ворила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его
будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался:
   - До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла?
   Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый  во-
ротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку.
Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, разма-
хивая поленом, отнял огрызки воротника.
   - Берегешь! - крикнул Запус.
   - Грабитель!.. Во-ор!..
   Старик махал поленом.
   Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам,  по  амбарам,
погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом  и  высоко  кричал
Поликарпычу:
   - Здесь?
   Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него  было
сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом
и притворно смеялся:
   - И чо затеял!
   - Найду! Клад ваш найду, - кричал Запус.
   Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь  от  звяканья
брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал:
   - Здесь, старик!
   Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим.
   - Копай, посмотрю.
   - Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища  ни  чорта
ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная  лодка  и
прожектор. Сейчас же с этим барахлом  распростись.  Во  имя  будущего...
Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые  выдам,  а  она
нам Аристотеля родит... в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться.
   - Вот и копай.
   - Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались  колбас-
кой! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении  быстрейшем
и вернейшем, всякой дряни и нечисти.
   Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя:
   - Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов  выкопал,
а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне - не копать... пулю в самое
сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать - то-
же клад большой... а говорят не надо, миноги!
   Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в сне-
га тощие псы.
   Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную  землю.  Закидал  соломой
изорванное место. Пошел:
   - Балда-а!.. Всю ночь...
   Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о  ее  лю-
бовниках.
   Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела
тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
   - Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше
всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать  лю-
дей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция  полю-
била детей... Почему у тебя не было ребенка?
   - Он не хотел...
   Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда  путалась.  Запус  не
поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда
ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней  были  свои  обиды,  ма-
ленькие, женские, она любила их повторять, обиды,  причиненные  мужем  и
теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
   Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки,
например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни.  Сначала
у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом  по  улицам  топтали
казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к но-
воселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома  у  немцев,  как  в
Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое  фур-
гонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о  собаках  -
бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам.  Зе-
леноватые тени уносят ветер из-под лап. А они  бегут,  бегут,  заполняют
улицы.
   - Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном кален-
даре. Календарь сжег.
   Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса).  Запус  пил.  Олимпиада
шла на службу в Уком.
   Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи
стройки смотрел Запус злорадно.
   XIX.
 
   Примечателен был этот день потому:
   Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя  также
ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно уп-
руги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные  поцелуи),
- но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал  кулак
и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так  сбирается  вихрь),  что
он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необхо-
димости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и  кото-
рой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь,  пробе-
жал в кухню.
   Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это
даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой
огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго:  мысли  и
перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет.  Пе-
рекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
   - Возьму вас, стервы, возьму!..
   Здесь пришел Егорко Топошин.
   Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен,  валенки.
Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
   - Спишь?
   - Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
   - У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
   Он пощупал лежавший на столе наган.
   - Патроны высадил?
   - Подсыпь.
   - Могем. Душа - дым?
   - Живу.
   - Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
   - Все.
   - Крой. Ночь сегодня пуста?
   - Как бумага.
   - Угу!
   - Куда?
   - Облава.
   Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие  и  розовые.
Запус захохотал.
   - Чего? Над нами?
   - Так! Вспомнил.
   - Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
   - Сейчас?
   - Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин  проку-
рор"...
   Полновесно харкнув, он ушел.
   Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
   Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
   Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
   Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью
- на косяке.
   Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о  настрое-
нии в уезде - он недавно об'езжал волости и поселки.
   Искали оружия и подозрительных лиц (получены  были  сведения,  что  в
Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
   К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе  никуда
не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую - держал на
кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил ка-
кой-то чиновник (отнимали дробовик).
   - Изволили вернуться, товарищ Запус? - спросил,  длинным  чиновничьим
жестом расправляя руки.
   - Вернулся, - ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
   Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной,  где
печь, а в ней - в пазу, круглый огромный котел-казан.  В  мазанке  этой,
пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, - нашел Запус
Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
   Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата,  про-
вел их к сундуку подле печи.
   - Здесь все, - сказал тускло. - Осматривайте.
   Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский  кафтан  на  нем  был
грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус
вспомнил пимокатную). Запус сказал:
   - Поликарпыч болен?
   Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок,  он,  суту-
лясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
   Топошин указал на печь:
   - Здесь?
   - Жена, Фиеза Семеновна... Я же показывал документы.
   Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на  него  жаром  старого  накала
кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел  он  ошалело
руками, сказал протяжно:
   - О-обьем!.. Ну-у!..
   Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, зак-
рыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу  он,
потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие  гру-
ди, наклонилась к нему близко:
   - Молись, - взвизгнул Кирилл Михеич.
   Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый  пол.
Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок  тон-
кой ступней.
   - Молись!
   Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая  руку  к  сердцу,
упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
   - Прости!
   Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
   - Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
   И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены,  сби-
вая рвань - ласкал муж жену свою и она его также.
 
   XX.
 
   Это все о том же дне, примечательном для Запуса не потому, что встре-
тил Фиезу Семеновну (он думал - она погибла), что важно и  хорошо  -  не
обернула она с печи лица, что зыбкое и огромное тело ее  не  падало  ку-
да-то внутрь Запуса (как раньше), чтобы поднять кровь и, растопляя жилы,
понести всего его... - Запусу примечателен день был другим.
   Снега темны и широки.
   Ветер порыжелый в небе.
   Запус подходил к сеням. От сеней к нему Олимпиада:
   - Я тебя здесь ждала... ты где был?
   - Облава. Обыск...
   - Арестовали?
   - Сам арестовывал.
   - Приняли? Опять?
   - Никто и никуда. Я один.
   - Со мной!..
   Запус про себя ответил: "с тобой".
   Запус взял ее за плечи, легонько пошевелил и, быстро  облизывая  свои
губы, проговорил:
   - За мной они скоро придут. Они уже пришли один раз, сегодня... Я  им
нужен. Я же им необходим. Они ку-убические... я другой. Развить  веревку
мальчику можно, тебе, а свивать, чтоб крепко мастер, мастеровой, как на-
зываются - бичевочники?.. Как?
   - Они пролетарии, а ты не знаешь как веревочники зовутся.
   - Я комиссар. Я - чтоб крепко... Для них может быть  глупость  лучше.
Она медленнее, невзыскательнее и покорна. Я...
   - А если не придут? Сам?..
   - Сами...
   - Сами, сладенький!
   Этот день был примечателен тем, что Запус, наполненный розовой медвя-
ной радостью, с силой неразрешимой для  него  самого,  сказал  Олимпиаде
слово, расслышенное ею, нащупанное ею - всем живым - до истоков зарожде-
ния человека.
   XXI.
 
   Но в следующие дни и дальше - Запуса не звали.
 
   XXII.
 
   Народный Дом. Дощатый сгнивший забор, пахнувший мхом. Кирпичные лавки
на базаре (товары из них распределены). Кирпичные  белые  здания  казна-
чейства, городского училища, прогимназии. Все оклеено афишами,  плаката-
ми.
   Плакаты пишут на обоях. Например:  волосатый  мужик,  бритый  рабочий
жмут друг другу руки. А из ладоней у них  сыпятся  раздавленные  буржуи,
попы, офицеры.
   А это значит:
   Кирилл Михеич Качанов живет и молится в киргизской мазанке. Почтенное
купечество вселено в одну комнатку, сыны и дочери их печатают  в  Совете
на машинках и пишут исходящие. Протоиерей о. Степан расстрелян.  Почтен-
ное иерейство колет для нужд, для своих, дрова и по очереди  благовестит
и моет храмы. Сыновья  генеральши  Саженовой  расстреляны,  сам  генерал
утоплен Запусом. Генеральша торгует из-под полы рубахами и штанами сыно-
вей.
   И еще:
   Чтоб увидеть плакаты - или за чем иным идут в город розвальни, кошевы
верховые.
   В Народном Доме заседает Совет Депутатов.
   Вопрос, подлежащий обсуждению:
   - Наступление белогвардейцев на Советскую Сибирь.
 
   XXIII.
 
   В 1918 году, весной, чешские батальоны заняли города по линии  желез-
ной дороги: Омск, Петропавловск, Курган, Новониколаевск и другие.
   В 1918 году город Павлодар на реке Иртыше занят был казаками,  офице-
рами и киргизами. Руководил восстанием атаман  Артемий  Трубычев,  впос-
ледствии награжденный за доблестное поведение званием полковника.
 
 
 
 
 
   Книга третья и последняя. Завершение длинных дорог с повестью об ата-
мане Трубычеве.
 
   I.
 
   Атаман Артемий Трубычев в течение четырех дней, прикрыв кривые,  обу-
тые в огромные байпаки, ноги, лежал у порога юрты. Фиолетовыми отцветами
плыли мимо стада. Атаман вспоминал, как узнают жирных баранов: погрузить
пальцы в шерсть... Бараны, цокая копытцами,  желтея  выцветшей  за  зиму
шерстью - мимо.
   Атаман думал: тугое и широкое над степью  солнце.  Тугие,  необ'емные
стада - три дня они идут мимо. Меняя иноходцев, в степи,  среди  пахучих
весенних стад носится  в  пропахшем  человеческим  потом,  прадедовском,
ханском, седле инженер Чокан Балиханов. Узкая тропа меж стад - не потому
ль широки у Чокана взмахи тела? Чокана Балиханова кумысом и жирными  ба-
ранами угощают в юртах киргизы.
   Чокан Балиханов привел к атаману офицера-поляка. Длинное и тусклое  -
как сабля - лицо. Одну саблю привез в степь офицер Ян Налецкий. Был он в
крестьянском армяке и в оленьих пимах. И от этого  особенно  тянулась  и
выпячивалась его грудь.
   - Имею доложить... проживал  три  недели,  скрываясь  в  Павлодаре...
обыск... видел Запуса.
   Балиханов смеется:
   - Он еще существует?
   - Да. Документы признали сомнительными, арестовали... Какие  огромные
и глубокие сугробы в городе, атаман. Я устал...
   - Конечно, конечно.
   - Вы здесь будете сыты, - смеется Балиханов.
   Об Яне Налецком - потому, что три дня спустя приехавшие из Омска  ге-
нералы жаловались на большевиков и просили  Чокана  собрать  киргиз  для
восстания. Ян Налецкий говорил о чехах, поляках, о Самаре и Уфе.  Казаки
готовы, в станицах выкапывают из земли пулеметы.
   Яну Налецкому сказали:
   - Вы через степь, к уральским казакам...
   - Слушаюсь, - ответил Ян Налецкий...
   В этот вечер по тропам, пахнущим темной шерстью стад, Чокан Балиханов
водил Яна Налецкого и атамана.
   Неприятно топорщились у Налецкого широкие прозрачные  уши  и  атаману
казалось, что поляк трусит:
   - Я исполняю ваше приказание, я еду  по  степям,  не  зная  ни  слова
по-киргизски. Мне кажется, атаман... я и то, - у меня мать в  Томске,  а
меня отправили в степь...
   Балиханов сбивался с тропы, быстро выскакивал откуда-то сбоку.  Плечи
у него острые, злые.
   - Я ж пускаю вас, Налецкий, от аула к аулу. Я - хан!
   Он сбрасывает фуражку и, визгливо смеясь, трясет синей  бритой  голо-
вой.
   - Атаман скучает, а то бы он поехал, с радостью... Ему хочется  очень
в Павлодар... Какую роль исполняет там Запус? И заметили ли  вы  что-ни-
будь внутреннее в большевиках... А?.. Если вам хочется в Томск, вы долж-
ны обратиться к атаману, я вас только по аулам... я - хан!
   - Но мне, Чокан...
   Атаман Трубычев присутствовал на  совещании  генералов,  бежавших  из
Омска. Накатанные старые слова говорили генералы. Чокан Балиханов неожи-
данно начал хвастаться степью и киргизами: атаман  тоскливо  смотрел  на
его скрипучее смуглое горло, похожее на просмоленную веревку. Горло сла-
бо пришито к шее - зачем?..
   Канавы у дорог наполнены желтыми (пахнущими грибом) назьмами.  Плотно
стояли они в глазах атамана, может быть,  потому  что  Чокан  скакал  по
назьмам.
   Казаки скрозь пыль - как темные проросли. Пыль над дорогами гуще жел-
тых назьмов.
 
   ---------------
 
   Пески, как небо. Курганы, как идолы - голубые бурханы. Озера, как об-
лака.
   Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
   На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
   Падаль, потому что - война. Падаль, потому что - мор.
   Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табу-
ны казаков мчатся на города.
   Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы  подшиты  шкурами.  От
белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-де-
рево гнутся руки.
   Небо - голубые пески. Пески - голубое небо.
 
   ---------------
 
   Мало радости! Мало у вас радости!
   ... От радости сгорит мое сердце, как степь от  засухи.  Сгорит  -  и
воскреснет!
   II.
 
   Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
   Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
   Атаман Трубычев - под Павлодаром. Над поводами казацких узд  -  пики,
винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается  в  сталь  шашек  липкая
красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую
землю мокрые кости: медь, свинец, железо - в человеческом теле.
   Атаман Трубычев - под Павлодаром.
 
   III.
 
   Дни Запуса и Олимпиады:
   Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала  плетеная
ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье  ко-
робка оседало рыхло, мешком, на дроги.
   Орет:
   - Вась!.. Давай сюды.
   И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золо-
тисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром -  теп-
лым, веселым - горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый.  Кого
Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
   - Ва-ась!.. Ревштаб, конечно... да иди ты, стерва, вниз. -  Ва-ась!..
Атаманы под городом, Трубычев  там,  генералье  казаков  ведет,  растуды
их... Я им, в штабе, заявил на общем собраньи - пленум?  Конешно...  При
сюда Ваську.
   - А в партию?
   - Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят  чехами,
а коли не взят - откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним.  Не
прогоним - каки у тебя ни востры жилы на шеях-то,  а  шашка  крепче  ка-
зачья...
   - Крепче. Мне - что...
   - Понес?
   - Есть.
   И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками,
крикнул:
   - А прогоним, возьмут?
   - В партию-то?
   - Ну!
   - По моему с комфортом... Они заелись, ну и выперли.
   Еще:
   - Они послали?
   В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:
   - Кто?..
   - Ревштаб, кикимора!
   - Не-е... это я са-ам, Ва-ась... Не ломайсь!..  "Революци-и...  прег-
ра-ады не зна-ако-мы!.." Крой - гвоздем!
   Олимпиада помнила такие же дни - когда у пароходных пристаней метался
"Андрей Первозванный", а Запус жег казачьи поселки. Такое  же  как  и  в
прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце  что
ль старится, - болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олим-
пиада шла в Уком. Стук пишущих машинок - словно прутом  сухим  вести  по
плетню. Закрыть глаза и машинка, как длинный звонкий прут. В бревенчатых
стенах Народного Дома, среди плакатов, похожих на ситцы, Запус и другие,
о которых не думала Олимпиада. И вот - часами из этих  бревенчатых  стен
они и Запус вырывались наружу, кого-то убивали и,  возвращаясь  обратно,
совсем не становились спокойнее.
   История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей
Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее  мокрые  -  словно
все из воды - смугло-кожие глаза; над серым  пеплом  пожарищ  -  головни
тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в  ка-
мышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, - их  было
немного, едва ли сотня, и не потому ль  особенно  яростно  гнали  они  в
степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и  вырвал
челюсть).
   Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.
   Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом,  крас-
но-бантные.
   Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под
кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал  о  них
протоиерей о. Палладий: "сожрут просфоры и причастье".
   Лебеда в этот год подымалась почти  синяя,  выше  человека,  а  лопух
толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо  синей
лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно - мобилизовали рыть окопы.
   А Кириллу Михеичу сказали:
   - Сиди... стариков приказано отстранить.
   И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загоражива-
ли нужную жизнь, или - что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно