- Так  что  же? - спросил  Ленько уже чуть  строже. - Излагайте. Я  вас
слушаю.
     - Понимаете, - начал Огурцов. - Дело в том, что...
     - Ну-ну, - подбодрил доктор. - В чем же дело?
     Огурцов,  взгляд  которого  прежде  блуждал  по  кабинету,  изучая  его
довольно  скудное  убранство - казенный,  дешевый письменный  стол,  шкаф  с
мутным стеклом,  за которым  виднелись пустые полки, пузырящийся линолеум на
полу - взгляд его остановился на глазах Ленько.
     - Дело в том, - неожиданно  для самого себя сказал  Огурцов, -  дело  в
том, что я не могу ходить в институт.
     - Почему же так?
     - Не могу и все. Не знаю, что со мной. Я ничего не помню...
     - В каком смысле, - заинтересованно спросил доктор Ленько.
     - В прямом. У меня специализация - вычислительная техника. Так я не то,
чтобы Фортран  и Алгол не помню,  хотя - чего там, казалось бы помнить, -  я
даже интегральные уравнения решать не в силах.
     - Я тоже, - сказал доктор Ленько, блеснув линзами очков.
     - Я,  понимаете, кроме ленинских работ не помню, ровным счетом, ничего.
Как со  школы мне в голову вбили - "Империализм и эмпириокритицизм", "Советы
постороннего" и "Детскую болезнь левизны..."
     - Достаточно, - заметил доктолр Ленько.
     -  Да  нет,  недостаточно!  Левизны в коммунизме! А  потом,  -  Огурцов
перешел на шепот. -  Потом стал я интересоваться  - во что одевался Ильич, а
во что - брат его, Сашка...
     В голосе Огурцова появились патетические интонации.
     - Что ели они на завтрак... Представляете - просыпаются Ульяновы - отцу
на службу пора, Вовке - Вовке в гимназию. Александру - тоже пора... Ведь, не
натощак же пойдут! Обязательнопокушают. А во сне мне Глаша стла являться...
     - Кто-кто? - спросил доктор Ленько.
     - Глаша... Горничная их. Вот плывет она этаким лебедем по столовой, а в
руках...  В руках -  котел  с кашей  гречневой... А Ульяновы -  сидят, ждут,
когда Глаша их обслужит...  И она обслуживает - сначала Илью Александровича,
потом Сашу. Потом... А, вообще-то я...
     Тут Огурцов  почувствовал, что  сейчас, когда он дошел до Володи, очень
легко     может     съехать     к     изложению     вызубренных    симптомов
маниакально-депрессивного психоза, но Ленько  был специалистом  опытным и не
дал  пациенту  опуститься  до  скучного вранья.  В  душе  он был  эстетом  и
красочное описание завтрака семьи Ульяновых его даже слегка растрогало.
     -  Ладно,  ладно, - спокойно заметил  доктор Ленько. - Ничего такого  с
вами особенного  не  происходит.  Ну,  не нравится институт.  Большое  дело.
Уходите. Идите в армию.
     - Да какая, к черту, армия? - вскричал Огурцов. - Вы можете, хотя бы на
секунду, представить себе Володю Ульянова в армии?
     - Нет, - често ответил доктор Ленько.
     - Хорошо. Уже лучше, - заметил Огурцов. - А Сашу?
     - Какого Сашу? - растерянно спросил врач.
     -  Ну, Ульянова,  - входя во вкус начал заводиться  Огурцов. - Ульянова
Сашку!  В  армии!  В  казарме!  Носки стирающего дедам!  В  красном  уголке,
зубрящим устав вы можете себе его представить?!
     Огурцов не собирался говорить об армии столь эмоционально, он вообще не
собирался о ней даже упоминать.
     - Так  какая  же,  какая же, к черту  армия, в таком  случае, - крикнул
Огурцов,  понимая,  что  сейчас   его  отправят  из  спасительного  кабинета
восвояси.
     - Обычная, - спокойно ответил Ленько. -  Обычная  армия. Советская. Все
служат. А что такое?
     - Да  не могу  я  в армию, - окончательно  утратив  контроль над собой,
как-то плаксиво  почти прошептал Огурцов.  - Что вы? В армию... Я там вообще
сдохну.   Я  и  погон-то  не  различаю...  Кто   там  унтер-офицер,   кто  -
штабс-капитан....
     - Выучат, - заметил доктор.
     - Ну, допустим. Но, как же я, пардон, простите за выражение, по большой
нужде буду в  ров  ходить? Вернее, орлом сидеть? Я  не неженка, поймите меня
правильно,  но  не  могу я это... как  сказать...  Публично испражняться.  И
вообще...
     - Что - "вообще"?
     - Вообще мне люди... Меня люди...
     - Раздражают?
     - Ага. Даже очень. Иногда просто противно... Вот и Володя Ульянов...
     - Так-так. С этим понятно, - зевнув, сказал доктор Ленько. - А дома как
дела?
     - В каком смысле?
     - Ну, родители, обстановка? Ладите?
     - Отца нет, - ответил Огурцов. - Умер, когда мне шесть лет было. Мама -
учитель. Но я редко дома бываю...
     - Что так? Проблемы?
     - Да нет. Просто мы с ней разные люди. Как Володя с Сашей...
     -  Ладно, про  Володю с Сашей мы уже  слышали.  Так  что ты от  меня-то
хочешь,  - Ленько  заглянул в карточку, лежащую  перед ним на столе, - Саша?
Что ты хочешь от меня?
     - Того  же, что Саша  Ульянов  хотел от всех. От всех людей на земле...
Помощи.
     - Какой помощи?
     - Хочу...  Поправиться. Саша,  вот, тоже  хотел,  да не  дали  ему.  Не
успел...
     - А ты чувствуешь себя больным?
     Огурцов уставился в пол. Он не мог  найти  нужных  слов. Все то, что он
представлял  себе, когда  шел  в диспансер  "сдаваться",  как  принято  было
говорить среди  его знакомых,  оказалось  пустыми фантазиями.  Кажется, этот
ушлый  доктор  раскусил его еще  в тот  момент, когда Огурцов только  открыл
дверь  кабинета.  Конечно.  Не он  первый,  не  он  последний.  Сколько  уже
"закосило" армию  "сдавшись в дурку", сколько еще придет сюда молодых людей,
изображающих из  себя душевнобольных - конечно, этот  доктор Ленько все  уже
повидал и все знает. Пустой номер, одним словом. Фокус не удался.
     - Ну, так.
     Ленько побарабанил пальцами по столу.
     -  Хочешь в больницу  лечь?  Обследуем тебя,  если  ты себя  так  плохо
чувствуешь, то надо что-то делать... Лечить. Да?
     -  Лечить...  Да. Наверное.  А то,  знаете,  так  все  тошно...  Как  в
преддверии революции. Когда низы, там, верхи... Ну, вы в курсе.
     - Да, я в курсе, - кивнул доктор. - Хорошо.
     Ленько  низко  склонился  над  столом  и  начал что-то быстро  писать в
девственно чистой карточке Огурцова.
     - В больницу? - робко спросил пациент, начиная внутренне трепетать.
     - Нет. Зачем тебе в  больницу? -  подняв голову  спросил Ленько.  -  Не
нужно тебе в больницу. Без больницы, бог даст, управимся.
     Ленько протянул Огурцову бумажку.
     - Это адрес. Дневной стационар. Завтра к девяти утра приходи.
     - А что это такое  - дневной стационар? - на всякий случай насторожился
Огурцов.
     - Ничего страшного. Понаблюдают тебя,  ты походишь туда... С  девяти до
трех  каждый день кроме выходных. Успокоишься... А там посмотрим. Больничный
тебе выпишу. Ну, то есть,  справку для института. Все. Более  не задерживаю.
Только - про Володю и Сашу больше не говори никому.
     - Я не смогу, - начал было Огурцов, но Ленько сверкнул очками как-то уж
очень жестко.
     - Сможешь. Понял меня?
     - Понял, - потупившись ответил Огурцов и вышел на свободу.


     ***

     - Что, испугался?
     Полянский внимательно смотрел на Огурцова.
     - Ну, Леша, ты вообще... Там же люди могут быть... Ты с ума сошел.
     - Прибздел?
     Огурцов  встал, подошел  к окну  и выглянул  в  него сбоку,  прижавшись
спиной к стене, как делают персонажи советских шпионских фильмов.
     - Ну что там? - весело спросил Полянский.
     - Ничего... Слава Богу...
     - Бог здесь не при чем, - заметил Дюк.
     - Да? А что - при чем?
     - Расчет  и наблюдательность. Просто я, ты вот не заметил, а я  секунду
назад в окно выглядывал. И видел, что  никого там нет. Ты-то на это внимания
не обратил.
     - Ну, как это?..
     -  Да так. Ты, Саша,  когда говоришь, становишься  этаким глухарем.  То
есть, слышишь только себя.  Ничего не  замечаешь, ни  на  что  не  обращаешь
внимания. Реагируешь уже пост-фактум.
     - Ну и что?  - надулся Огурцов.-  Ты  что мне, мораль  решил читать? Не
надо, Леша.  Не надо. Я что, сделал что-то  не так? Ненавижу,  когда из окон
бутылки бросают, ненавижу! Жлобство это.
     -  Ну, жлобство, так жлобство.  Это еще очень спорный вопрос,  что есть
жлобство и кто есть жлоб.
     Огурцов  хотел  ответить,  но  сдержался.  Дюк  явно  провоцировал его,
вызывал на ссору, а ссориться Огурцову не хотелось. Не хотелось ему покидать
уютную  комнату  Полянского, опять идти на улицу, неведомо  куда -  а  здесь
хорошо, спокойно,  музыка  хорошая,  чаек-кофеек,  опять-таки,  может  быть,
кто-нибудь в гости зайдет, выпить принесет.
     Он вернулся в кресло,  уселся  в него поудобнее, вытянув ноги в  мягких
домашних тапочках, потянулся и огляделся по сторонам.
     Комната  Дюка нравилась Огурцову своей абсолютной непознаваемостью.  Он
бывал здесь уже много раз  и каждое следующее посещение приносило ему новые,
неожиданные открытия.
     Помещение, где проживал Алексей Полянский уместнее было назвать залой -
на  взгляд  Огурцова,  площадь  комнаты  была  значительно  больше  тридцати
квадратных  метров.  Ненависть  соседей  к  непутевому  жильцу,  отчасти,  и
обуславливалась размерами  занимаемой  Алексеем жилплощади,  которую  они  в
приватных беседах иначе как "хоромами" никогда не называли.
     Несмотря на свои внушительные  размеры,  комната  Полянского  выглядела
тесноватой  - столько было в  ней вещей, мебели, да и не только мебели -  от
прямоугольной  формы помещения не осталось  даже воспоминания, так  оно было
загружено  всяческими  ширмами,   шкафами,  полками,  столиками  и  столами,
стойками с радиоаппаратурой, но это все еще куда ни шло.
     Помимо того, что, собственно, должно бы находиться в жилой комнате, как
бы экзотично не  выглядела та  или иная вещь, к примеру, чучело медведя  или
голова  оленя,  торчащая прямо  из  простенка между окон - это,  как говорят
театральные режиссеры, "может быть".
     Но небольшой переносной забор, какими обычно ограждают толстых женщин в
оранжевых  жилетах  крушащих  ломами  асфальт  на проезжей  части  улицы, от
основного потока автотранспорта  никак нельзя было назвать обычным предметом
обстановки.
     На секции  забора, которая стояла в комнате Полянского рядом со входной
дверью висел знак - "кирпич", указующий на то, что проезд транспорта за знак
не  разрешен.  За  знаком,  собственно, находилось,  как называл  эту  часть
комнаты  хозяин,  отделение "для спанья" - за  несколькими  разнокалиберными
ширмами  среди которых была  одна  очень дорогая, по крайней  мере, с виду -
старинная,  с золотой  вышивкой по синему, шелковому полю. Рисунок, впрочем,
настолько  потемнел  от древности  и  неизбывной  городской  пыли, что  если
пристально не  вглядываться  в него, то  непонятно было, изображены  ли  там
китайские драконы  или древний художник просто  оставил  на  ширме  какие-то
надписи на санскрите,  возможно, назидательного  характера.  Внимательный же
исследователь, поработав  мокрой  тряпкой  и  набравшись терпения,  смог  бы
докопаться  до истины и выяснить для себя, что ничего назидательного, равно,
как и  представляющего интерес  для фольклориста,  зоолога или  ботаника  на
ветхом шелку изображено не было. Напротив, очень  легкомысленной оказывалась
при внимательном рассмотрении ширма - голые женщины, причем, изображенные не
очень искусно,  а, скорее,  кое-как,  впопыхах,  неряшливо и  неталантливо -
голые женщины золотой нитью были вытканы на ней.
     В отделение "для спанья" Огурцов никогда не заходил - эта часть комнаты
не предназначалась для чужого глаза, разве что некоторые из дам,  посещавших
гостеприимный дом Полянского удостаивались чести оказаться в святая святых -
но  никаких отзывов  о  таинственном "для спанья"  от  них  никто никогда не
слышал.  Возможно,  молчание  это  было   вызвано  особенностями  физиологии
Полянского, или  чего-то другого -  но никто, из посетивших "для спанья" дам
ничего об  этом месте не рассказывал, напротив,  они словно  бы старались не
вспоминать  о  случившемся и всячески уходили от темы, когда  она неожиданно
всплывала в девичьих задушевных беседах.
     За забором, украшенным знаком, запрещающим движение, всегда  было темно
- многочисленные ширмы и  шкафы, отгораживающие берлогу Полянского от всех и
вся скрывали  от посторонних глаз то, что таилось в отделении "для  спанья".
Часть  потолка  над  "спаньем"   была  затянута   темным  шелком,  вероятно,
украденным из  какого-нибудь театра или дома культуры, ибо, к слову сказать,
Полянский никогда ничего не покупал в магазинах. Кроме еды, разумеется. Хотя
и  еду, большей частью,  доставал окольными, неведомыми и удивительными  для
простого смертного путями.
     Драпировка   на  потолке   и  создавала  иллюзию,  что   комната  имеет
неправильную  форму - шелк был натянут  как-то косо, уходя  вниз, в  темноту
отсека "для спанья".
     Но забор был только первой необычной деталью обстановки, что попадалась
на глаза вошедшему в логово Полянского.
     Второе,  что видел посетитель,  были две  чугунных урны  для  мусора  -
пузатых,  тяжелых  даже с виду - непонятно,  кто  проявил чудеса ловкости  и
силы,  чтобы  затащить их  сюда - на  пятый этаж по узкой  лестнице с  вечно
неработающим лифтом, уж,  всяко, не  сам Полянский,  который ненавидел любой
физический труд лютой ненавистью. Но, дальше - больше.
     Обогнув  урны,  можно  было наткнуться  на  небольшого  мраморного льва
сродни  тем,  что  расположились  для  вечного  отдыха   на   многочисленных
набережных  бесчисленных  питерских  рек  и  речушек,  была  в  комнате  еще
скамейка-качалка,  вероятно, вынесенная с территории  какого-нибудь детского
сада,  рыцарские  доспехи,  части  театральных  декораций,  утративших  свою
изначальную  художественную  нагрузку  и  теперь   служившие  чем-то   вроде
стен-перегородок.
     Собственно  стены,  заклеенные  в  несколько  слоев  плакатами  с  фото
английских и американских  рок-музыкантов, репродукциями  картин,  газетными
вырезками,  картами  Москвы, Ленинграда, Манхэттена, схемами  линий метро  -
лондонского, берлинского  и,  для комплекта, киевского,  коллажами,  которые
Полянский  с  похмелья, по настроению, выклеивал  из  журнальных фотографий,
значками  и  треугольными  кумачовыми  вымпелами - "Герою  Социалистического
Труда",  "Бригада Коммунистического Труда", "Ударник" и другими,  все больше
отмечающими   трудовые  заслуги  неведомых  героев,  фотографиями  друзей  и
знакомых в  разнокалиберных рамочках, картинами, принадлежащими перу, кисти,
карандашу или  просто  пальцам  этих же знакомых  и черт-те знает  чем еще -
стены, в силу такой насыщенности посторонними объектами тоже  давно утратили
первозданные ровность и гладкость и были больше под стать древесной коре.
     Чтобы  проникнуть ближе к окнам, где и находился  письменный стол, один
из  многочисленных  диванов  и  мягкое  кресло, то есть, на  тот  участок, в
котором расположились сейчас Полянский и Огурцов нужно было, миновав входную
дверь,  совершить  несколько  крутых  поворотов, дабы обогнуть все  предметы
обстановки,  встречающиеся  на  пути. В  результате  этого  представление  о
сторонах  света  и вообще,  о положении  своего тела  относительно коридора,
лестницы  и даже  проспекта  затуманивалось и только человек,  много и часто
бывавший в  комнате Полянского мог  с  уверенность  сказать,  где  север  и,
соответственно,  юг, где  дверь в коридор  и куда нужно  поворачивать, чтобы
попасть в коммунальный туалет.
     Хозяин помещения обычно терялся в пестроте своего интерьера  ибо  и сам
полностью ему соответствовал - круглые очки, длинные светлые волосы, бородка
и  усы,  скрадывающие черты  его лица,  одежда  и бижутерия,  состоявшие  из
многочисленных цветных деталей и, порой. заменяющие  друг друга - жилеточки,
шейные  платочки, браслеты, кольца  на пальцах, мягкие, с вышивкой  мокасины
или раскрашенные кеды,  широкие ковбойские пояса -  пестрота костюма хозяина
комнаты сливалась  с  анархистским цветовым  беспорядком помещения и  свежий
человек, бывало, не сразу замечал Полянского, сидящего в  кресле с трубкой в
руке и, по обыкновению, почесывающего вьющуюся бородку.
     "Нет, не буду ссориться, - подумал Огурцов. - Не стоит портить день".
     Он благостно потянулся и хотел уже было поинтересоваться  у хозяина, не
сбегать ли ему за винцом. За счет Полянского, разумеется. Однако в следующую
секунду  снова,  как  и  тогда, увидев, брошенную  в  открытое окно бутылку,
испытал приступ настоящего ужаса.
     Невероятно  громкий,  знакомый  и очень  грубый звук заставил  Огурцова
дернуться всем телом и проглотить начало фразы "А не усугубить ли нам, милый
друг?...".
     Саша любил  иногда,  подвыпив,  выражаться вычурно  и  мило-старомодно.
Вообще,  кроме  музыки   "Секс  Пистолз",  пива  и  неразборчивого,  с  едва
различимым налетом  садомазохизма,  секса он любил книги писателя Гончарова,
фильм "Неоконченная пьеса для  механического  пианино" и тихие летние вечера
на  Карельском перешейке,  когда  не хотелось  даже думать  об алкоголе  или
чем-нибудь  еще  таком   же   паскудном  и   необязательным   для   простого
человеческого счастья.
     Огурцов мог поклясться, что в комнате,  включая таинственный отсек "для
спанья", кроме него и Полянского нет ни души.
     И, тем не  менее,  совсем рядом Сашей кто-то громко  блевал.  Громко  и
чрезвычайно развязно. Так  себя вести может позволить либо  хозяин квартиры,
либо какой-нибудь уж совсем потерявший ориентацию во времени, пространстве и
социуме, обнаглевший и забывший честь, стыд и совесть гость-невежда.
     Людей такого сорта  в квартире Полянского не бывало и Огурцов это знал.
Сам же Дюк, хоть и неприметно выглядел на фоне убранства комнаты, но, тем не
менее, сидел напротив  Огурцова и вовсе его не  тошнило, не  рвало с кашлем,
ревом и ритуальными алкогольными завываниями, напротив - он ехидно улыбался,
поблескивал стеклами круглых очков и спокойно почесывал бородку.
     Огурцов быстро  огляделся,  даже  заглянул  себе за спину,  но ни одной
живой души в комнате не увидел. Но невидимка ревел, отрыгивал, кашлял, дышал
в коротких промежутках между приступами  рвоты совсем рядом и эта близость к
неопознанному,  невидимому  гостю  выводила  Огурцова  за   грань  понимания
реального мира.
     -  Что это? - дрожащим голосом  спросил Саша, не решаясь  опуститься на
стул. - Что это, Леша?
     - Это? Котик мой. Там,  за шкафом.  Должно, заначку утаил. Пьет, видишь
ли, сука такая... Котик. Ты не бойся, Огурец, не бойся. Он не страшный.



Глава 3.
В танкере и с кейсом.



     А сколько захватывающего сулят
     эксперименты в узко специальных областях!
     В.Ерофеев. Москва-Петушки.



     - Я буду в танкере и с кейсом.
     - Чего?
     Дюк кашлянул в телефонную трубку.
     - Чего-чего? Я не понял. В каком танкере?
     - Куртка такая, - после короткой  паузы пояснил незнакомец, позвонивший
Дюку и предложивший встретиться. - Куртка, - еще раз повторил он так, словно
разговаривал с маленьким несмышленым  ребенком. Или с клиническим идиотом. -
А кейс - это чемодан такой. Типа "дипломат". Ясно?
     - Ясно, ясно, - ответил Дюк. - Значит, через полчаса?
     - Да. На углу Чернышевского и Салтыкова- Щедрина.
     .Алексей  Полянский  повесил  трубку,  поправил  очки,  которые   вечно
сползали с переносицы и норовили упасть на пол, если вовремя не  схватить их
и не водворить на место.
     Чаще всего это случалось по утрам и, особенно, в те  дни, когда Алексей
Полянский   по  кличке  "Дюк"  находился  в  состоянии  глубокого  похмелья.
Полянский  иногда  пытался  найти этому  феномену  разумное  объяснение, но,
несмотря на все усилия мысли, не нашел и решил, что, видимо, просто так Богу
угодно.
     Конечно, человек недалекий, не утруждающий  себя  долгими раздумьями  и
пересчетами вариантов  мог бы сказать, что лицо Алексея похмельным  утром, к
примеру, потеет больше обычного. Однако, потливость имела мало общего с тем,
что чувствовал Алексей  Полянский  по  пробуждении на  следующий день  после
оче