ал  он,  презрительно
глядя на плечи Якоба, вытертые лямками.
     - Продается мудрец Торы, - ответил Якоб в ожесточении, и говорил он  не
на языке, которому выучился в этой стране, а на древнем еврейском.
     Старик пристально посмотрел на него.
     - Я получил отповедь, - сказал он. - Потому что ты знаешь язык.  Входи,
мой гость. - И Якоб дотронулся до мезузы {Коробка или трубка с  заключенными
в ней библейскими текстами, прикрепляемая к косяку  при  входе  в  дом.}  на
косяке и вошел.
     Он разделил полуденную трапезу с Рафаэлем Санчесом, сидя за его столом.
Стол был из темного с пламенем красного дерева, и свет тонул в  нем,  как  в
пруду. В комнате стояло много ценных вещей, но Якобу было не до  них.  Когда
они поели и прочли молитву, он открыл  свою  душу  и  заговорил,  а  Рафаэль
Санчес слушал, поглаживая бороду  одной  рукой.  Юноша  умолк,  и  тогда  он
заговорил сам.
     - Итак, ученый, - сказал он, но без  насмешки,  -  ты  переплыл  океан,
чтобы жить, а не умереть, и не видишь ничего, кроме девичьего лица?
     - Разве Иаков не служил семь лет за Рахиль? -  спросил  дедушка  нашего
дедушки.
     - Дважды семь, ученый, - сухо ответил Рафаэль Санчес, - но  то  было  в
блаженные дни. - Он опять погладил бороду. - Ты знаешь, зачем  я  приехал  в
эту страну?
     - Нет, - сказал Якоб Штайн.
     - Не ради торговли, -  сказал  Рафаэль  Санчес.  -  Мой  дом  одалживал
деньгами королей. Немножко рыбы, несколько шкурок - что они для моего  дома?
Нет - за обетованием, обетованием Пенна, - что эта страна должна стать домом
и прибежищем не только для христиан. Да, мы знаем христианские обещания.  Но
до нынешнего дня они выполнялись. В тебя здесь плюют на улицах, мудрец Торы?
     - Нет, - сказал Якоб. - Иногда меня называют жидом. Но квакеры, хотя  и
христиане, - добрые.
     - Не во всех странах так, - сказал Рафаэль Санчес с ужасной улыбкой.
     - Да, - тихо ответил Якоб, - не во всех. Старик кивнул.
     - Да, такое  не  забываешь.  Плевок  стирается  с  одежды,  но  его  не
забываешь. Не забываешь о гонителе и гонимом. Вот  почему  в  общине  Миквей
Исроэл меня считают сумасшедшим, когда я говорю что думаю. Смотри,  -  и  он
вынул из ящика карту, - вот что мы знаем об этих колониях, а здесь  и  здесь
наш народ начинает новую жизнь в другой обстановке. Но  здесь  вот  -  Новая
Франция, видишь? - и  по  великой  реке  движутся  французские  купцы  и  их
индейцы.
     - И что? - озадаченно спросил Якоб.
     - И что? - сказал Рафаэль  Санчес.  -  Ты  слепой?  Я  не  верю  королю
Франции. Их прошлый король  изгнал  гугенотов,  и  кто  знает,  что  сделает
нынешний? А если они не пустят нас к великим рекам, мы никогда не попадем на
Запад.
     - Мы? - с недоумением переспросил Якоб.
     - Мы, - подтвердил Рафаэль Санчес. Он хлопнул ладонью по карте. - О,  в
Европе они этого не понимают - даже их лорды в парламенте и  государственные
министры. Они думают, что это шахта и надо разрабатывать ее как  шахту,  как
испанцы разрабатывали Потоси, но это не шахта. Это  страна,  проснувшаяся  к
жизни, и пока что безымянная и не открывшая лица. Нам суждено быть ее частью
- и помни это в дебрях, мой юный мудрец Торы. Ты думаешь, что  отправляешься
туда ради девичьего лица, и это неплохо. Но ты там можешь найти то, чего  не
ожидал найти.
     Он смолк, и теперь его глаза смотрели по-другому.
     - Понимаешь, первый - всегда купец, -  сказал  он.  -  Всегда  купец  -
раньше, чем поселенец. Христиане забудут это, и кое-кто из наших тоже. Но за
землю Ханаанскую платят; платят кровью и потом.
     Рафаэль Санчес сказал Якобу, что он ему поможет, и отпустил  его;  Якоб
вернулся домой в свою комнату, и  голова  у  него  странно  гудела.  То  ему
казалось,  что  община  Миквей  Исроэл  правильно  считает  Рафаэля  Санчеса
полоумным. То он начинал думать,  что  слова  старика  -  завеса  и  за  нею
движется и шевелится какой-то громадный неразгаданный образ. Но больше всего
он думал о румяных щеках Мириам Эттельсон.
     В  первое   торговое   путешествие   Якоб   отправился   с   шотландцем
Маккемпбелом. Странный был человек Маккемпбел - с угрюмым  лицом,  холодными
голубыми глазами, но сильный и добродушный и  большой  молчун  -  покуда  не
начинал говорить о десяти пропавших коленах Израиля  {В  722  г.  до  н.  э.
Израильское царство было захвачено  ассирийцами,  и  его  население,  десять
племен, угнано в плен. На этом следы их в истории  теряются.  Разные  авторы
отождествляли эти племена с народами Аравии, Афганистана,  Индии,  Британии,
индейцами Северной Америки и т. д.}. У него было  убеждение,  что  они-то  и
есть индейцы, живущие за Западными горами, - на эту  тему  он  мог  говорить
бесконечно.
     А вообще у них было много  полезных  разговоров:  Маккемпбел  цитировал
доктрины равви по имени Джон  Кальвин,  а  дедушка  нашего  дедушки  отвечал
Талмудом  и  Торой,  и  Маккемпбел  чуть  не  плакал   оттого,   что   такой
сладкогласный и ученый человек осужден на вечное проклятье. Однако обходился
он с дедушкой нашего дедушки не как с обреченным на вечное проклятье, а  как
с человеком и тоже говорил о городах убежища как о чем-то  насущном,  потому
что его народ тоже был гонимым.
     Позади остался большой город, потом близлежащие городки,  и  скоро  они
оказались в дикой стране. Все было непривычно Якобу Штайну. Первое время  он
просыпался по ночам, лежал и слушал, и сердце у него стучало, и каждый шорох
в лесу казался шагами дикого индейца, а каждый крик совы - боевым кличем. Но
постепенно это прошло. Он стал замечать, как тихо движется могучий  Кемпбел;
он стал ему подражать. Он узнавал  много  такого,  чего  не  знает  в  своей
мудрости даже мудрец Торы, - как навьючить поклажу на лошадь,  как  развести
костер, какова утренняя заря в лесу и каков вечер. Все было внове для  него,
и порой он думал, что умрет от этого, потому что плоть его  слабела.  Но  он
шел вперед.
     Когда он увидел первых индейцев - в лесу, не в  городе,  -  колени  его
застучали друг о дружку. Они были такие, какие снились  ему  в  снах,  и  он
вспомнил духа Аграт-Бат-Махлат и семьдесят  восемь  ее  пляшущих  демонов  -
потому что они были раскрашены и в шкурах. Но он не мог допустить, чтобы его
колени стучали друг об дружку при язычниках и христианине,  и  первый  страх
прошел. Оказалось, что они очень  серьезные  люди,  поначалу  они  держались
очень церемонно и молчаливо, но когда молчание было сломано, сделались очень
любопытными. Маккемпбела они знали, а его нет и стали обсуждать  его  и  его
наряд с детским простодушием, так что Якоб  почувствовал  себя  голым  перед
ними, но уже не боялся. Один показал на мешочек, висевший у Якоба на шее - в
этом мешочке Якоб для сохранности  носил  филактерии  {Кожаные  коробочки  с
заключенными в них библейскими текстами. Во время молитвы их надевают на лоб
и левую руку.}, - тогда Маккемпбел что-то объяснил и коричневая  рука  сразу
опустилась, а индейцы о чем-то загудели между собой.
     После Маккемпбел сказал, что они тоже носят мешочки из оленьей кожи,  а
в мешочках священные предметы, поэтому они решили, что он, наверное, человек
не простой. Он удивился. И еще больше  удивился,  когда  стал  есть  с  ними
оленье мясо у костра.
     Мир, куда он попал, был зеленый и темный мир - темный от  лесной  тени,
зеленый лесной зеленью. Сквозь него шли тропы  и  дорожки,  еще  не  ставшие
дорогами и шоссе, еще без пыли и запаха людских городов, с другим запахом  и
другого вида. Эти тропы Якоб старательно запоминал  и  рисовал  на  карте  -
таково было одно из  распоряжений  Рафаэля  Санчеса.  Работа  была  большая,
трудная и, казалось, бесцельная; но что он  обещал,  то  и  делал.  Они  все
углублялись и углублялись в лесную глубь,  Якоб  видел  прозрачные  речки  и
широкие поляны, не населенные никем, кроме оленей, и у него рождались  новые
мысли. Его родина Германия казалась ему теперь очень тесной  и  многолюдной;
раньше он и представить себе не мог, что мир бывает таким просторным.
     Иногда  в  мечтах  он  уносился  назад  -   к   мирным   полям   вокруг
Реттельсхайма,  к  кирпичным  домам  Филадельфии,  к  фаршированной  рыбе  и
изюмному вину, к пению в хедере, к халам тихой субботы под  белым  полотном.
На миг все это возникало очень близко, но тут же становилось далеким. Он  ел
оленину в лесу и спал возле угольев под открытым небом. Вот так же, наверно,
Израиль ночевал в пустыне. Раньше это ему не приходило  в  голову,  но  так,
наверно, и было.
     Иногда он смотрел на свои руки - они стали совсем коричневые и жесткие,
как будто уже и не его руки. Иногда, нагнувшись, чтобы  напиться  из  ручья,
видел свое лицо. У него отросла борода, черная и косматая - вовсе не  борода
ученого юноши. Мало того, теперь он был одет в шкуры; сперва  его  удивляло,
что он в шкурах, потом перестало удивлять.
     Все это время, ложась спать, он думал о Мириам Эттельсон.  Но  странно,
чем  больше  он  старался  вызвать  в  памяти  ее  лицо,  тем   больше   оно
расплывалось.
     Он потерял счет дням - была  только  карта,  торговля,  путь.  Ему  уже
казалось, что пора повернуть назад - их мешки были полны. Он сказал об  этом
Маккемпбелу, но Маккемпбел помотал головой. Теперь глаза у шотландца  горели
- огонь этот дедушке нашего дедушки казался странным, - а ночами  Маккемпбел
молился - и долго, и порой слишком громко. И вот они вышли на берег  великой
реки, коричневой и широкой, и увидели ее и страну за ней, будто стояли перед
Иорданом. Не было конца у той страны, она простиралась до края небес, и Якоб
видел ее своими глазами. Сперва он даже испугался, а потом испуг прошел.
     И здесь могучий Маккемпбел захворал, здесь он  умер  и  был  похоронен.
Якоб похоронил его над рекой, на утесе, а могилу вырыл так, чтобы  шотландец
смотрел на запад. Перед смертью Маккемпбел опять бредил  десятью  пропавшими
коленами и клялся, что они прямо там, за рекой, и  он  пойдет  к  ним.  Якоб
держал его из последних сил - в  начале  путешествия  он  бы  не  справился.
Наконец он повернул назад: он тоже увидел землю обетованную - не только  для
своего племени, но и для народов, которые еще явятся сюда.
     Тем не менее его захватили индейцы шони - в жестокий мороз, когда  пала
его последняя лошадь. Сперва, когда на него посыпались  беды,  он  оплакивал
потерю лошадей и хороших бобровых шкур. Но когда его захватили  индейцы,  он
перестал плакать: ему  казалось,  что  он  уже  не  он,  а  другой  человек,
незнакомый.
     Он нисколько не забеспокоился, когда его привязали к столбу и  обложили
дровами, - ему все еще казалось, что  это  происходит  с  другим  человеком.
Однако он молился как подобало,  громко  и  нараспев  -  в  дебрях  о  Сионе
молился. Ему чудился запах хедера и знакомые  голоса  -  реб  Моисея  и  реб
Натана, а сквозь них слышался странный  голос  Рафаэля  Санчеса,  говоривший
загадками. Потом его обволок дым и он закашлялся. В горле стало горячо.
     Он попросил пить, и хотя они не поняли его слов, признаки жажды  и  так
понятны - ему подали полную чашу. Он жадно поднес ее к  губам,  но  жидкость
была  раскаленная  и  обожгла  ему  рот.  Дедушка   нашего   дедушки   очень
рассердился, и, даже не крикнув, он взял чашу обеими руками и бросил в  лицо
тому, кто ее подал, - ошпарил его. Раздался  крик  индейцев,  потом  гудение
голосов, а вскоре он почувствовал, что его отвязывают, и понял, что жив.
     Спасло его то, что он бросил в индейца чашу, стоя на костре, -  в  этих
делах у них особый этикет. Индейцы не сжигают безумных; раз он бросил  чашу,
значит, он безумец - здоровый человек так не поступит. По крайней мере,  так
они объяснили ему впоследствии, хотя  он  по-прежнему  подозревал,  что  они
просто играли с ним, как кошка с мышью, испытывали его. Кроме того,  на  них
произвела впечатление его предсмертная песнь на неведомом языке и то, что  в
смертный час он вынул из мешочка филактерии и  навязал  на  лоб  и  руку,  -
индейцы сочли их сильным талисманом и непонятным. Во всяком случае, с костра
его отпустили, хотя бобров не отдали, и зиму он прожил в вигвамах шони -  то
как слуга, то как гость, но все время в шаге от гибели. Потому  что  он  был
непонятен, и  они  не  знали,  как  с  ним  поступить;  впрочем,  человек  с
ошпаренным лицом имел на его счет свое мнение, и Якоб это видел.
     Зима выдалась мягкая, охота шла успешнее обычного, и все это  приписали
ему, а также волшебным филактериям; к концу  зимы  он  стал  заговаривать  с
индейцами о торговле, поначалу с робостью. Боже  мой,  сколько  бед  пережил
дедушка нашего дедушки! Правда, были не только беды -  он  научился  у  шони
охотничьему искусству и начал говорить на их  языке.  Но  он  не  вполне  им
доверял; а когда наступила весна и уже  можно  было  двигаться,  он  сбежал.
Теперь он был не ученый, а охотник. Он  пытался  сообразить,  какой  сегодня
день по календарю, но в памяти сидело только  "Пчелиная  Луна"  да  "Ягодная
Луна". Однако когда он вспоминал праздник, он старался  его  соблюдать  -  и
всегда молился о Сионе. Но теперь  Сион  представлялся  ему  не  таким,  как
прежде, - не белым городом на горе,  а  широкой  открытой  страной,  готовой
принять народы.  Он  не  смог  бы  объяснить,  почему  переменилось  у  него
представление, но оно переменилось.
     Я не буду рассказывать все - кому известно все? Я не буду  рассказывать
о том, как он набрел на покинутую факторию и о  сорока  золотых  французских
луи в поясе мертвеца. Не буду рассказывать о подростке  Макгилври,  которого
он нашел на окраине поселка - паренек стал впоследствии его компаньоном, - о
том, как они опять торговали с шони и добыли много бобров. Одно мне осталось
рассказать, потому что это правда.
     Он  давно  уже  и  не  вспоминал  о  Мейере  Каппельгейсте  -  об  этом
предприимчивом детине с рыжей шерстью на руках. Но теперь они держали путь к
Филадельфии, он  и  Макгилври,  со  своими  вьючными  лошадьми  и  бобровыми
шкурами; и когда тропы опять стали знакомыми, в голове зашевелились  прежние
мысли. Мало того, в дальних лесных поселениях его встречали  слухи  о  рыжем
купце. Поэтому, повстречав его  самого  в  каких-нибудь  тридцати  милях  от
Ланкастера, Якоб нисколько не удивился.
     Так вот, Мейер  Каппельгейст  всегда  казался  дедушке  нашего  дедушки
громадным мужчиной. Но тут, в дебрях,  случайно  попавшись  ему  на  дороге,
Мейер Каппельгейст не показался таким громадным, и это  Якоба  изумило.  Еще
больше изумился Мейер Каппельгейст: он долго и озадаченно смотрел на дедушку
нашего дедушки, а потом закричал: "Так ведь это маленький  талмудист!"  -  и
шлепнул себя по колену. Потом они чинно поздоровались, и Мейер  Каппельгейст
выпил по случаю встречи, а Якоб пить не стал. Потому что, пока они говорили,
Мейер Каппельгейст не отрывал алчных глаз от его вьюков  с  бобрами,  и  это
Якобу  не  понравилось.  Не  понравилась  ему  и  тройка  мирных   индейцев,
сопровождавшая Мейера Каппельгейста, и, хотя Якоб сам  был  человек  мирный,
оружие он держал под рукой, и парнишка Макгилври - тоже.
     Мейер Каппельгейст уговаривал его  двигаться  дальше  вместе,  но  Якоб
отказался - как я уже говорил, ему не понравились  глаза  рыжего  купца.  Он
сказал, что пойдет другой дорогой, и на этом кончил разговор.
     - А что слышно о Симоне Эттельсоне - я знаю, ты близок с ними,  у  них,
конечно, все хорошо? - спросил Якоб на прощание.
     - Близок с ними? - сказал Мейер Каппельгейст и стал чернее тучи.  Потом
натянуто засмеялся. - А я с ними больше не знаюсь. Старый мерзавец  пообещал
выдать дочку за родственника Сейхасов - из новеньких, только что приехал, но
богатый, говорят. А вообще, мы с тобой легко отделались, ученый,  -  на  мой
вкус, она всегда была маленько костлява. - И он грубо захохотал.
     - Она была нарцисс Саронский и лилия долины, - почтительно сказал Якоб,
не ощутив, правда, той боли, какую должно было бы вызвать это известие, зато
еще больше утвердившись в решении не идти вместе с  Мейером  Каппельгейстом.
На этом они расстались, и Мейер Каппельгейст пошел своей дорогой. А Якоб  на
развилке выбрал тропу, которую знал Макгилври, - и правильно  сделал.  Когда
они   пришли   в   Ланкастер,   их   ждала   новость   о    купце,    убитом
спутниками-индейцами; Якоб стал выяснять подробности, и ему показали  что-то
засушенное на обруче из лозы. Якоб посмотрел  на  эту  вещь  и  увидел,  что
волосы на ней рыжие.
     - И оскальпировали, видишь, но мы отняли, - сказал житель  пограничного
поселка. - Когда мы поймали краснокожего черта, эта штука была при нем. Надо
было бы и скальп похоронить,  наверно,  да  самого-то  раньше  похоронили  -
ничего не поделаешь. Пожалуй, захвачу  с  собой  как-нибудь  в  Филадельфии,
может быть, на губернатора подействует. Слушай, если ты туда  идешь,  можешь
взять - он же сам оттуда. Родственникам его оставишь на память.
     - Мог быть и мой, если бы я пошел с ним, -  сказал  Якоб.  Он  еще  раз
посмотрел на эту вещь, и душа в  нем  восстала  против  того,  чтобы  к  ней
прикоснуться. Но городским не мешало знать,  что  случается  с  человеком  в
дебрях и какова цена крови. - Я возьму его, - сказал он.
     Якоб  остановился  перед  дверью  Рафаэля  Санчеса  в  Филадельфии.  Он
постучал в нее кулаком, и выглянул сам старик.
     - И какое же у тебя ко мне дело, житель границы?  -  выглянув,  спросил
старик.
     - Сколько крови дают за страну? - сказал  Якоб  Штайн.  Он  не  повысил
голоса, но слышалась в нем такая нотка, которой не было в первый его  приход
к Санчесу.
     Старик смотрел на него хладнокровно.
     - Входи, сын мой, - сказал он наконец, и Якоб дотронулся  до  мезузы  у
косяка и вошел.
     Он брел по передней и коридору как спящий человек. Потом он оказался  в
кресле, за столом из  темного  красного  дерева.  В  комнате  не  изменилось
ничего... ему было странно видеть, что в ней ничего не изменилось.
     - Что же ты видел, сын мой? - промолвил Рафаэль Санчес.
     - Я видел землю Ханаанскую, где течет молоко и  мед,  -  ответил  Якоб,
мудрец Торы. - Я принес  виноград  Есхола  и  другие  вещи,  видеть  которые
страшно! - закричал он и услышал, как вместе с криком из  горла  его  рвется
рыдание. Он подавил рыдание. - Кроме того, есть восемнадцать вьюков  лучшего
бобра, они лежат на складе, и есть мальчик по фамилии Макгилври, христианин,
но очень надежный, -  сказал  он.  -  Бобры  очень  хорошие,  и  мальчику  я
покровительствую. А Маккемпбел умер у великой реки, но он видел  эту  землю,
и, я думаю, он покоится в мире. Карта составлена не так,  как  мне  хотелось
бы, но на ней показаны новые места. И  мы  должны  торговать  с  шони.  Надо
построить три фактории - я отметил их на карте, - а потом  еще.  За  великой
рекой - страна, простирающаяся до края света. Перед ней лежит Маккемпбел,  и
лицо его обращено к западу. Но какой толк в разговорах? Ты не поймешь. -  Он
опустил голову на руки, потому что в комнате было слишком тихо и покойно,  а
он очень устал. Рафаэль Санчес обошел вокруг стола и тронул его за плечо.
     - Разве я не говорил тебе, сын мой, что в дебрях  можно  найти  кое-что
другое, кроме девичьего лица? - сказал он.
     - Девичьего лица? - сказал Якоб. - Да она собирается замуж и,  надеюсь,
будет счастлива, потому что она была лилия долины. Но что такое девичьи лица
рядом с этим? - И он бросил на стол какую-то вещь.  Она  сухо  загремела  по
столу, как сброшенная змеиная кожа, но волосы на ней были рыжей масти.
     - Это было Мейером Каппельгейстом, - по-детски пожаловался Якоб, - а он
был человек сильный. Я же не сильный, а ученый. Но я видел то, что видел.  И
мы должны прочесть кадиш {Заупокойная молитва.} по нему.
     - Да,  да,  -  согласился  Рафаэль  Санчес.  -  Это  будет  сделано.  Я
позабочусь.
     - Но ты не понимаешь, - сказал Якоб. - Я ел оленье мясо в дебрях,  и  я
забыл месяц и год. Я был с