ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе,  раск-
ладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар  и  Запус,  показывая
выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал  Кирилл  Михеич  голос
Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.
   - Живут, - сказал Кирилл Михеич и перекрестился.
   А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как  валенок,  бороду,
лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к
сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:
   - Че-ево?..
   Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его  боро-
де, сказал:
   - Воду и то покупать  приходится;  за  водой  итти  не  хочут  даром,
большие деньги надо... Палят.
   Старик повел по шее бородой:
   - Палят?
   - Палят, батя... Фиоза-то меня послала, говорит: - ступай, скажи...
   Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.
   - Ишь, антирисуется!..
   - Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни  прочто
могут. Ты имущество-то перерыл?
   - Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь  ево?  Я
ево храню, мое... я и знаю где...
   - Тут насчет еды, батя... Исть нечево, воду - и ту за большие деньги.
Муки на день осталось - три фунта...
   - Ну, это многа-а!.. Хватит...
   - Ты, ради Бога, скажи мне... нельзя одному знать такие  места...  не
дай бог...
   Старик, оплевывая бороду, дрыгая и стуча коленями, заговорил:
   - Бережители, бережители вы! Куды от своего  места  побежал...  жрать
захотел, вернулся?.. Выкопать, выкопать тебе, указать? Я сам, иди к хре-
ну, я тутока все места знаю... вы ранее меня все передохнете...
   - Фиоза-то худеет, батя, бытто вода тело-то стекает.  До  смерти  ве-
дешь?
   Поликарпыч, ерзая по верстаку, плевался:
   - Пуппу! ппу!.. Солдатскими хлебами откормилась, на солдатском  спала
- стекаешь?.. Теки, чорт те драл, теки! Мне што?.. Я-то сберегу!..
   И целую ночь до утра, Кирилл Михеич сидел подле  отца  в  пимокатной.
Отец засыпал, пел в нос визгливо частушки. Один раз заговорил о Пермской
губернии, тогда Кирилл Михеич вспомнил: надо взять спящего за руку и  он
все расскажет. Кирилл Михеич взял потный с мягким ногтем  палец  и  тихо
спросил: "куды перекопал?". Старик открыл  глаза,  поглядев  в  потолок,
попросил пить.
   А на третий день, когда нос Поликарпыча резко и желто, как щепа, выс-
тупил из щек, Кирилл Михеич, тряся его за плечи, крестясь  одной  рукой,
закричал:
   - Батя, батя!.. Сгниет все... Куды спрятал?
   Тут старик потянулся, сонно шевельнул бородой и, внезапно  подмигнув,
сказал молодым тенорком:
   - Взял? Что?..
   И, не открывая больше рта, к вечеру умер.
   О похоронах его Запус сказал Егорке Топошину так:
   - Там, у меня  во  флигеле  старикашка  отвердел...  от  тифа  должно
быть... Направить его в общую обывательскую могилу.
   - Есть, - ответил Топошин.
   А Кирилл Михеич отца провожать не пошел: противилась и плакала Фиоза.
Олимпиада же секретарствовала на заседании Укома Партии.
   Генеральша Саженова провожала Поликарпыча. А когда завалили яму, наш-
ла она на кладбище пустое место, посидела, поплакала на травке, а  потом
принесла лопату и, басом шепча молитвы, рыла могилу. В Ревком же  подала
ходатайство - "в случае смерти, схоронить ее и дочь Варвару,  в  вырытой
собственноручно могиле, из уважения к заслугам родины, оказанным генера-
лом Саженовым".
   В могилу эту генеральше лечь не удалось, а закопали в нее после  взя-
тия Павлодара жену председателя Совета т. Яковлева,  Наталью  Власьевну.
Была она беременна и на допросе ее заспорил Чокан Балиханов  с  атаманом
Трубычевым: мальчик или девочка - будет большевик? - "Девочка", -  гово-
рил Чокан. И у Натальи Власьевны, живой, распороли живот. Девочку и мать
зарыли в генеральскую могилу, а труп тов. Яковлева с отрезанными  ушами,
кинули подле, на траву - и лежал он здесь, пока не протух.
 
   IV.
 
   Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в  приго-
роде, в джатаках, - предусовета т. Яковлев приказал Запусу:
   - Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам,  в
степь.
   - Есть.
   Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял  декорации.  В  зри-
тельном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной  какой-то  раненый
казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную  шубу.  Запус
улыбался в окно.
   - Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Ес-
ли б происходила обыкновенная война...
   Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.
   - Видите ли, товарищ Яковлев...
   - В обыкновенной войне вы могли бы  считаться  со  своими  обидами...
огорчениями.
   - Я совсем не об... - Он заикнулся, улыбнулся трудно  выговариваемому
слову: - об обидах... у меня есть может быть сантиментальное  желание...
Чорт, это, конечно, смешно... вы потом это сделаете... а я хотел бы сей-
час... с зачислением стажа...
   - В партию?
   Яковлев тиснул ему руку, толкнул слегка в плечо:
   - Ничего. Мы зачислим... с прежним стажем...
   - До - Шмуро?..
   - До всего прочего.
   Запус откинул саблю, пошел было, но вернулся:
   - Ну, закурить дайте, товарищ Яковлев...
   Олимпиаде же сказал в сенях:
   - Взяли...
   - Куда?
   - В партию.
   Запус и Егорко Топошин скакали к окопам подле ветряных мельниц.
   Олимпиада прошла в кабинет председателя Укома, вставила в машинку ку-
сок белого коленкора. Печать Укома она искала долго - секретарь завернул
печать в обертку осьмушки махорки. Она сдула влипшие меж резиновых букв:
"У. Комитет Р. К. П. (б-в)" - крошки табаку, оглянулась. В пустой комна-
те сильно пахло чернилами. В углу кто-то разбил четверть. Она сильно на-
давила печатью на коленкор.
   Теперь короткая история смерти.
   Запус быстро, слегка заикаясь, говорит о своем включении в партию.  У
мельниц голос его заглушается перестрелкой. По пескам, из  степи,  часто
пригибаясь, бегут казаки - к мельницам. - Крылья мельниц  белые,  пахнут
мукой, - так, мгновение, думает Запус.
   Тогда в плечах подле шеи тепловато и приторно знобит. Запусу  знакомо
это чувство; при появлении его нужно кричать. Но окружающие его закрича-
ли вперед - всегда в такое время голоса казались ему необычайно  громки-
ми; ему почему-то нужно было их пересилить.
   Казаки, киргизы  -  ближе.  Бегство  всегда  начинается  не  с  места
убийств, а раньше. Для Запуса оно началось в Народном Доме два  дня  на-
зад, когда неожиданно в саду  стали  находить  подбрасываемые  винтовки:
кто-то, куда-то бежал и страшно было то, что не знали, кто бежит.  Доне-
сение отрядов были: все благополучно, кашевары не успевают варить пищу.
   Запус в седле. Колени его трутся, давят их крупы нелепо скачущих  ко-
ней, словно кони все ранены. Казаки рубят саблями кумачевые  банты  -  и
разрезанное кровянисто-жирное мясо - как бант. Запуса тошнит; он,  махая
и тыча маузером, пробивается через толпу. Его не пускают; лошадь  Запуса
тычится в крыло мельницы. Между досок забора и ближе, по бревнам, он ви-
дит усатые казачьи лица. На фуражках их белые ленты. Запус в доски  раз-
ряжает маузер. Запус выбивает пинком дверь (может быть, она была уже вы-
бита). Запус в сенях.
   Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада,  Запуса
почему-то удивляют ее руки - они спокойно и твердо распахивают  дверь  в
горницу. Да! Руки его дрожат, рассыпают патроны маузера.
   - Кабала! - кричит Запус. Но он все же доволен, он  вставил  патроны.
Когда патроны вставлены, револьвер будто делается легче.
   И наверное это отвечает Олимпиада:
   - Кабала.
   И, точно вспомнив что-то, Запус быстро возвращается в сени. Олимпиада
молчаливо ждет. Казаки остервенело рубят лошадь Запуса.  Егорко  Топошин
бежит мелкими шажками; выпуская патроны, Запус лежит возле бочки  с  ка-
пустой в сенях. "Курвы", - хрипит Егорка. На крыльце  два  казака  тычут
ему в шею саблями. - Какая мягкая шея, - думает Запус,  затворяя  засов:
Егорка не успел вбежать в сени: с его живота состреливает Запус киргиза.
   - В лоб! - кричит Запус и, вспоминая Егорку: - курва!..
   Левая рука у его свисает, он никак не может набрать патронов. Олимпи-
ада топором рубит окно. Ему необычайно тепло и приятно. Топор веселый  и
звонкий, как стекло. Запуса встаскивают на подоконник. Он прыгает;  пры-
жек длится бесконечно - его даже тошнит и от необыкновенно быстрого  па-
дения загорается кожа.
   Олимпиада гонит дрожки. Запус всунут под облучек. Подол платья  Олим-
пиады в крови Запуса. И от запаха крови, что ль, неистово мчится лошадь.
Казаки продолжают стрелять в избу. Олимпиада смеется:  какой  дурак  там
остался, в кого они стреляют?
   Дрожки какого-то киргизского бея. Но уже подушка бея, вышитая шелком,
в крови Запуса. Колеса, тонкий обод их вязнет  в  песке.  Перестрелка  у
тюрьмы, у казарм. Город пуст. Лошадь фыркает на трупы у  заборов.  Жара.
Трупы легли у заборов, а не среди улиц.
   Олимпиада скачет, где - спокойнее. У пристаней  белые  холмы  экибас-
тукской соли. Пароходы все под белыми  флагами.  Мимо  пароходов,  вдоль
пристаней гонит Олимпиада. Хорошо, что ременные возжи крепки. Перестрел-
ка ближе. От каланчи под яр дрожки с Запусом.
   Воды неподвижные, темно-желтые, жаркие. В седом блеске Иртыш.
   Моторный катер у берега. К носу прибит длинный сосновый шест и от не-
го полотенце - белый флаг. Трое матросов, спустив босые ноги в воду, за-
кидывают головы вверх на яр. Считают залпы.
   Олимпиада не помнит этих лиц. Лошадь входит  в  воду  и  жадно  пьет.
Олимпиада берет на руки Запуса.
   - Дайте, трап, товарищи, - кричит она.
   Средний, приземистый, темнолобый подбирает  ноги  и,  грозя  кулаком,
орет с матерками:
   - Что не видишь, сука? Сдались!.. Иди ты... с хахалем  своим...  При-
везла!
   - Под убийство нас подводит!
   - В воду его, пущай пьет!
   - Любил...
   Веснушки на пожелтевшем лбу Запуса крупнее. Кофточка - от его крови -
присыхает к рукам. Держать его Олимпиаде тяжело и она идет  по  воде,  к
лодке.
   Матросы мечутся, матерятся. У низенького острые неприятные локти:
   - Он же раненый, товарищи!..
   - Серый волк тебе - товарищ, стерва!
   - Да-ай ей!.. Все мы ранены.
   Олимпиада с Запусом в воде по пояс. Вода смывает кровь с  его  рук  и
они словно становятся тоньше.
   Матросы трогают борта, они плюются в воду навстречу шагающей Олимпиа-
де. Они устали воевать, им хочется покоя, - к тому же вся Сибирь  занята
чехами.
   Вода выше. Весь Запус в воде. Золотые его волосы мокры - или от воды,
или от плача, от ее слез?
   Олимпиада идет, идет.
   Подбородок Запуса в воде. Она подымает голову его выше и вода подыма-
ется выше.
   Она идет.
   И она кричит, вскидывает руку. Голова его скрывается под водой:
   - За вас ведь он, товарищи-и!..
   Здесь лодка гукает.
   Поворачивается боком.
   Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с
борта и вдруг хватает Запуса за волосы.
   - Тяни!
   И все матросы обрадованно, в голос кричат:
   - Тяни, Гриньша-а!..
   Неистово гукая, лодка несется по Иртышу.  Темнолобый  матрос  срывает
шест и белым полотенцем перетягивает  простреленное  плечо  Запуса.  Рот
матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде:
   - За такое дело нас кончат, барышня... понимаешь? Нам надо  было  его
представить по начальству, раз мы сдались... мы, что зря белый флаг  вы-
весели? Ладно нас не видят... а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у
него не разрывная?
   - Не знаю, - говорит Олимпиада.
   Матрос смущенно щупает у ней платье:
   - Ширстяное, высохнет скоро...
   Лодка - налево через Иртыш, к Трем Островам.  Потом,  мимо  островов,
пугая уток, протоками, среди камышей.
   Лодка - в пахнущий водорослями ил берега.
   Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут  его  на  шинель.  Жмут
Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба.
   И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в  свой  мешок,  вынимает
полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту.
 
   V.
 
   Земным веселым шорохом наполнены камыши.
   Утро же холодное и одинокое.
   Олимпиада не разводит костра. Где-то близко у камышей скачут  кони  -
может, табуны, - может, казаки. Черемуха за камышами - черные страшные у
ней стволы.
   Дальше черемухи не шла Олимпиада.
   Револьвер - браунинг. Один за другим шесть раз. На шестерых. А  здесь
двое.
   Шинель пропиталась илом. Запус мерз.
   Тогда Олимпиада вышла за черемуху.
   Меж колей - травы испачканы и пахнут дегтем.
   Запус бредил.
   Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя - он близок:  человек.  Со
злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна,  и
кожа рук нужна другому.
   Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный.  Нет,  так
хотелось. Он был быстрый и легкий.
   Олимпиада зашла в черемуховый куст. Она была темна, как ствол черему-
хи - спала на иле и не хотела умываться, потому что тогда словно  слипа-
лись для нее дни - творился и мучился один день.
   Олимпиада стоит в черемуховом кусте. По дороге быстро и легко - тара-
тайка. Круглощекий розовый мещанин осторожно правит лошадью.
   Дни ее - неумытые, темные - длились как один; в этот день  она  почти
через весь город промчалась по распоротому человеческому мясу,  -  почти
мужским стал ее голос, когда она крикнула веселому мещанину:
   - Слазь!..
   А мещанин внезапно убрал щеки, лицо его состарилось, и словно  выпали
брови.
   Олимпиада указала револьвером на лошадь. Мещанин  навернул  возжу  на
оглоблю, - чтоб конь не бежал.
   Тогда Олимпиада увела его через черемуху, в камыши. Одной  рукой  она
придерживала голову Запуса, другой - револьвер,  направленный  в  голову
мещанина.
   Мещанин положил Запуса в тележку, снял свое пальто, накрыл им  Запуса
и спросил:
   - В город, к парому повезете?
   - К парому...
   - Действительно, паром теперь в действии, переправляет.
   И он торопливо, обрадованно пошел в камыши принести шинель Запуса.  А
когда он, запыхавшись, наклонился, - Олимпиада выстрелила ему в шею.
   Липкая теплая тина на руках Олимпиады. Мещанин тяжел и  неповоротлив,
как тина. Хотела накрыть его землей, - ни лопаты, ни топора  -  и  Запус
ждет.
   Выпачканные дегтем травы, зашипели о колеса тележки. Лошадь под чужой
рукой стремилась напуганно. Как плетни, туго завиты степные дороги в ко-
выле, в логах. Дороги тонкие, как прутья.
   Олимпиаду встречали позади деревень, ночами. Приходила  больше  моло-
дежь, и долго шопотом, словно передавая другое совсем, рассказывали  ис-
тинные степные тропы, куда не попадают казаки. Павлодар молчит. Куда ве-
зет Олимпиада Запуса? Каждый указывал свою дорогу.
   Запус беспамятствовал. Тележка трясла, выбивала его кровь.  Нигде  не
хотели Запуса, везде указывали дороги, дальше, вперед.
   Олимпиада - в киргизских аулах. Олимпиада показывает беям  -  аульным
старшинам - бумаги: она, жена, везет лечить на  Горькие  Озера  раненого
мужа своего офицера Артемия Трубычева. У Олимпиады  револьвер,  огромная
жирная печать на бумаге - беи дают лошадей. Мимо киргиз и  часто  вместе
идет война... Мало ли мчится офицеров? Если эта тонконогая женщина хочет
везти быстрее других, - она жена. Беи угощают ее иримчиком и айраном,  и
расспрашивают о Павлодарском восстании.
   Чем глубже, тем тише степные дороги. Колеи словно выложены  войлоком.
Запус лежит на овчинах. Возница-киргизенок  поет  самокладку:  "ээыый...
желтоголовый офицер... голова у него словно из масла... а  глаз  не  ви-
дать, как в песках воды... Я везу его быстро - так коршун  тащит  птицу;
тонкая женщина сидит рядом, у ней  маленькое  ружье,  меньше  ладони,  и
громкий рот"...
   Ян Налецкий встретил Олимпиаду в ауле Йык-Тау: Ян Налецкий  не  торо-
пился ехать в Аик - он ел у беев баранов, пил кумыс. Ему жаль  только  -
нет чистого белья, тогда б он позволил себе отдохнуть дольше. Все  равно
уральские казаки не восстанут, да и кого теперь убедят бумажки, написан-
ные генералами? Так он и сказал Олимпиаде:
   - Наши женщины, в Польше, похожи на вас, сударыня...
   Налецкий стыдливо скрывает в длинных рукавах  бешмета  грязные  руки.
Говорит он много, шипяще и нараспев.
   - Изволите везти мужа?
   - Да...
   Ян Налецкий наигранно всплескивает руками:
   - Как прекрасны русские женщины! В гражданскую войну, когда на  доро-
гах ежеминутно попадаются шайки, когда мне, представителю Правительства,
часто не дают лошадей... О, великий русский народ!
   Они показывают свои бумаги бею. Низенькие, как грибы, столики. Медные
куганы - с длинными, как лебединая шея, носками. Розовое солнце на  тем-
но-желтых ногтях бея. Олимпиада переводит по-киргизски слова Налецкого:
   - Я представитель Сибирского Правительства... еду по срочному поруче-
нию в Аик... Ян Станиславович Налецкий, поручик... прошу не  задерживать
и отправить меня в первую очередь.
   Он осторожно берет бумаги Олимпиады и опять наигранно плещет:
   - Атаман Трубычев! О, мати  Боска,  доблестнейший  человек,  герой!..
Атаман нездоров?
   Олимпиада сует бумаги в карман. Листья теплые, влажные. У ней на пле-
чах маленькая черная накидка, подбитая голубым сатином. Она спускает на-
кидку на грудь и еще ею прикрывает бумаги.
   - Вы слышали о нем?
   - Великий человек! Вся Сибирь знает! Мне ли  не  слышать  об  атамане
Трубычеве...
   Он жмет ее руку.
   - Мало, мало - я знаком с ним! Ведь он меня и отправил...
   Ян Налецкий закидывает узкое лицо. Хохот у него длинный и глухой.
   - Но ведь он будет бешено смеяться!.. Он почти догнал меня  и  теперь
имеет право сделать мне выговор за растянутое движение... Разрешите...
   - Он ранен.
   - А-а-а... - Налецкий  плещется,  тянется,  стонет.  -  Какое-е  нес-
частье... а...
   - Вы его увидите, когда он проснется.
   Олимпиада говорит по-киргизски бею:
   - Генерал желает ехать со мной в одной подводе. Дайте пару... Ямщиков
не надо, из следующего аула лошадей вам вернут. Генерал правит сам...
   Бей напуган, бей боится потерять лошадей. Но генерала он  боится  еще
больше. Он сам бежит из юрты выбрать лошадей похуже.
   - Что с ним? - спрашивает Налецкий.
   В юрте они одни.
   Дни Павлодара кончились, начались дни степи. Нужно часто  прикасаться
к голове Запуса, менять повязки. Ей тяжело поднимать револьвер, и на Яна
Налецкого нет злости. А говорить приходится громко  и  напыщенно,  и  от
этого подымается злоба:
   - Я везу не атамана Трубычева, не мужа... Запуса везу! Сейчас я веле-
ла запречь лошадей, без ямщика... вы сядете править... Если вы  не  сог-
ласны, я вас пристрелю...
   Она отходит к дверям, чтоб не выронить револьвера.  Ян  Налецкий  без
оружия и он говорит:
   - Разве я буду стрелять в женщину?.. Нелепо! Глупо!..
   Ян Налецкий сидит на облучке. Шея у него длинная, длиннее  лица.  Ло-
шадьми он правит хорошо. Олимпиада велит ему не оборачиваться. Когда  он
спрашивает - он наклоняет голову. Сначала он вежлив,  а  затем  визгливо
тянет:
   - Куда вы меня везете? Мне в другую сторону ехать!..
   К вечеру он решает покорить ее любовью. Он рассказывает о своих побе-
дах, о том, что его никто не любил. Любовь такое великое чувство: однаж-
ды на фронте ему отдалась девушка, девственница.
   - Она  отдалась  накануне  сражения:  меня  могли  убить.  Это  такое
счастье! Больше я ее не мог найти!..
   Олимпиада думает: что с ним делать  ночью.  Она  устала,  ей  хочется
спать. Запус бредит, его приходится часто поить. Голова его у ее колена.
Меняя повязку - Яна Налецкого она гонит в степь.
   Олимпиада связывает его на ночь. Бечевка хлипка; Олимпиада часто про-
сыпается. Налецкому холодно; все же он лежит  неподвижно;  ему  кажется,
что Олимпиада его сейчас в темноте убьет.
   Утром он дремлет. Возжи скользят из его рук;  облучек  плывет  назад.
Грудь саднит. Он стонет:
   - Что я за несчастный человек!..
   Шарахаются из трав птицы.
 
   ---------------
 
   Летом восемнадцатого года отряд  красн