Вы  хотели
жениться - приобрели Лайзу. Что же до меня, -  тут  выражение  лица  у  него
стало совсем не пьяным, - больше всего  мне  нужна  была  Сильвия,  и  я  ее
потерял. Я мог бы снова жениться, но думал,  что  ей  тогда  будет  хуже.  А
теперь, возможно, женюсь на какой-нибудь  из  клиенток,  которым  помогал  с
разводом... как правило,  мы  разводов  не  берем,  только  в  самых  особых
случаях, с самыми почтенными клиентами. И как нам всем будет  смешно!  Какой
расклад! - Он сполз в кресле и уснул. Я  дал  ему  поспать,  а  потом  велел
Бриггсу спустить его  на  дальнем  лифте.  На  другой  день  он  позвонил  и
извинился - кажется, он вел себя шумно, но совсем не помнит, что говорил.
     И еще гость побывал у меня в кабинете: два года назад  я  привел  домой
Салли. Мы встретились, чтобы обсудить, в какой  колледж  пойдет  Барбара,  я
хотел показать Салли кое-какие  бумаги,  но  забыл  их  у  себя.  Обычно  мы
встречались в городе. Но она согласилась пойти домой  -  Лайзы  как  раз  не
было. Я вез ее на лифте и открывал ей дверь со странным ощущением. Она  вела
себя не так, как Джим, - кабинет ей показался милым.
     Мы говорили о деле,  и  я  все  время  смотрел  на  нее.  Заметно,  что
постарела, но глаза  по-прежнему  ярко-голубые,  и,  увлекшись  чем-то,  она
прикусывает большой палец. Странное ощущение. Нет, видеться-то мы,  конечно,
виделись, но происходило это обычно в городе.  Знаешь,  я  бы  ни  капли  не
удивился, если бы она дернула звонок  и  сказала:  "Чаю,  Бриггс.  Я  дома".
Понятно, Бриггса она не вызвала.
     Я спросил, не хочет ли она снять шляпу, -  она  забавно  посмотрела  на
меня и ответила: "И ты мне покажешь свои гравюры? Дэн,  Дэн,  с  тобой  надо
держать ухо востро", и с минуту мы хохотали как дураки.
     - О господи, - сказала она, вытирая глаза. - До  чего  смешно.  Но  мне
пора домой.
     - Слушай, Салли, - сказал я. - Я всегда тебе говорил... честное  слово,
если тебе что-то понадобится... если что-нибудь для тебя я...
     - Конечно, Дэн, - сказала она. - И мы с тобой ужасные друзья, правда? -
Но она еще улыбалась.
     Я не желал слушать.
     - Друзья! - я сказал. - Ты знаешь, как я  к  тебе  отношусь.  И  всегда
относился. И ты, пожалуйста, не думай...
     Она потрепала меня по плечу... я забыл этот жест.
     - Ну, ну, - сказала она. - Мамочка все знает. И мы в самом деле друзья,
Дэн. Так что...
     - Я был дураком.
     Синие глаза ее посмотрели на меня твердо.
     - Мы все были дураками, - сказала она. - Даже Лайза. Первое время я  ее
ненавидела. Я желала ей плохого. Ну, не самого плохого. Пусть узнает, что ты
не можешь пройти мимо криво повешенной картины  и  не  поправить  ее,  пусть
услышит от тебя в сотый раз: "На  одной  ноге  далеко  не  ускачешь".  Такие
мелочи, которые узнаешь со временем и должна с ними мириться.  Но  теперь  и
это прошло.
     - Если бы ты приучилась затыкать бутылку пробкой, - сказал я. - То есть
не чужой, а ее пробкой. Но...
     - Я затыкаю! Нет, кажется, никогда не приучусь!  -  И  она  засмеялась.
Потом взяла меня за руки. - Странно, странно, странно. И  странно,  что  все
прошло, что мы друзья.
     - Все прошло?
     - Ну, конечно, не все, -  сказала  она.  -  Все,  наверно,  никогда  не
пройдет. Как мальчики, которые водили тебя на  танцы.  И  есть  дети,  и  не
можешь не вспоминать. Но - прошло.  Было,  и  мы  потеряли.  Я  должна  была
сильнее драться - не дралась. А потом, мне было ужасно обидно,  и  я  ужасно
злилась. Но с этим я справилась. И теперь мой муж - Джерри. И не отдам его и
Джерри-младшего ни за что на свете. Единственное, что меня иногда  огорчает,
- ему досталось меньше, чем он заслуживал. Все-таки он  мог  жениться...  на
ком-нибудь другом. Но он знает, что я его люблю.
     - Еще бы, - сказал я довольно  натянуто.  -  По-моему,  ему  неслыханно
повезло.
     - Нет, Дэн. Это мне повезло. Надеюсь,  что  сейчас,  пока  мы  говорим,
рентгеновский снимок миссис Поттер окажется хорошим. Джерри замечательно над
ней потрудился. Но всегда волнуется.
     - Передай ему привет, - сказал я.
     - Передам. Знаешь, Дэн, он  хорошо  к  тебе  относится.  Очень  хорошо.
Кстати, как твой бурсит? Придумали новое лечение - он велел спросить тебя...
     - Спасибо, - сказал я. - Все рассосалось.
     - Слава богу. Но пора бежать. Когда приезжаешь из пригорода, непременно
надо за покупками. Передай Лайзе привет, жаль, что я ее не застала. Ее  ведь
нет?
     - Нет. Она огорчится, что  разминулась  с  тобой...  не  останешься  до
коктейля? Она обычно возвращается к этому времени.
     - Очень заманчиво, но не могу. Джерри-младший  потерял  одну  черепаху,
надо купить ему взамен. Не знаешь, где тут хороший зоомагазин? Хотя  могу  у
Блумингдейла - мне все равно за покупками.
     - Хороший есть на Лексингтон авеню, пройти  два  квартала.  Но  раз  ты
собралась к Блумингдейлу... Что ж, до свидания, Салли. Счастливо.
     - Счастливо, Дэн, до свиданья. И не будем огорчаться.
     - Не будем. - Мы пожали друг другу руки.
     Провожать ее на улицу не  имело  смысла,  кроме  того,  мне  надо  было
позвонить в контору. Но прежде чем позвонить, я выглянул в окно - Салли  как
раз садилась в такси. Когда человек не знает, что ты на  него  смотришь,  он
выглядит как-то по-другому. Я представлял себе, какой  ее  видят  остальные:
уже не молодая, не та Салли, на которой я женился, и даже не та,  с  которой
мы беседовали всю ночь в остывшем  доме.  Милая  замужняя  женщина,  которая
живет в Монтклере, жена врача; милая женщина приехала за покупками  в  новой
весенней шляпке, с проездным билетом в сумочке. У нее была беда в жизни,  но
она справилась. И перед тем как уехать на поезде, она сядет  на  станции  на
высокий табурет и выпьет содовой с мороженым и шоколадом  -  а  может  быть,
теперь она туда не заходит. В сумочке у нее полно вещиц, но я не знаю, каких
именно, и от каких замков у нее  ключи.  А  если  она  будет  умирать,  меня
вызовут, потому что таков этикет. То же самое, если умирать буду  я.  У  нас
что-то было, и мы потеряли, как она выразилась, - и осталось только это.
     Теперь она - просто милая миссис Макконеги. Но только не  для  меня.  И
все же к прошлому вернуться нельзя. Даже в Медоуфилд нельзя вернуться -  наш
дом снесли, а построили многоквартирный.
     Вот почему мне хотелось с тобой поговорить. Я не жалуюсь,  и  я  не  из
тех, у кого шалят нервы. Я просто хочу понять... хочу разобраться.  И  порой
это вертится, вертится в голове. Ведь хочется что-то сказать детям, особенно
когда они подрастают. Да, я знаю, что мы им скажем. Но достаточно ли этого?
     Когда у нас гостят Бад и Барбара, живем мы, в общем, дружно. Особенно с
Барбарой - она очень тактичная и обожает близнецов. Теперь они  подросли,  и
стало как-то легче. И все же  время  от  времени  происходит  что-то  такое,
отчего задумываешься. Прошлым летом я взял  Барбару  с  собой  на  яхте.  Ей
шестнадцать, и она очень славная девочка - не потому, что она  моя  дочь.  В
этом возрасте дети часто бывают колючими, а она - нет.
     Ну, мы разговаривали, и, естественно, хочется  знать,  какие  у  твоего
ребенка планы. Бад решил, что станет врачом, как  Макконеги,  и  я  не  имею
ничего против. Я спросил у Барбары, собирается ли она приобрести  профессию,
а она сказала, что, пожалуй, нет.
     - В колледж-то я пойду, - сказала она, - и, может быть,  несколько  лет
поработаю, ну, как мама в свое время. Но никаких особых талантов у меня нет.
Я могла бы себя обманывать, папа,  но  не  хочу.  Мое  дело,  наверно,  быть
женщиной - дом, дети.
     - Ну что  ж,  по-моему,  правильно,  -  сказал  я  с  весьма  отеческим
чувством.
     - Да, - ответила она. - Я люблю детей. Знаешь, я, наверно, выйду  замуж
пораньше - для опыта. С  первого  раза  может  не  получиться,  но  кое-чему
научишься. А со временем найдешь того, с кем можно связать жизнь.
     - Так вот как теперь у современных молодых женщин? - сказал я.
     - Ну конечно. Почти все девочки так считают -  мы  обсуждали  в  школе.
Конечно, иногда это получается совсем не скоро. Как у мамы Элен Гастингс.  В
прошлом году она вышла замуж в четвертый раз - но какой же  он  симпатичный!
Когда я была у Элен в гостях, он всех нас повел  на  утренник  -  мы  просто
помирали. Он, конечно, граф, и у него потрясающий акцент. Не знаю, хотела ли
бы я за графа - но  забавно,  наверно,  когда  у  тебя  на  носовых  платках
маленькие короны, как у мамы Элен. Что с тобой, папа? Ты шокирован?
     - Не льстите себе, мадемуазель. Меня пытались шокировать профессионалы,
- сказал я. - Нет, я просто задумался. Что, если бы... если бы  мы  с  твоей
мамой не разошлись? Как бы тогда ты на это смотрела?
     - Но вы ведь  разошлись,  правда?  -  сказала  она  без  всякой  обиды,
совершенно спокойно. - Понимаешь, теперь почти все расходятся. Не  волнуйся,
папа. Мы с Бадом все понимаем - боже мой, мы уже большие! Конечно,  если  бы
вы жили с мамой, - с готовностью согласилась она, - я  думаю,  это  было  бы
очень мило. Но тогда у нас не было бы Мака, он знаешь какой симпатичный? - а
у тебя не было бы Лайзы и близнецов. И потом, ведь  все  у  нас  устроилось?
Нет, конечно, я совсем не против, чтобы  получилось  с  первого  раза,  если
будет не очень нудно и мрачно. Но надо  смотреть  на  жизнь  трезво,  ты  же
понимаешь?
     - Смотреть трезво! - сказал я. - Черт возьми, Барбара!
     И запнулся - что тут надо говорить?
     Такая вот получается история, и если у тебя есть  готовая  шпаргалка  -
подкинь мне. Так мало людей, с которыми можно поговорить, - вот в чем  беда.
Нет, все очень милы, но  это  не  совсем  то,  что  надо.  А  если  чересчур
задумываешься, начинаешь ударять по коктейлям. И это слишком большая роскошь
- пьяницей я никогда не был.
     Единственный вопрос - когда это может  кончиться  и  кончится  ли?  Вот
единственное, что меня пугает.
     Тебе это может показаться глупостью. Но я видел других людей...  возьми
ту же миссис Гастингс из рассказа Барбары. Или  моего  пожилого  приятеля  в
клубе. Неужели он начал с того, что хотел четыре раза жениться? Про  себя  я
знаю, что не хотел, - я не из той породы, ты ведь знаешь.
     И все-таки, допустим, ты встретил кого-то, кто относится к тебе  как  к
человеку. И не считает, допустим, что ты туповат, если про "Американ Кэн Ко"
знаешь больше, чем о том, кто что нарисовал. И допустим  даже,  этот  кто-то
намного младше тебя. В конце концов не это главное. Я  ведь  не  донжуан.  О
разводе или о чем-нибудь подобном мы с Лайзой не думаем. Естественно, каждый
живет своей жизнью - но  с  кем-то  ведь  надо  поговорить?  Конечно,  таким
человеком могла быть Салли. Моя вина. Но и Морин, понимаешь, это  не  просто
что-то там из кордебалета. У нее свой, сольный номер.  И  когда  узнаешь  ее
поближе, она в самом деле очень умненькая девочка.


                              Цветение и плоды

     Перевод О. Слободкиной

     В разгаре весны, когда яблони оделись во все белое, они  часто  бродили
берегом реки, разговаривали, и не разобрать было, они ли  это  говорят,  или
поют птицы,  или  струится  вода.  Их  любовь  началась  ранней  зимой;  оба
переживали первую пору своей  юности.  Окружающие  предрекали  им  разное  -
подсмеивались, судачили, умилялись - кто как умел, но ни одно из  пророчеств
не сбылось. А эти двое далее не догадывались, что за ними следят, да если бы
и услышали чьи-то предсказания, вряд ли поняли бы, о чем идет речь.
     Стена из стекла - она отделяла их от мира, от времени, они не ведали ни
старости, ни молодости. Непогода проносилась над ними,  как  над  полем  или
ручьем, - они не обращали на нее внимания. Любовь, жизнь,  биение  сердца  -
порознь или вместе - можно ли представить  себе  мир  иным?  Так  было,  так
будет, так есть. В мечтах и наяву он  видел  очертания  ее  лица;  оставшись
одна, она закрывала глаза и чувствовала у себя на плечах его руки. Так все и
шло, так они беседовали, так бродили по реке. Потом  раз  или  два  пытались
вспомнить, о чем говорили - о чепухе  какой-нибудь?  -  но  слова  были  уже
позади. Они слышали, как течет река. Он помнил лишь спутавшиеся волосы,  она
- расстегнутый ворот голубой рубашки и горячее лицо.  Прошло  время,  и  эти
двое все реже возникали в памяти.
     С тех пор много воды утекло. И вот, когда старик вернулся наконец туда,
где началась его жизнь, он стал часто ходить за заливной луг к реке.  Иногда
внук или слуга  выносили  ему  легкий  складной  стул  и  старый  коричневый
дорожный плед, но чаще он ходил один. Он был еще в силе и  не  любил  опеки;
его убеждали, что гулять по мокрой  траве  -  верная  смерть.  Напрасно,  он
только больше упрямился.
     Наконец он добирался до цели - древней яблони с  отягощенными  ветвями,
ставил под ней стул, садился, заворачивал в плед ноги и так сидел, пока  его
не звали в дом. Он был один, но не одинок; если кто-то проходил мимо, он мог
поговорить, если никто не проходил, он с удовольствием молчал. Почти  всегда
у него на коленях лежала книга, но читал он редко -  его  собственная  жизнь
была лучшей книгой, и совсем не надоедало ее  перечитывать.  Ничего  уже  не
добавить, думал он, почти ничего; но это его  не  огорчало.  Текст  написан,
длинный текст, и многое, что  в  жизни  казалось  несущественным,  туманным,
теперь, когда он вспоминал, вдруг обретало ясность, значимость.
     Да, думал он, вот так большинство людей и проживают жизнь -  проносятся
по поверхности, скорее бы добраться до конца и узнать, кто  женился,  а  кто
разбогател. Что ж, с этим ничего не поделаешь. Но когда ты уже знаешь конец,
можно обернуться и попытаться разглядеть саму историю. Только большинство не
хотят, подумал он и улыбнулся. Им  кажется  странным  читать  свою  книгу  с
конца. А для меня это  великое  счастье.  Он  погрузился  в  себя,  блаженно
расслабил руки на коленях, и картины поплыли перед глазами.
     Вот юноша с девушкой у реки. Теперь он мог смотреть на них отстраненно,
без тоски и сожаления - призраки прошлого уже не  раздирали  плоть,  хотя  и
были частью его плоти и с нею обречены умереть. И все же  на  миг  им  почти
овладело прежнее настроение, нахлынул прежний восторг. Что же у них была  за
любовь? - кто знает - он любил. Но что такое любовь?
     Они встречались тайком -  теперь  уже  неважно  почему  -  целое  лето,
длинное засушливое лето в маленьком  городе,  который  позже  превратился  в
большой. Под солнцем пеклись  мостовые,  носилась  белая  пыль,  но  в  доме
дышалось легко и приятно.
     Она была вдова, темноволосая, несколькими годами старше его, а  он  был
молод, носил высокие  воротнички;  жизнь  еще  не  прописала  его  лицо,  не
положила морщин, но телу  уже  придала  некоторую  завершенность.  Ее  звали
Стелла. Она напевала изредка, от ее голоса веяло прохладой; вместе,  они  не
могли наговориться, строили всякие планы - так  и  не  сбывшиеся;  оба  были
страстно влюблены.
     Ему вспомнился один вечер в  конце  лета.  Они  сидели  в  обыкновенной
комнате. Он подтрунивал над ней из-за того,  что  на  столе  стояла  ваза  с
зимними яблоками, а она отвечала, что любит все недозрелое.  Потом  они  еще
немного поговорили, и она умолкла, смотрела на него,  ее  лицо  светилось  в
темноте.
     Осенью  он  вынужден  был  покинуть  город,  а  вернувшись  через  год,
обнаружил, что она переехала в  другой  штат.  Позднее  он  узнал  ее  новую
фамилию - вышла замуж. А потом еще через много лет прочел о ее смерти.
     Плед соскользнул с коленей старика, он поднял его, подоткнул под  себя.
Нет, он никак не мог вернуться в человека, любившего Стеллу, любимого ею, но
и расстаться с ним тоже не мог. Он видел юношу и молодого человека, бредущих
по реке. Каждый шел с  женщиной,  каждый  враждебно  глядел  на  другого  и,
указывая на свою спутницу, твердил: "Вот она, любовь".  Старик  с  сомнением
улыбнулся - оба хмурились, оба были так уверены в себе, а ведь он вмещал  их
обоих. Кто же прав? Кто ошибается? Он призадумался, но ни к чему не  пришел.
Если оба ошибаются или оба правы, что же тогда любовь?
     Непременно наткнешься на что-нибудь странное, читая свою книгу с конца,
подумал он. Ну ладно, на сегодня хватит. Так он решил,  и  все  же  возникла
новая картина.
     Они женаты немногим более двух лет, их первенцу восемь месяцев. Ему  за
тридцать, он преуспевает, уже один из видных  людей  растущего  города.  Она
пятью годами моложе, румяна, для женщины немного  высока.  До  женитьбы  они
знали друг  друга  мало  и  не  были  сильно  влюблены,  но,  пожив  вместе,
переменились.
     Вот он вернулся домой на Пайн-стрит, рассказал, что произошло за  день,
выслушал новости о соседях, о делах по хозяйству, о ребенке. После ужина они
сели  в  гостиной,  он  курил,  читал  газету,   она   вязала.   Порой   они
перебрасывались словами,  их  взгляды  встречались,  и  в  этот  миг  что-то
возникало и  что-то  исчезало.  В  десять  она  поднялась  наверх  покормить
ребенка, немного погодя пришел он. Девочка была уже  в  кроватке,  несколько
мгновений оба смотрели на дочь - словно ощутимая тяжесть на ее  веках  лежал
сон - как глубоко, как быстро она проваливалась в сон! Они вышли из комнаты,
тихонько  прикрыли  дверь,  постояли  в  передней  и  обнялись.  Потом  жена
высвободилась из его объятий.
     - Пойду спать, Уил. Будешь ложиться, выключи свет.
     - Я скоро, - ответил он. - Сегодня был длинный день.
     Он сладко потянулся, не отрывая от нее взгляд. Она затаенно  улыбнулась
и пошла прочь. Вскоре за ней затворилась дверь спальни.
     Выключив  свет  и  заперев  двери,  он  поднялся  на  длинный   чердак,
тянувшийся над всем домом. Дом купили лишь два года  назад,  но  чердак  уже
успел собрать изрядную коллекцию хлама; там валялась всякая  поломанная  или
просто ненужная всячина, вряд ли кто еще воспользуется ею,  однако  пролежит
она здесь до нового переезда, до чьей-нибудь смерти. Он же пришел посмотреть
на яблоки, зреющие в пыльной темноте на длинной полке. Их прислали с  фермы.
Уже в дверях ощущался их нежный, ни с чем не сравнимый аромат. Он взял  одно
яблоко, покрутил его в руке, попробовал на вес, на ощупь - твердое, гладкое,
прохладное. Не найти яблока вкуснее, и здесь для них самое место.
     Перед ним возникло лицо Мэри - ее взгляд в передней; мысль о  ней  была
как нож, полоснувший глубоко, но не больно. Да, подумал он, я  действительно
живу - мы очень привязаны друг к другу. Что-то заставило его положить яблоко
и открыть небольшое застекленное окно в крыше - в лицо задул чистый холодный
ветер. То была осень. Он почувствовал ее кровью. Так он стоял, вбирал в себя
холодную осень, думал о жене. Потом захлопнул окно и спустился в спальню.

     Третья пара присоединилась к остальным под яблоней, третий образ заявил
о себе - каждой четкой линией тела, и обладал он не только  женщиной,  но  и
особым, ни с чем не  сравнимым  знанием.  Старик  разглядывал  их  всех  без
зависти, но с любопытством. Вот если бы они могли  поговорить  между  собой,
тогда что-нибудь прояснилось бы. Но  они  молчали  -  таково  было  условие.
Каждый лишь твердил: "Вот она, любовь".
     Фигуры исчезли, старик очнулся. В старости спишь чутко, но часто, и  во
сне приходят видения. Мэри нет  в  живых  уже  десять  лет,  их  дети  стали
взрослыми. Он всегда думал, что Мэри переживет его, но вот ведь как вышло. А
с ней было бы так хорошо. Он горевал,  и  все  же,  когда  он  думал  о  ней
мертвой, горе маячило вдалеке. Она была ближе, чем горе. Однако странно было
бы вновь ее повстречать.
     На ветке распускается цветок, потом наливается и зреет плод, падает  на
землю или срывают его, и все повторяется сначала. Но  сколько  ни  следи  за
расцветом, за увяданием, тайна не раскроется. А как ему  хотелось  разгадать
ее!
     Он посмотрел в сторону дома - к нему кто-то шел. Он все еще лучше видел
вдаль,