нуты, чтобы начать. Но начали мы,
конечно, с разговора об  издательских  делах.  Ее  замечания  были  разумны,
остры, и я их оценил, хотя инфлуэнца оставила  свой  след  и  выглядела  она
более  хрупкой,  чем  когда-либо.  И  вдруг  удивила  меня,  почти  испугала
вопросом, как я, в сущности, расцениваю ее работу.
     За полгода до того я бы просто умаслил ее на благо Трашвуда и  Коллинза
и на том успокоился, но теперь она была мне дорога, и в конце концов могут у
человека быть и собственные взгляды. Масло было не лучшего сорта, и она  это
знала.  И  однообразно,  безжалостно,  своим   негромким,   нежным   голосом
продолжала добиваться своего. Мне бы остеречься, но я упустил  момент.  Если
бы авторы не страдали манией величия, никто вообще не писал бы  книг.  Но  я
забыл об этом первом правиле издательского дела и продолжал барахтаться.
     - И все-таки, мистер Роббинз, я чувствую, что  вы  мне  не  верите,  не
верите Анджеле По, - повторяла она мягко,  и  наконец  я  не  выдержал  и  с
отчаянной юношеской неосторожностью принял решение.
     - Дело не в том, мисс По, - начал я запинаясь, - но  если  бы  вы  хоть
раз... почему вы не хотите?  Ваши  читатели,  может,  будут  недовольны,  но
женщина с вашим опытом, прожившая такую жизнь...
     - Такую жизнь? - переспросила она надменно. - А что вы  знаете  о  моей
жизни, молодой человек?
     - Ничего решительно, - отвечал я, увязая все глубже,  -  но  мистер  де
Лейси сказал, что вы оба из маленьких провинциальных городков,  а  настоящий
роман об американском городке...
     - Это Эверард вам насплетничал, вот шалун!  Придется  мне  сделать  ему
выговор, - сказала Анджела По радостно. Но радость была только в голосе. Мне
вдруг показалось, что в ее глазах я - скучный дурак и скорее бы убрался вон.
Мне  очень  захотелось,  чтобы  вернулся  мистер  де  Лейси,  но  как  я  ни
вслушивался, ни один уголок дома не отзывался эхом его щедрого рокота.
     - Ой, не наДо, пожалуйста, - сказал я. - Такие прелестные были истории.
Он... он рассказал мне, что в день свадьбы вы были в дорожном костюме.
     - Милый Эверард! - сказала Анджела По, - все-то он помнит! Светло-серый
шелк с белым воротничком и манжетками, я выглядела в нем очень  мило.  И  вы
думаете, из этого я могла бы сделать книгу?
     - Мы давно надеемся... ваши мемуары... читателя Анджелы По...  -  начал
я.
     Она решительно помотала головой.
     - Мемуаров я никогда не буду писать. Мемуары плохо расходятся. Издатели
воображают, что это ходкий товар, но нет, они ошибаются. А кроме  того,  это
приоткрыло бы тайну. Вы знаете, кто я такая, молодой  человек?  Знаете,  что
мне пишут каждый день, со всех концов страны? Пишут  и  спрашивают,  что  им
делать со своей жизнью. И я им отвечаю. - Она гордо выпрямилась.  -  Даю  им
советы. Очень часто они им следуют. Потому что я - Анджела По, и  они  знают
мои портреты и мои книги. Вот они и пишут, как могли бы писать к божеству, -
на секунду потупилась, - а это неплохо для женщины, которая  пишет  то,  что
вам кажется чепухой, мистер  Роббинз.  Но  я  всегда  знала,  что  могу  это
сделать, - закончила она неожиданно. - Всегда знала,  но  что-нибудь  всегда
мешало, то одно, то другое.

     Уйти я не мог - на поезд идти еще было рано, - но мне  становилось  все
неуютнее.  Было  что-то  странное   в   нежном,   звенящем   голосе,   нотка
фанатического, почти религиозного в своей  искренности  эгоизма.  К  эгоизму
писателей я вообще-то привык, но тут это звучало в другом ключе.
     Она легонько провела платочком по губам. - Ах боже мой, после болезни я
много чего стала забывать. О чем мы сейчас говорили? Ну  да,  вы  предлагали
мне написать книгу об американском городке. А вы их знаете, мистер Роббинз?
     Вопрос был задан так внезапно и неистово, что я чуть не  ответил  "нет"
вместо "да". Потом она сжалилась. - Ну, разумеется, знаете,  -  сказала  она
чуть чопорно. - Вы знаете, как там ограничены культурные возможности  и  как
над человеком смеются, если он их жаждет?  Или,  может  быть,  этого  вы  не
знаете?
     Вопрос был явно риторический. Поэтому я только кивнул, все еще надеясь,
что вот-вот услышу в холле шаги мистера де Лейси.
     - И даже так, - продолжала она ласково, - вы  ведь  не  принадлежите  к
женскому полу. А женщину обидеть легче, чем думают джентльмены. Даже Эверард
иногда меня обижал, о, не умышленно, и я быстро его прощала, - добавила  она
с царственным жестом. - А все-таки обижал. - Теперь она несомненно  говорила
не столько со мной, сколько с самой собой, но от этого мне было не легче.
     - Все остальное я могла бы Марвину простить, - сказала она, - пьянство,
неуемные страсти, грубые шутки.
     В этом и состоит удел женщины - смиряться и прощать. А он шутил  насчет
того, как я веду хозяйство. А издать мои  стихи  ему  обошлось  бы  всего  в
восемьдесят долларов.  Для  обложки  у  меня  была  прелестная  гирлянда  из
ромашек. Я думала, что он станет для  меня  ступенькой  вверх,  в  маленьком
городке лабаз более чем окупался. Но я ошиблась. - Она тихонько вздохнула. Я
уже не ждал появления мистера де Лейси. Я мечтал об одном - чтобы мой  поезд
с грохотом ворвался в комнату и  увез  меня.  Но  такого,  к  сожалению,  не
бывает.
     - Но о разводе я никогда не думала, -  продолжал  звенящий  голосок.  -
Никогда. Раз или два эта мысль у меня мелькала, но я тут же прогоняла ее.  И
до сих пор этому рада. Ему, я думаю, было бы  все  равно,  -  и  она  широко
открыла свои анютины глазки, - но он мог бы серьезно повредить Эверарду,  он
был очень сильный. Бывало, когда мы только недавно поженились, он носил меня
по комнате на одной руке. Мне было страшно, но я всегда смирялась и прощала.
И в лавке всегда было так пыльно. От пыли я чихала, а он  тогда  смеялся.  И
когда Эверард читал мне Шекспира. Я и в тот  вечер  чихала,  когда  вытирала
топорище, но никто меня не слышал.
     - Когда что делали? - спросил я, и голос мой прозвучал высоко и резко.
     - Наверно, это было лишнее, - сказала она  задумчиво.  -  Теперь-то,  с
отпечатками пальцев,  пригодилось  бы,  но  люди  они  были  глупые,  и  про
отпечатки мы знали мало. Но просто выглядело аккуратнее: я  уронила  его  на
пол, а пол был грязный. Они там никогда толком не подметали. Он сидел ко мне
спиной, читал мои стихи и смеялся. Новые стихи я спрятала, но он  их  нашел,
взломал ящик. А топор был старый, им перерубали проволоку на тюках с кормом.
Вы знаете, он не сказал ничего, он все смеялся и пытался встать со стула. Но
не успел. Деньги я сожгла в печке, а про платье меня  никто  и  не  спросил.
Говорят, лимонная кислота снимает кровяные пятна, если сразу,  -  продолжала
она. - Но я решила, лучше не пробовать, хотя платье было очень приличное.
     - Но неужели вас... неужели никто... - мямлил я.
     - Ну конечно, мистер Роббинз, - отвечала она  безмятежно,  -  вы  и  не
представляете себе, как злобно сплетничают в  маленьком  городке.  Но  когда
пришли  мне  сказать,  я  была  в  постели,  с  сильной   простудой,   любое
эмоциональное напряжение вызывает у меня простуду, и в тот день когда  мы  с
Эверардом поженились, я тоже была сильно простужена. И всем  было  известно,
что он  засиживался  в  лабазе  ночи  напролет,  пил  там  и  читал  гнусные
атеистические книги, например, этого ужасного полковника Ингерсолла  {Роберт
Ингерсолл (1833-1899) - юрист,  политик-демократ  до  Гражданской  войны,  в
которой участвовал как  полковник  кавалерии  и  перешел  в  республиканскую
партию. Много лет вел кампанию за свободомыслие,  включившую  такие  лекции,
как  "Суеверие",  "Некоторые  ошибки  Моисея"  и  прочие  подобные   сюжеты,
критикующие богословие и  Библию  с  позиций  рационализма.}.  Старые  кошки
уверяли, что он боится идти домой. Боится меня! - сказала она  с  предельной
непосредственностью. - Чего только люди не скажут! Вы что думаете,  говорили
даже про Эверарда, хотя все знали, что он уехал  с  отцом,  повез  овощи  на
рынок. Я об этом подумала, когда пошла в лавку.
     - А между тем, - сказал я, - вы  жили  в  Гошене,  вы  вышли  замуж  за
мистера де Лейси только через год.
     - Год и один день, - поправила она. - Но через шесть месяцев я  перешла
на частичный траур. Я знаю, может, я поторопилась,  но  я  решила,  что  это
ничего, раз я буду помолвлена с Эверардом. - И  на  щеках  у  нее  проступил
бледный румянец. - Я ему сказала, что ни о чем таком не буду говорить,  пока
ношу полный траур, и он выполнил мое желание  -  Эверард  всегда  был  очень
тактичен. Сперва я боялась, что не буду знать, куда  девать  время.  Но  оно
прошло  как-то  быстро.  Я  писала  мой  первый  роман,  -  объяснила   она,
благоговейно понизив голос.
     Как я вышел из этого дома - до сих пор не знаю, и надеюсь,  что  внешне
прилично. Но до того как я пришел в себя, "Гнездо" уже осталось позади, а  я
отшагал хороший кусок на двухмильном пути к станции. Ее  последние  слова  и
картина, которую я за ними увидел, -  вот  отчего  меня  пронзило  подлинное
холодное содрогание. Я  все  думал  -  сколько  же  популярных  писателей  и
писательниц - убийцы, и почему полиция их  всех  не  арестует.  Я  мог  даже
поверить,  что  если  бы  злополучный  мистер  Уэдж  заплатил  в  типографии
восемьдесят долларов, он, возможно, остался бы жив. Ибо есть эгоизм, который
высмеивать или обуздывать небезопасно, рискуешь, что взорвутся  первозданные
силы.
     И тут,  когда  я  уже  почти  дошел  до  станции,  я  вдруг  рассмеялся
целительным смехом нормальной жизни. Ибо все это было уморительно, и Анджела
По отомстила мне., отменно. Я сказал ей, что думаю о ее работе, а она  очень
ловко и убедительно заставила меня проглотить самую  нелепую  смесь  всякого
вздора, какую могла придумать, и доказала,  что  рассказчица  она  -  первый
сорт. Но, удалившись от монотонного очарования ее голоса, думать о  ней  как
об убийце было просто невозможно, а думать о мистере Эверарде де Лейси как о
сообщнике - либо до, либо после преступления - и подавно. Либо еще - она все
эти годы скрывала от него правду, а это тоже было немыслимо.
     У меня даже мелькнула мысль вернуться в "Гнездо" и  смиренно  сознаться
его хозяйке в своем безумии и своем поражении. Но  до  отхода  моего  поезда
оставалось всего пятнадцать минут, а в Нью-Йорке я был  приглашен  к  обеду.
Лучше напишу ей письмо - это ей понравится. Я ходил взад-вперед по  перрону,
сочиняя для письма красивые, полнозвучные фразы.
     Поезд из Нью-Йорка пришел за шесть минут до моего, и в толпе  выходящих
я с радостью приметил стройную фигуру Эверарда де Лейси. Он пожал мне руку и
прогудел, он жалеет, что не застал меня.
     - И как там мисс По? - спросил он тревожно. - Меня  сегодня  с  раннего
утра не было дома.
     - О она была великолепна, не помню, чтобы  она  когда-нибудь  выглядела
лучше, - ответил я, согретый  теплом  затаенного  смеха.  -  Мы  проговорили
несколько часов, она вам расскажет.
     - Это хорошо. Это  очень  хорошо,  мой  милый,  для  меня  это  большое
облегчение, - проговорил он, ища глазами коляску, которая еще не  подъехала.
- Дженкс что-то запаздывает. - Потом он бросил на меня быстрый взгляд. -  Вы
случайно не упоминали о том, что сказали мне, когда мы с вами болтали, а она
еще была так больна?
     - Не упоминал? - И я широко улыбнулся. - Ну как же, даже очень.
     Почему-то весь вид его выражал облегчение.
     - Я от души вам благодарен. Значит, вы  действительно  чувствуете  -  а
слышать это от вас что-нибудь да значит, - что я ей по-настоящему помогаю? В
смысле ее книг, ее карьеры...
     - Ну разумеется, - сказал я, хотя был немного озадачен.
     - Превосходно, - пророкотал он. - Превосходно. - Старомодным  актерским
жестом он взял меня за лацкан. - Понимаете, - сказал он, - это глупо с  моей
стороны, и теперь мы, конечно, оба старые. Но иногда у меня бывает ощущение,
что я не так уж ей необходим. И это меня очень беспокоит.
     На миг, пока он это говорил, из глаз его выглянул  страх.  Это  не  был
постыдный страх, но он жил с ним, очевидно, долгое время.

     Я не вернулся в "Орлиное Гнездо", не вернулся и к Трашвуду с Коллинзом.
Второе без первого потребовало бы объяснений, а пускаться в объяснения я  не
был склонен. Вместо этого я  переехал  в  другой  пансион  и  стал  работать
агентом по продаже алюминиевых товаров. А через  шесть  месяцев  вернулся  в
Сентрал-Сити и занял вакансию на цементном заводе моего  отца,  которую  тот
приберегал для меня. Ибо я пришел к убеждению, что не создан для Нью-Йорка и
для жизни в литературе: для этого мне не хватало самоуверенности Анджелы По.
     Однажды, в те шесть месяцев, что я еще там жил, мне показалось,  что  я
видел мистера де Лейси на улице, но он меня не заметил, и  я  бежал  его.  И
конечно, как я ни старался держаться от  них  подальше,  я  видел  анонсы  о
последнем законченном романе Анджелы По. Она умерла, когда я уже три  месяца
жил в Сентрал-Сити, и когда я прочел, что о ней скорбит муж,  актер  Эверард
де Лейси, я почувствовал, что с души у меня сняли тяжкую ношу. Но он пережил
ее всего на несколько месяцев. Очень уж скучал по ней, наверно, а  некоторые
связи в жизни особенно прочны. Мне хотелось задать ему  один  вопрос,  всего
один, а теперь я уже никогда этого не узнаю.  Шекспировские  роли  он  играл
безусловно, а когда они уехали  из  Гошена,  он  на  довольно  долгое  время
вернулся на сцену. В некрологе упомянуты и Отелло, и  Гамлет.  Но  есть  еще
одна роль, и мне интересно, играл ли он ее и что из нее сделал. О какой роли
я говорю, вы, вероятно, уже поняли.


                    Из цикла "Рассказы о нашем времени"

                                 Очарование

     Перевод В. Голышева

     В молодости я читал много, а теперь книги меня только злят. Мэриан  без
конца носит из библиотеки, и случается, я беру и прочитываю несколько  глав,
- но рано или поздно натыкаешься на такое место, что с души  воротит.  Не  в
смысле похабщины - а просто глупость, где люди ведут себя так, как  в  жизни
никогда не ведут. Правда, читает она все больше про любовь. А это,  пожалуй,
самые плохие книги.
     И что я совсем не могу взять в толк - денежную сторону.  Чтобы  выпить,
нужны деньги, чтобы с девушкой гулять, нужны деньги, - по крайней мере таков
мой опыт. А в этих книгах люди будто изобрели  особые  деньги  -  их  тратят
только на вечеринки и путешествия. Остальное время по счетам платят, судя по
всему, вампумом.
     Конечно, в книгах часто встречаются и бедные люди. Но тогда уж до  того
бедные, что оторопь берет. И часто, когда дело уже совсем швах, вдруг откуда
ни возьмись - хорошенькое наследство, и новая жизнь открывается перед  ними,
как красивый тюльпан. Да... я получил наследство только раз в жизни и  знаю,
что я с ним сделал. Оно меня чуть не угробило.
     В 1924 году умер  в  Вермонте  дядя  Баннард,  и  когда  его  состояние
перевели в деньги, Лу и мне досталось по 1237 долларов 62  цента.  Муж  Л  у
вложил ее деньги в торговлю недвижимостью Большого Лос-Анджелеса - они живут
на Западном побережье - и, кажется, поместил их  удачно.  Я  же  свои  взял,
уволился из фирмы "Розенберг и Дженингс", галантерея и механические игрушки,
и переехал в Бруклин, писать роман.
     Теперь, когда вспомнишь это, оторопь берет. Но в ту пору я был  помешан
на чтении и писательстве  и  сочинял  кое-какую  рекламу  для  фирмы,  очень
удачно. Тогда все наперебой кричали о "новых американских писателях" и  дело
казалось беспроигрышным. Я не попал на войну - когда она кончилась, мне было
семнадцать - ив колледж не попал из-за смерти отца. В сущности, после  школы
я мало делал того, что было бы мне по душе, хотя галантерейное дело  -  дело
не хуже других. Поэтому как только появилась возможность вырваться на  волю,
я вырвался.
     Я решил, что на 1200 долларов легко проживу год,  и  сперва  подумал  о
Франции. Но тут началось бы занудство - учить их язык, да еще дорога туда  и
обратно. Кроме того, я хотел находиться поблизости от большой библиотеки.  Я
задумал роман об Американской революции, ни  больше,  ни  меньше.  Я  прочел
"Генри Эсмонда" не знаю сколько раз и хотел написать книгу наподобие его.
     Надо думать, Бруклин для меня выбрали мои  новоанглийские  предки.  Да,
конечно, они были пионерами - но, боже мой, до чего  они  ненавидели  всякий
риск, кроме крупного! И я такой же. Когда  я  иду  на  риск,  мне  необходим
порядок в мыслях.
     Я решил,  что  в  Бруклине  буду  так  же  избавлен  от  общества,  как
где-нибудь в Пизе, только здесь гораздо  удобнее.  Я  знал,  какого  размера
должен быть роман - для нескольких  книг  я  произвел  подсчет,  -  и  купил
сколько надо бумаги, подержанную машинку, резинки и карандаши. На  это  ушли
почти все наличные. Наследство я поклялся не трогать,  пока  не  примусь  за
работу. Но в тот солнечный осенний день, когда я сел в  метро  и  поехал  за
реку искать квартиру, я чувствовал себя великолепно -  честное  слово,  так,
будто отправился на поиски клада.
     В Бруклин меня завели, может быть, и предки, но вот почему  я  попал  к
миссис Фордж - совсем уж нельзя  понять.  Старый  Сражатель  Саутгейт,  тот,
которого беспокоили ведьмы, вероятно, сказал бы о ее доме, что это демонская
западня, нарядившаяся цветником. И, оглядываясь назад, не  могу  утверждать,
что он ошибся бы.
     Миссис Фордж открыла дверь сама  -  Сирины  не  было  дома.  Они  давно
говорили о том, чтобы дать объявление в газету, но так  и  не  собрались;  а
повесить его на стену они, естественно, не желали. Я никогда бы не  позвонил
к ним в дверь, если бы дом не показался мне именно таким, о каком  я  думал.
Тем не менее, когда она ко мне вышла, я счел, что ошибся. И знакомство  наше
началось с того, что я попросил прощения.
     На ней было черное шелковое платье  с  белыми  кружевными  манжетами  и
воротником - словно она собралась ехать в  коляске,  с  визитом.  Стоило  ей
заговорить, я сразу догадался, что она южанка. У них у всех был такой голос.
Описать его мне все равно не удастся. Нет ничего хуже подвыва  южан  -  даже
гундосый новоанглийский выговор приятнее. Но у них этого подвыва не было. Их
голоса навевали мысли о солнце, неспешных послеполуденных  часах  и  ленивых
реках - и о времени, времени, времени, просто текущем как  поток,  никуда  в
особенности, но веселом.
     Видимо, ей понравилось, что я попросил прощения:  она  пригласила  меня
войти и дала кусок фруктового пирога с лимонадом. Я слушал  ее  разговор,  и
чувство возникало такое, как будто я долго  был  замерзшим  и  только-только
начинаю согреваться. В леднике всегда  стоял  кувшин  лимонаду,  но  девушки
охотнее пили кока-колу. Я видел, как они пили ее, придя  с  метели  морозной
зимой. Они вообще не уважали холод и потому делали вид, что его  как  бы  не
существует. Это было в их характере.
     Комната оказалась точно такой, какую я хотел, -  большая  и  солнечная,
она выходила на маленький задний двор с останками декоративного кустарника и
какой-то долгомерной травой. Забыл сказать:  дом  стоял  в  старом  переулке
недалеко от Проспект-парка. Впрочем, неважно, где он  стоял.  Его,  наверно,
уже нет.
     Знаете, мне пришлось собрать всю мою храбрость, чтобы спросить у миссис
Фордж о цене. Она была очень вежлива, но  почему-то  я  чувствовал  себя  ее
гостем. Не знаю, будет ли это вам понятно. А она не смогла мне ответить.
     -  Видите  ли,  мистер  Саутгейт,  -  сказала  она   мягким,   кротким,
беспомощным голосом, льющимся неудержимо, как вода, - очень жаль, что вы  не
застали мою дочь Еву. Когда мы приехали сюда, чтобы моя дочь Мелисса училась
живописи, моя дочь Ева  поступила  на  коммерческую  должность.  И  как  раз
сегодня  утром  я  ей  говорю:  "Ева,  милая,  представь  себе,  что  Сирина
отлучилась и приходит какой-нибудь  молодой  человек  поинтересоваться  этой
комнатой. Ему надо что-то отвечать, деточк