-
рокогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
   - Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку
и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нече-
го бояться, на то суд.
   - Нету суда.
   Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, при-
жимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было  смотреть  на
них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
   - Пройдет.
   - Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
   - Какой пулей?
   - Дырой в шее. Франциск и заметил первый.  Толку  никакого  не  было,
знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
   Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за  доверенного,
не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла чер-
ные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах  ма-
тери с дочерями из-за итальянца.
   - На допросе была. Только что поручителей нашли  голяков,  отпустили.
Заступись.
   - Большевик я, что ль?..
   - Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй.  Некому  стрелять.
Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо.  Скажи  ты,  ради
Бога...
   - Ничего я не могу. У меня все тело болит.
   Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу  фли-
гелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до  тошноты
понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
   Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше  не
слышал, что говорили женщины.
   Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче.
Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на  повети  на  него
опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
   Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
   - Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все
блажишь?
   Кирилл Михеич подтянул бородку.
   - Уйди... Топор надо.
   Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его
одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела  рядом
с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
   - Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто  недоумевая,  сказала
она.
   - Ничего не знаю.
   Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
   - Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье.  Наших  пе-
рестреляют.
   - В Ле-ебяжьем.
   Олимпиада передразнила:
   - Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные  заводы  не  отняли?  Отымут.
Портки последни отымут, так и знай.
   - Изничтожут их.
   - Кто? Уж не ты ли?
   - Хоть бы и я?
   - Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит,
смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останут-
ся.
   - Врет.
   - Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь.  И  то  скажешь,
может не так...
   Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
   - Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что  у  меня  голо-
ва-то колокольня, каждый приходит и звонит!
   Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее  ли-
цо, выговорил:
   - Давай топор.
   Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
   - А ты его топором.
   - Ково?
   Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха  и,  прикрывая
пальцем розовое птичье веко, сказала:
   - Запуса.
   Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха,  протягивая  его  шею  к
бревну.
   - Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
   - Вот так!
   Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло.  Сплевы-
вая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое ок-
но, в кухню:
   - Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
   Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку -  дубовую
планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают  ли
кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
   Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились
как спрятанные щенята...
   - К чему ты все?
   - А что?
   - Робишь.
   - Ну?
   - Отымут.
   Поликарпыч, не думая, ответил:
   - Сгодится.
   Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на  гармошке.
Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
   "Сказать разве".
   И он сказал:
   - Прятать надо.
   Поликарпыч,  завертывая  папироску  в  прокуренных  коричневато-синих
пальцах, отозвался:
   - Ты и ране говорил.
   Кирилл Михеич удивился.
   - Не помню.
   - Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
   - У кого?
   - У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А  мо-
лодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
   - Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
   Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг,  точно  поверив  во  что,  утих,
одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу
пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
   - В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты
его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. -
Вижу у старого память-то лучше. Там песок,  на  пять  саженей.  Человека
схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все  и  можно.
Хоть магазин.
   От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть,  тосковал,
потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое.  Кирилл  Михеич
терпеливо слушал.
   Сизые тени расцвели на земле. Налился  кровью  задичавший  кирпич.  У
плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее  здесь  раньше
не было.
 
   ---------------
 
   Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога  кабинета.  Не  успев
подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла внутренним  истомленным  ша-
гом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и  горя-
чие ( от пола отнимались с пенистым шумком).
   Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок, и взмахнув рукой,  хотел
ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с  силой  наступил
сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрип-
нула кровать.
   Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее  в
залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз:
   - Таскаться... таскаться... таскаться...
   Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго.  Потом,  в
ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
   В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу.  Увидев  сына,  сказал
весело:
   - Я кукиш ему выкатать могу.
   Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки.
   - Будет тебе!..
   Старик с беспокойством обернулся:
   - Нездоровится? Може за фершалом сбегать?
   - Да ты что смеешься... надо мной?..
   Поликарпыч недовольно дмыхнул:
   - Еще лучше!
 
 
   X.
 
   Гореть бы дню за днем - жаркому, вечному огню. Пески под огнями  неп-
лавные, вихри на солнце, как радуга. Травы готовят человеку жатву -  ве-
ликий и сладостный груз горбатит спелые и желтые выи.
   А здесь каждый день, как рана. И плод ли созревший - люди?..
   Стоит Кирилл Михеич посреди двора, слышит - в генеральшиных  раскупо-
ренных комнатах пианино пробуют.
   Фиоза Семеновна пронесла под навес платье:
   - Куды?
   - Вытресть, сложить. Моль сожрет.
   Кирилл Михеич сказал жене:
   - Сундуки приготовь, в комнату перетащи. Ночью рассмотреть надо...  -
добавил торопливо: - Седни.
   Фиоза Семеновна беком как-то, точно сто пудов ухмылочка:
   - Ладно.
   - Нечо губы гнуть, слушай, когды говорят.
   - Я и то слушаю. Глядеть на тебя нельзя? Добрые люди на пианине игра-
ют... Плакать мне?
   - Когда комиссар уедет?
   - Я совдеп, что ли?.. Ступай в Народный Дом спроси. Я у него над  го-
ловой не стою.
   - Поговори еще.
   Взвизгнула внезапно. Платье швырнула о-земь. Зеленобокая курица отбе-
жала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах.
   - Ну, вдарь, вдарь!.. Бить только знашь!..
   - Фиеза!..
   - Бей, говорю, бей!..
   Кофта злобно пошла буграми. Губы мокрее глаз. А зрачок вот-вот  выпа-
дет... И голос уже в кухне:
   - Пермяки проклятые, душегубы уральские!..
   Кирилл Михеич сердито посмотрел на Сергевну, подбиравшую  кинутое,  и
прогнал:
   - Не трожь!..
   Устало поднимался на крыльцо Саженовых, увидал сбоку на доске кирпич,
придерживающий сушившуюся тряпку, подумал:
   "Леса на стройке разворуют"...
   Во всю залу по-киргизски разостланы кошмы. Ни стульев, ни  столов;  у
дверей забыли, надо думать, сундук. Офицеры, братья, бритоголовые  лежат
на кошме, а позади их у стены Варвара. Потому, должно быть,  что  увидал
ее лежащую, - ноги заметил жиденькие и с широкой птичьей ступней.
   Сидел Кирилл Михеич на сундуке, еле доставая каблуком до пола, и  го-
ворил неодобрительно:
   - Напрасно, господа, азиатам подражаете. Архитектор, вон, в  англича-
нина метит, все-таки...  У  англичанки-то,  сказывают  пароходов  больше
мильена. На сто человек пароход.
   Старший брат-офицер, сухоликий, в мать, сказал:
   - Европе конец, сосед. Европа, не привыкшая к крови,  не  выдержит  и
рассыпится... Ты в Петербурге не был?
   И, не дожидая ответа, для себя больше, а может для сестры, сказал:
   - Петербург в брюхо уходит, обомлел от крови.  Распадется,  на  камне
камня не будет, пока не придут туда люди, привыкшие веками  к  железу  и
крови. Зажмут, как тряпицу, это грязное и ленивое племя, обмакнут в  ке-
росин и подожгут Европу. Азиат это сделает. Будет Европе, узнала  много,
больше не надо ей!..
   - Большевики, что ль? - спросила Варвара и  еще  добавила  что-то  не
по-русски.
   - Никаких большевиков нет. Это  солдаты  домой  хотят...  Вот  и  все
большевики.
   Кирилл Михеич, упираясь ладонью в теплую жесть сундука, склонил  нем-
ного плечи, спросил:
   - Знаю вас не первой день... имя, отчество каки будут?
   - Яков... Илья Викторовичи...
   - Тамерланом, так хочу понять, думаете... Таких ноне  много.  Кажыный
человек свою страсть иметь обязан.
   Старший брат Илья поджал ноги и, качая тибетейкой,  закричал  в  бас,
об'емисто:
   - Никаких страстей у этого грязного, неповоротливого племени, никаких
страстей!.. У татар научились жрать много, да и только  брюхо  набивать.
Мужик каждый день, хоть у него и сто тысяч капитала, - щи да  каша.  Чем
богаче, тем жирнее щи да каша. А кроме щей?.. Блины, оладьи  -  все  та-
тарское, все. Пельмени у китайцев научились... Дети такие  же  растут  -
коротконогие и тупые звери! И все мы этим больны, и все за это  расплату
понесем от раба, поднявшегося и мстящего за побои, которые мы ему  нано-
сили... мало! Держать его с петлей на шее и вести,  пока  не  приведешь,
пока не нарастишь мускулы и лоб не сделаешь в палец. А не удастся -  за-
резать, утопить, но не сметь пускать на волю... Живьем нас будут закапы-
вать в землю, ноздри грязью забьют, - тогда поймем...
   Яков легонько рассмеялся. Варвара, бороздя  кончиком  ботинка  кошму,
спросила:
   - Почему, Кирилл Михеич, не нравятся вам киргизы? Они на лошадях  хо-
рошо ездят. Яков, я хочу на лошади кататься.
   - Большевики прокатят.
   Кирилл Михеич сказал с неудовольствием:
   - Одно и умеют, - ездить на лошади. Собаки, и больше слов им  никаких
нету. Крови-то они больше русских боятся.
   Старуха-генеральша в дверях по-мужски перешагнула через порог, сказа-
ла:
   - В какие места меня завезли?.. Азия, Азия. Умрешь, поплакать некому.
Архитектор идет, тоже азиатец... Знала бы, не поехала ни за что. На Кав-
казе черкесы красивее, а здесь - не лицо, комок растоптанной  грязи  ка-
кой-то...
   - Карамель твои черкесы.
   - Все-таки!..
   Мать с дочерью заспорили. Братья тоже говорили  между  собой.  Кирилл
Михеич вздыхал. Через все комнаты несло бараниной и луком.
   Шмуро, пригибаясь, вошел в комнату. Вытер  мокрые  усы,  огляделся  и
спросил торопливо:
   - Здесь все свои? - Прислонившись к стене, махая шлемом от подбородка
к груди, сказал, глотая слюну: - Во-первых, протоиерей Степан утоплен  в
мешке сегодня утром. Тело еще не найдено. Во-вторых, Матрен  Евграфыч  и
Леонтьев арестованы, час назад. Пришли четыре матроса и увели, даже  чаю
не дали напиться.
   Генеральша рыхло опустилась рядом с Кириллом Михеичем.  Мелкими,  как
горох, крестиками крестилась, бормотала... Офицеры вскочили и тоже вста-
ли вдоль стены. Одна Варвара лежала, по кошачьи заглядывая в лица.
   - Необходимо, господа, скрыться. Протоиерей, чорт бы его  драл,  всех
выдал. Перетрусил... Все равно не спасся.
   Он вдруг заплакал. Генеральша, взглянув на него, широко разевая  рот,
закричала:
   - Кровопийцы!.. Я вам говорила не уезжать!.. Что вам здесь  понадоби-
лось!
   Варвара притворила дверь. Рот у генеральши хлюпал,  на  платье  текла
слюна. Десны открылись. Всхлипывая, Шмуро ощупывал для чего-то карманы:
   - Зачем я в эту  авантюру  влез.  Все  Отчерчи...  Неужели,  господа,
нельзя найти места? Пикеты, говорят, вокруг города. Кирилл Михеич,  куда
вы? Вы же здешний, вы должны знать.
   Генеральша, ища образ сузившимися глазами, попеременно  то  молилась,
то ругалась густой, еще не потерянной, руганью. Кожа собралась  к  ушам,
нос удлинился и обмок.
   Кирилл Михеич отвел л