ушка Наташа.
     - А потом? - спросил Леков. - Потом куда?
     - Не знаю, - ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.
     -  Молодец! Вот верный ответ. А  этот - "на большую сцену"!.. В гробу я
видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей "большой сценой" будет...
     - Ну и  что же  ты знаешь, пацан? -  крикнул Отрадный. -  Что ты можешь
знать?  Ты просираешь свою жизнь, не скажу - "талант", потому что у тебя его
нет.
     - Где уж нам, - со  скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по
направлению к магазину и Кудрявцеву  с Отрадным не оставалось ничего, .кроме
как присоединиться к молодым людям.
     - Да,  потому  что  талант  подразумевает под собой  не только владение
инструментом... Не  только  умение  писать...  Это,  прежде  всего, огромная
ответственность.  И  умение  существовать в  социуме... Ты можешь  всю жизнь
просидеть  в  полной  заднице  со  своими   способностями...  Талант  -  это
реализованные способности... А ты, вы все - вы не в состоянии реализоваться.
Не в состоянии  донести до слушателя  то, что  у  вас есть...  Если, вообще,
есть.
     - Ты зато в состоянии, - не оборачиваясь сказал Леков.
     - Да, - начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе
девушку Наташу.
     - Да брось  ты... Ты все что мог,  уже сделал. И Лукашина твоя, великая
певица земли русской... Все, теперь по инерции покатиться.
     - Что покатиться?
     - Ваше говнище...
     - Да я тебя сейчас, щенок..
     -  Брек,  - сказал Кудрявцев.  - Василий,  ты чего  заводишься?  Давай,
кончай. А то водки больше не дам.
     - Дашь, - строго  вымолвил Леков.  - Ты  хороший  человек, Рома.  Ты не
можешь не дать мне водки. А ваше говнище, - он снова посмотрел на Отрадного.
- Ваше дерьмо покатиться по стране и все в  нем утонет. Ты не смотри на меня
так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду -
чего на нее обижаться? Правда - она и есть правда. Против правды не попрешь.
Точно, Рома?
     - Ты о чем? -  Кудрявцев пожал плечами. - Я  не совсем понимаю,  что ты
имеешь в виду.
     - Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс
в области популярной музыки. Грядущий прогресс,  конечно, так ведь, господин
артист?
     - Пошел ты, - огрызнулся Отрадный. - Тебе этот прогресс не грозит.
     О-о! какая  жалость! -  воскликнул  Леков. - Какая, блядь, жалость!  Не
попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!
     Он   быстро  крутанулся  на  триста   шестьдесят  градусов,   обозревая
окрестности.  Девушку  Наташу  он  при  этом,  каким-то  хитрым  образом, не
выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.
     - Только...
     Леков понизил голос.
     - Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.
     Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.
     - Была... А скоро ничего от этого всего не останется.
     - Это почему же?
     Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить
в дискуссию.
     - Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?
     - Потому что - ты говоришь - Горбачев... Не в нем дело. Дело в том. что
империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь  другой даст первый толчок.
И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится.
Но  -  этого  самого  искусства,   о  котором  так  долго  говорили  господа
прогрессивные композиторы  -  его  не будет.  Вы, композиторы  хреновы, - он
снова обращался  к  Отрадному. - Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими
стенаниями. Своими проститутскими песнями.
     Леков   перевел  дыхание.   Девушка   Наташа   внимала  его  словам   с
благоговением, сходным с религиозным экстазом.
     - Вы все - шлюхи...
     -  Слушай,  ты! - начал  было Отрадный,  но Кудрявцев снова не  дал ему
начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и
даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:
     - Шлюхи,  я сказал!  Играете  на власть... Все вы,  вся  ваша  кодла  -
прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат - выставляете
как свою  заслугу. "Мы пробили"...  "Мы протолкнули"...  Лукашина  эта ваша,
мама, понимаешь... Подсадили всю страну  на совковую  пошлятину, на  блятняк
трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь...
     - Я понимаю, Василий, - начал было Кудрявцев,  но Леков,  увлекшись, не
дал ему договорить.
     -  Империя  рушится. Это историческая закономерность. С  империями это,
вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены -
все  кинутся разгребать обломки. Тащить к  себе в  конурки...  Деньги станут
главным и  единственным законом. Ну,  это, конечно, простительно.  Несколько
поколений  нищих -  изголодались, соскучились по  денежке...Тем  более,  что
вообще   никто,  почти  никто  не  знает,  что  такое  деньги...И  вы,   вы,
проститутки,  вы  первыми броситесь за  этими самыми деньгами.  Легко будет.
Народ  будет просить  калинку-малинку,  а  вам-то, с вашей школой  - чего не
сбацать? И будете бацать, будете.  Дедушка русского  рока...  Будешь "Мурку"
петь, никуда не денешься.  Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра
до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое
светлое будущее тебя ждет? А Москва  - Москва станет отстойником. Это судьба
всех  империй.  Всех  имперских  столиц.  Что  сейчас  с Питером?  Отстойник
Российской  Империи.   А  Москва  станет  помойкой  Советской  Империи.  Это
наверняка, это я точно знаю.
     - Откуда же ты это знаешь? Видение было? - спросил Кудрявцев.
     - Да, - серьезно ответил Леков. - Не веришь?
     - Ну, почему... Всякое в жизни случается.
     - Это  точно.  Так что,  огнями этого, -  Леков показал подбородком  на
Триумфальную арку, - огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
     - Да кому ты нужен, - снова начал Отрадный и осекся.
     Леков вдруг побледнел так, что лицо  его почти  засветилось в полумраке
ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу  не то, что выступил,  а полился
ручьями.  Девушка Наташа  отшатнулась  -  кавалер  сделал  какое-то неловкое
движение  рукой.   Почти  оттолкнув  девушку  Наташу  в  сторону,  схватился
освобожденными  руками за  живот,  согнулся, разогнулся  и,  закатив  глаза,
повалился на бок,  звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от
дневного жара асфальт.
     -  Что  такое?  -  крикнул Роман,  бросаясь  к  лежащему  без  движения
товарищу. - Василий! Что случилось?
     Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой
стал искать пульс на шее.
     - Мать вашу! - крикнул он через несколько секунд. - Пульса нет! Сережа!
Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
     Девушка Наташа с ужасом  смотрела на лежащего Лекова и  не двигалась  с
места.







Глава 5.
СИЛА И СЛАВА

     Нам с тобою повезло в отношении всего.
     (Панов)

     Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем.  А если не  можешь быть
никем - не залупайся.
     (Панов)


     - Как я ненавижу  праздники, если  бы ты знала! А, особенно,  - восьмое
марта. Мерзее и придумать ничего  себе нельзя. Мужики,  эти мужики... Нет, я
не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них
тошнит.  Как  они с этими  светящимися  лицами, да, какими, там,  лицами - с
рожами, красными от водки, как они лыбятся,  уроды, в очереди за мимозами...
Это такая пошлость, я сказал  - "тошнит" -  соврал. Не может меня тошнить. У
меня сводит скулы, мне  рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти
толпы с их  мимозами! Да ладно, восьмое -  а, вот, седьмое - предпраздничный
день... "Короткий день". На работе начинают бухать - причем, и дамы тоже. Ну
как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и
не  работать, а  жрать  водку? Я не понимаю, просто не  понимаю!  И  слинять
пораньше  - и кайфовать  от этого. Так зачем на  нее, на работу  эту  вообще
ходить, если главное желание  - слинять? Я не понимаю... Я, вот, не  хочу на
работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится.
Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.
     - Странно, Саша.
     - Что - "странно"?
     - Странно видеть, как люди меняются.
     - А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?
     - А кого же? Ты, как закодировался, таким стал...
     - Каким?
     - Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.
     - Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала.  Не  меняются  только
олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже...
     - И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя  другие теперь  приоритеты?
Познакомишь?
     - Познакомлю. Обязательно познакомлю.
     -  Ага. И я  тебя  со своими познакомлю. У меня  тоже теперь есть новые
приоритеты.
     - А  то я  не знаю! Иди,  катись  к своим мужикам. Веселись.  А  я пока
пахать буду. Денежку зарабатывать.
     Огурцов  резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую  тарелку из-под
только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась,
но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и  затихла, напоследок
обиженно  булькнув, захлебываясь  тонкой  струей  воды, льющейся из неплотно
закрученного крана.
     - Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в
доме хозяин.
     - А что? Может быть, ты?
     - Да что ты, милый. Конечно,  ты у нас знаменитость.  Ты у нас сильный.
Ты у нас...
     - Да,  да, да. Я не жру водку каждый  день. Посмотри,  сколько  я всего
сделал за  последние годы!  Да,  я  меняюсь! А  что  с  теми стало,  кто  не
меняется?  Во  что  Леков  превратился?  Бомж натуральный!  Ты этого хочешь?
Конечно, зато он не  зануда! С  ним  весело!  Нажраться пивом  с утра, потом
водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!
     - Дурак ты.
     - Слушай, Таня...
     Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене.
     - Таня, я не пойму тебя... Не было  у нас денег - плохо. Я виноват. Я -
лентяй. Я -  бездельник. Теперь - хочешь квартиру - на тебе квартиру. Хочешь
машину - вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое - получи и пятое и десятое и,
в  довесок - двадцатое и  двадцать  пятое. Бонусом. Опять  плохо. Когда тебе
хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?
     - Дурак.
     Огурцов  молча  повернулся и  направился в  прихожую.  Таня появилась в
коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы
подрал эти шнурки  круглого сечения.  Вечно так  -  наденешь обувь, завяжешь
узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь - и снова наклоняться приходится,  уже
при полном  параде.  И  контрольные узелки  вязать. Кто только  эту мерзость
изобрел?
     - Ты куда собрался?
     Огурцов молча возился со шнурками.
     - Далеко, я тебя спрашиваю?
     - А что? Это принципиально?
     Огурцов  выпрямился  и   отодвинул  засов   на  двери.  Засов  противно
взвизгнул, царапая металлом по металлу.
     - Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.
     -  Пошла ты, - сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за
собой тяжелой железной дверью.
     Спустившись  двумя  этажами ниже он понял,  что  оставил дома  ключи от
машины. И от квартиры, собственно.
     И черт с ними. Бумажник  на месте, паспорт всегда  при нем - в пиджаке.
Как-нибудь и без ключей проживем.
     Куда пойти? Ночь на дворе.
     Так это  еще и лучше, что ночь. Днем шастать по невскому пешком  - мука
смертная. А  на машине - так еще хуже.  Пешком - можно, хотя  бы, в "Катькин
садик" свернуть", на лавочке посидеть.
     К нему, к  Огурцову, отчего-то пидоры, что  в садике болтаются  круглые
сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А  то бывает, что Огурцов в
таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть,
что  может и морду дать пидору наглому.  А  среди  них много ребят  крепких,
вполне  за  себя постоять способных,  вообще, пидор  нынче не тот пошел, что
прежде. Прежде-то  они  запуганные были,  по  туалетам вокзальным прятались,
чуть что -  в  бега, ищи,  милиция,  свищи его, пидора, пока  головой будешь
крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и  провожающих высматривать  -
его, пидора, уже и след простыл.
     Отсидится  потом  пидор, в  гостях  милых,  у  людей  приятных  во всех
отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий  тогда был люд,
представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный.
     А  сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно  китайцы или
индийцы, ходят  толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят
по  сторонам.  Обнимаются,  целуются.  И  парни все  накачанные,  с  мордами
наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.
     Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу  не лезли. Было в нем, наверное,
что то ущербное,  какая-то  патология скрытая.  Или  запах  неправильный  он
выделял, на который пористые пидорские носы не  реагировали. Поэтому и любил
он в  "Катькином  садике"  посидеть,  носком  ботинка  по  гравию  повозить,
сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.
     Потом встать,  плюнуть  в  сторону запруженного  народом Невского  и по
переулку Крылова,  мимо  ОВИРа, в котором свой  первый  заграничный  паспорт
получал - какое волнение было,  какой  трепет душевный он испытывал, сколько
адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою
организмом,  пока  битых  два  часа слушал  Огурцов  истории, рассказываемые
соседями по очереди.  Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в
огромный и прекрасный мир.
     Теперь  половина  его  знакомых  и  друзей  живет  в  этом  Огромном  и
Прекрасном, и сам  он  там, в этом Прекрасном и Огромном  побывал.  Поездил,
водки с  пивом  попил, марихуаны покурил, поглазел  на достопримечательности
Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там,  далеко, по ту
сторону океана.
     Европа сразу  отпала  -  слишком  близко. Ощутимо  близко,  а  хотелось
оторваться,  хотелось  преграду выстроить  между  осточертевшим  "совком"  и
собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.
     Амбиции, будь они неладны.
     А другие, ведь  - живут по сю пору  - и  ничего.  Вполне  довольны. Кто
поваром  на  Манхэттене, кто  маляром, деньги  друг у  друга занимают,  что,
вообще-то, там не принято. Но - довольны.
     И Дюк доволен.
     В лесу живет, на отшибе,  говорит, что никакой у него тут Америки нет в
радиусе  двадцати миль.  И вообще  никакой  страны  - есть  только  владения
сорокапятилетнего хиппи  Марка,  который  наследство  получил да и  прикупил
участок в глухом лесу.
     Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку - тоже люди
все не бедные.
     Дети - цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых из домов своих
обеспеченных родителей, мотались по миру - от Индии до Австралии и от Тибета
до России с заездамим в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной
жизни,  вернулись  в  офисы и  университеты, кое-кто помер  от  передозы или
экзотических  европейских  болезней,  а часть - вот  такие,  как  Марк и его
товарищи  дождались благополучной кончины  престарелых  родичей и  оказались
владельцами  состояний,   что  сколачивались   долгие  годы   трудолюбивыми,
патриотичными и набожными отцами.
     Марк  и  его соседи  жили исключительно своим трудом. Так,  по  крайней
мере, считалось.
     Возились в земле,  сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя  в  глухом
лесу  -  от  вегетарианства  уже  давно  отошли  древние  хиппи,  баловались
ружьишками. Возводили теплицы,  цветы сажали, торговали этими  цветами через
Интернет.
     Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего
наследного счета деньги  и через тот  же  Интернет  спокойно  покупал новый.
Понятно, что  трактор доставляли поставщики - Марку даже в городе  ездить не
приходилось, хотя пара машин у него были - старенький, но мощный джип и форд
для деловых поездок,  которые,  с появлением в  его доме хорошего компьютера
случались не часто.
     Дюк снимал Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, вырубленного
в лесу.
     Огурец гостил у  старого приятеля, выходил перед сном на улицу и часами
глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и  нигде. Ни
на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в  Сибири, ни, уж, тем
более, в Крыму или на Кавказе.
     Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку,  в которой
стояла  ферма  старого хиппи Марка - заполняла с  верхом. Огурцов  физически
чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения  его рук
в тот момент, когда он решал  прикурить очередную сигарету были  замедленны,
затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой.
     Ни  звука не раздавалось из-за стены  деревьев,  вплотную подходящих  к
дому Полянского.  Но  он  уже  знал,  что  тишина  эта  обманчива. В  черном
безмолвии бродили олени, еноты, какие-то  граундхоги, живущие только  в этом
полушарии, иногда, рассказывал Полянский,  и медведи захаживали. Как это они
умудрялись  передвигаться  совершенно  бесшумно,  было  Огурцову  решительно
непонятно. Ни  веточка  не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще  - медведи.
Сказки какие-то. Тут город  недалеко - двадцать  миль... И вообще - Америка.
Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но, все-таки.
     Когда в словах гостя  появлялась ирония, Полянский  спрашивал его, мол,
как ты  думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов. Дом
охранять.
     А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь
частная  территория. Сюда  никто  не  сунется.  Опасно  для  жизни.  Марк  и
выстрелить  может, несмотря  на то, что хиппи. У него оружия  - полон дом. А
собачка у  меня  на  пороге ночами спит,  если  медведя  учует  - сразу  вой
подымет. Или там - лай.
     А это видел,  -  спрашивал Полянский и показывал новенький "Винчестер".
Что ты думаешь, говорил,  я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным
стрелять?  Мало  ли - мохнатый забредет, так  выбора не  будет.  Либо я  его
шугану, либо он  меня. Впрочем, мы  с Марком, да с его арсеналом, да  с этой
игрушкой - он взвешивал "Винчестер" в руках, как-нибудь отобъемся. Медведь -
это, ведь, не КГБ,  против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни  топор,
что бы там Солженицын не писал  - никакое оружие не работает. Не получается.
А медведь - это для меня после "совка" - так, легкое приключение.
     Вечерами,  когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя  на  завалинке
наблюдал,  как на  ближайшие деревья  карабкались, срываясь иногда на нижние
ветки,  тяжело  взмахивая  крыльями  и  неуклюже  лавируя  пышными  длинными
хвостами павлины.
     Это  было  настоящим  откровением  -  узнать,  что  павлины  ночуют  на
деревьях.  Застывают на  такой  высоте, где ветви еще  могут, хоть  и опасно
прогнувшись,  удержать  вес  их  массивных  тушек  и  висят   там  всю  ночь
неподвижными черными сгустками.
     Павлинов,  в  приступе  сентиментальности  купил Марк. Когда  Полянский
спросил его - зачем? - Марк ответил - чтобы больше было похоже на рай.
     За день до отъезда на родину Огурцов и  Полянский гуляли по  этому раю,
остановились  возле  водопада - ровная  стальная  полоска лесной речки резко
обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков,
летела вниз,  на огромные серые камни,  взлетала блестящим  бисером брызг, и
продолжала свой  путь  уже  в  другом  качестве  -  бурля  и  пенясь,  шипя,
извиваясь, стремилась вниз туда, где в  низине развалился лениво  небольшой,
уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок.
     Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет
и