огда
первое невольничье судно отплыло на Конго, я стоял на палубе. Разве нет меня
в ваших книжках, рассказах и верованиях со времен самых  первых  поселенцев?
Разве не поминают меня и сегодня в каждой церкви Новой  Англии?  Правда,  на
Севере меня почитают южанином, а на Юге - северянином, но  я  -  ни  то,  ни
другое. Я просто честный  американец,  как  вы,  и  наилучших  кровей,  ибо,
сказать по правде - хоть я и не люблю этим хвастать, - мое имя в этой стране
древнее вашего.
     - Ага! - сказал Дэниел Уэбстер, и на лбу его налились жилы. -  Тогда  я
настаиваю на Конституции! Я требую суда для моего клиента!
     - Дело это - вряд ли обычного суда, - заметил гость, мерцая глазами.  -
Да и в такой поздний час...
     - Пусть это будет любой  суд  по  вашему  выбору,  лишь  бы  судья  был
американец и присяжные американцы! - гордясь, промолвил  Дэниел  Уэбстер.  -
Живые или мертвые; я подчинюсь решению!
     - Ну и чудесно, - ответил гость, направивши палец на дверь. И вдруг  за
нею послышались шум ветра и топот ног. Отчетливо и внятно  доносился  он  из
мрака. Но не похож был на шаги живых людей.
     - Боже мой, кто это так  поздно?  -  вскричал  Йавис  Стоун,  дрожа  от
страха.
     - Суд присяжных, которого требует мистер Уэбстер, - отвечал незнакомец,
отхлебнув из дымящегося стакана. - Извините, если кое-кто из  них  явится  в
неприглядном виде, - дорога у них не близкая.
     При этих словах в очаге вспыхнуло синим, дверь распахнулась, и друг  за
другом вошли двенадцать человек.
     Если прежде Йавис Стоун боялся до полусмерти, то теперь он стал ни  жив
ни мертв. Ибо явились сюда: Уолтер Батлер, лоялист, предавший  огню  и  мечу
долину Могавка во  время  Революции,  и  перебежчик  Саймон  Герти,  который
любовался тем, как белых людей сжигают заживо, и при  этом  гикал  вместе  с
индейцами. Глаза у него были зеленые, как у пумы, и пятна на его  охотничьей
рубашке оставила не оленья кровь.  Был  тут  и  "Король  Филипп",  гордый  и
буйный, как при жизни, с зияющей раной в черепе которая положила  конец  его
жизни, и жестокий губернатор Дейл, ломавший  людей  на  колесе.  Был  тут  и
Мортон с Веселой горы, с румяным, порочным, красивым лицом, так  возмутивший
Плимутскую колонию своей ненавистью к благочестию. Был тут Тич,  кровожадный
пират с черной бородой, спускавшейся кольцами на грудь. Его преподобие  Джон
Смит, в черной мантии, с руками душителя, шел так же грациозно, как  в  свое
время - на эшафот. На горле его до сих пор краснел след  от  веревки,  но  в
руке он держал надушенный платок. Так входили они один за другим, все еще  в
клочьях адского пламени, и гость называл их и  описывал  их  дела,  пока  не
закончил историю всей дюжины. Но он сказал правду -  каждый  из  них  сыграл
свою роль в Америке.
     - Вы удовлетворены составом суда, мистер Уэбстер? - насмешливо  спросил
гость, когда они расселись по местам.
     На лбу у Дэниела выступил пот, но голос был внятен.
     - Вполне удовлетворен.  Хотя,  на  мой  взгляд,  в  компании  недостает
генерала Арнолда.
     - Бенедикт Арнолд занят другим делом, - ответил гость, глянув мрачно. -
Ах, вам, кажется, нужен судья?
     Он снова указал на дверь, в комнату вступил высокий человек  с  горящим
взглядом изувера, в строгом протестантском платье и занял судейское место.
     -  Судья  Хаторн   -   опытный   юрист,   -   объявил   гость.   -   Он
председательствовал на некоторых ведьмовских процессах в Салеме. Были такие,
кто потом раскаялся, - только не он.
     - Раскаяться в столь славных и возвышенных меpax? - проговорил  суровый
старый судья. - Нет, на виселицу их - всех на виселицу! -  И  он  забормотал
что-то себе под нос, да так, что у Йависа кровь застыла в жилах.
     Потом начался суд, и, как вы сами  догадываетесь,  ничего  хорошего  он
защите не сулил. И Йавис Стоун не многое сумел показать в  свою  пользу.  Он
взглянул раз на Саймона Герти и заверещал, и его, чуть ли не в беспамятстве,
отвели обратно в угол.
     Однако суд это не остановило, на то он и суд, чтобы не останавливаться.
Дэниел Уэбстер повидал на своем веку и суровых присяжных, и судей-вешателей,
но таких ему видеть не доводилось, и он это понимал. Они сидели, поблескивая
глазами, а плавная речь гостя лилась и лилась. Всякий раз, когда он  заявлял
протест, слышалось: "Протест принят", но когда протестовал  Дэниел,  ответом
было: "Протест отклонен". Да и можно ли ожидать честной игры от такого,  как
говорится, лукавого господина?
     В конце концов это рассердило  Дэниела,  и  он  начал  накаляться,  как
железо в горне. Когда ему дали слово, он готов был наброситься на  гостя  со
всеми приемами, известными юристам, - и на судью с присяжными тоже. Ему  уже
было все равно, сочтут это неуважением к суду или нет и  что  станет  с  ним
самим. Ему уже было все равно, что станет с Йависом Стоуном. И, думая о том,
что он скажет, он свирепел все больше и  больше.  Но  как  ни  странно,  чем
больше он думал, тем хуже выстраивалась в голове речь.
     И вот наконец пришла пора ему встать, и он встал, готовясь  разразиться
всяческими громами и обличениями. Но прежде чем начать,  он  обвел  взглядом
присяжных и судью - такой у него был обычай. И он заметил, что  блеск  в  их
глазах сделался вдвое  ярче  и  все  они  наклонились  вперед.  Как  гончие,
окружившие лисицу,  глядели  они  на  него,  и  синяя  муть  зла  в  комнате
становилась все гуще и гуще. И он понял, что он собирался натворить, и  отер
лоб, как человек, чудом не оступившийся ночью в пропасть.
     Ибо явились они за ним, не только за Йависом Стоуном. Он угадал это  по
блеску в их глазах и по тому, как гость прикрывал рот  ладонью.  И  если  он
станет драться с ними их оружием, он окажется в их власти; он знал  это,  но
откуда - он сам не мог бы сказать. Это его ужас и его  гнев  светятся  в  их
глазах, и он должен погасить их, иначе пиши пропало. Он  постоял  минуту,  и
его черные глаза горели, как антрацит. Потом он заговорил.
     Он начал тихим голосом, но  каждое  слово  было  слышно.  Рассказывают,
когда он хотел, он  мог  заставить  ангелов  подпевать  себе.  А  тут  начал
спокойно и просто, так, что проще и нельзя. Нет,  он  не  стал  браниться  и
обличать. Он говорил о том, что делает страну страной и человека человеком.
     И начал он с простых вещей, известных и близких каждому, - с того,  как
свежо ясное утро, когда ты молод, как вкусна еда, когда ты голоден, как  нов
тебе каждый новый день в детстве. Он взялся за них и  поворачивал  и  так  и
эдак. А они милы каждому человеку. Только без свободы - горчат. И  когда  он
заговорил о порабощенных, о горестях рабства, голос его загудел как колокол.
Он говорил о ранней поре Америки и о людях, которые строили ее в ту пору. Он
не разглагольствовал, как записной патриот, но все становилось  понятно.  Он
признал все несправедливости, творившиеся  в  стране.  Но  показал,  как  из
неправедного и праведного, из бед и лишений возникало что-то новое. И каждый
внес свою долю, даже предатели.
     Потом он перешел на Йависа Стоуна и изобразил его таким, каким  он  был
на самом  деле,  -  обыкновенным  человеком,  невезучим,  которому  хотелось
избавиться от невезения. И за то, что он хотел этого, он должен теперь нести
вечную кару. А ведь в нем есть и доброе, и Дэниел показал это доброе. Кое  в
чем Йавис Стоун черств и низок, но он человек. Быть  человеком  -  печальная
участь, но и достойная. И Дэниел показал, в чем это достоинство, так что  им
проникся бы каждый. Да, даже в аду человек  остается  человеком,  это  очень
понятно. Он уже защищал не одного какого-то человека, хотя его  голос  гудел
как орган. То была повесть о неудачах и бесконечном странствии человеческого
рода. Его надувают, сбивают с пути, заманивают в ловушки, но все  равно  это
великое странствие. И ни одному демону на земле или под землей не понять его
сути - для этого нужно быть человеком.
     Огонь угасал в очаге, повеял предутренний ветер. В комнате уже  серело,
когда  Дэниел  Уэбстер  закончил  речь.  Под  конец  он  снова  вернулся   к
Нью-Гэмпширу и к тому любимому и единственному клочку земли, который есть  у
каждого человека. Он рисовал его и каждому из  присяжных  говорил  о  вещах,
давно забытых. Ибо слова его западали в душу - в этом была его  сила  и  его
дар. И для одного голос его звучал затаенно, как лес, а для  другого  -  как
море и морские бури; и один слышал в нем крик  погибшего  народа,  а  другой
видел мирную сценку, которую не вспоминал годами. Но  каждый  увидел  что-то
свое. И когда Дэниел Уэбстер кончил, он не знал, спас он Йависа  Стоуна  или
нет. Но он знал, что сделал чудо. Ибо  блеск  в  глазах  присяжных  и  судьи
потух, и сейчас они снова были людьми и знали, что они - люди.
     - Защита ничего не имеет добавить, - сказал Дэниел Уэбстер,  возвышаясь
как гора. Собственная речь еще гудела у него в ушах, и он ничего не  слышал,
пока  судья  Хаторн  не  произнес:  "Присяжные   приступают   к   обсуждению
приговора".
     Со своего места поднялся Уолтер Батлер, и на лице  его  была  сумрачная
веселая гордость.
     - Присяжные обсудили приговор, - сказал он, глядя гостю прямо в  глаза.
- Мы выносим решение в пользу ответчика, Йависа Стоуна.
     При этих словах улыбка сошла  с  лица  гостя  -  но  Уолтер  Батлер  не
дрогнул.
     - Быть может, оно и не находится в строгом согласии с доказательствами,
- добавил он, - но даже навеки проклятые смеют  отдать  должное  красноречию
мистера Уэбстера.
     Тут протяжный крик петуха расколол  серое  утреннее  небо,  и  судья  с
присяжными исчезли бесследно, как дым, как будто их никогда и не было. Гость
обернулся к Дэниелу с кривой усмешкой.
     - Майор Батлер всегда был смелым человеком, но такой смелости я от него
не ожидал. Тем не менее, как джентльмен джентльмена, - поздравляю.
     - Прежде всего  позвольте-ка  забрать  эту  бумажку,  -  сказал  Дэниел
Уэбстер  и,  взяв  ее,  разорвал  крест-накрест.  На  ощупь  она   оказалась
удивительно теплой. - А теперь, - продолжал он, - я  заберу  вас!  -  И  его
рука, как медвежий капкан, защемила руку  гостя.  Ибо  он  знал,  что,  если
одолеешь в честной борьбе такого, как господин Облом, он уже  не  имеет  над
тобой власти. И он видел, что господин Облом сам это знает.
     Гость извивался и дергался, но вырваться не мог.
     - Полно, полно, мистер Уэбстер, - проговорил он с  бледной  улыбкой.  -
Это же, наконец, сме...  ой!..  смешно.  Разумеется,  вас  волнуют  судебные
издержки, и я с радостью заплачу...
     - Еще бы не заплатишь! - сказал Дэниел Уэбстер и так встряхнул его, что
у него застучали зубы. - Сейчас ты сядешь за стол и  напишешь  обязательство
никогда больше - до самого Судного дня! - не  докучать  Йавису  Стоуну,  его
наследникам, правопреемникам, а также всем остальным  ньюгэмпширцам.  Потому
что если мы  возымеем  охоту  побесноваться  в  этом  штате,  то  как-нибудь
обойдемся без посторонней помощи.
     - Ой! - сказал незнакомец. - Ой! Ну, по части хмельного,  положим,  они
никогда не отличались, но - ой! - я согласен.
     Он сел за стол и стал писать обязательство. Но Дэниел Уэбстер  все-таки
придерживал его за шиворот.
     А  теперь  мне  можно  идти?  -  робко  спросил  гость,  когда   Дэниел
удостоверился, что документ составлен по всей форме.
     - Идти? - переспросил Дэниел, встряхнув его еще  разок.  -  Я  пока  не
решил, как с тобой поступить. За судебные издержки  ты  рассчитался,  но  со
мной еще нет. Пожалуй, заберу тебя  на  Топкий  луг,  -  сказал  он  как  бы
задумчиво. - Есть у меня там баран Голиаф, который прошибает железную дверь.
Охота мне пустить тебя к нему на поле и поглядеть, что он станет делать.
     Тут гость начал умолять и клянчить. Он умолял и клянчил  так  униженно,
что Дэниел, по  природе  человек  добродушный,  в  конце  концов  решил  его
отпустить. Гость был ужасно благодарен за это и  перед  уходом  предложил  -
просто из дружеского расположения - погадать Дэниелу. И  Дэниел  согласился,
хотя вообще не очень уважал гадалок. Но этот,  понятно,  был  птица  немного
другого полета.
     И вот стал он разглядывать линии на  руках  Дэниела.  И  рассказал  ему
кое-что из его жизни, весьма примечательное. Но все - из прошлого.
     - Да, все правильно, так и было, - сказал Дэниел Уэбстер. - Но чего мне
ждать в будущем?
     Гость ухмыльнулся довольно-таки радостно и покачал головой.
     - Будущее не такое, как вы думаете, -  сказал  он.  -  Мрачное.  У  вас
большие планы, мистер Уэбстер.
     - Да, большие, - твердо ответил Дэниел, потому что все знали,  как  ему
хочется стать президентом.
     - До цели, кажется, рукой подать, -  говорит  гость,  -  но  вы  ее  не
добьетесь. Люди помельче будут президентами, а вас обойдут.
     - Пусть обойдут - я все равно буду Дэниелом Уэбстером, - сказал Дэниел.
- Дальше.
     - У вас два могучих сына, - говорит гость, качая головой. - Вы  желаете
основать род. Но оба погибнут на войне, не успев прославиться.
     - Живые или мертвые - они все равно мои сыновья,  -  молвил  Дэниел.  -
Дальше.
     - Вы произносили великие речи, - говорит гость. - И будете  произносить
еще.
     - Ага, - сказал Дэниел.
     -  Но  ваша  последняя  великая  речь  восстановит  против  вас  многих
соратников. Вас будут звать Ихаводом; и еще по-всякому. Далее в Новой Англии
будут говорить, что вы перевертень и продали родину, - и  голоса  эти  будут
громко слышны до самой вашей смерти.
     - Была бы речь честная, а что люди скажут - не важно, - отвечал  Дэниел
Уэбстер. Потом он посмотрел на незнакомца, и их взгляды встретились. -  Один
вопрос, - сказал он. - Я бился за Союз всю жизнь. Увижу я победу  над  теми,
кто хочет растащить его на части?
     - При жизни - нет, - угрюмо сказал гость, - но победа будет за вами.  И
после вашей смерти тысячи будут сражаться за ваше  дело  -  благодаря  вашим
речам.
     - Ну, коли так, долговязый, плоскобрюхий, узкорылый ворожей-залогоимец,
- закричал Дэниел Уэбстер с громовым смехом, -  убирайся  восвояси,  пока  я
тебя не отметил! Потому что, клянусь тринадцатью первоколониями,  я  в  саму
преисподнюю сойду, чтобы спасти Союз!
     И с этими словами он нацелился дать гостю такого пинка, что  лошадь  бы
на ногах не устояла. Он только носком башмака достал гостя,  но  тот  так  и
вылетел в дверь со шкатулкой под мышкой.
     - А теперь, - сказал Дэниел Уэбстер, видя, что  Йавис  Стоун  понемногу
приходит в себя, - посмотрим, что осталось в кувшине; всю ночь толковать - у
любого глотка пересохнет. Надеюсь, сосед Стоун, у вас найдется кусок  пирога
на завтрак?
     Но и сегодня, говорят, когда дьяволу случается проезжать  мимо  Топкого
луга, он дает большого крюку. А в штате Нью-Гэмпшир его не видели с той поры
и поныне. Про Вермонт и Массачусетс не скажу.


                            Счастье О'Халлоранов

     Перевод И. Бернштейн

     Крепкие  ребята  строили  Великую  Магистраль  в  начале   американской
истории. А работали на той стройке ирландцы.
     Дед мой, Тим О'Халлоран, был в те поры молодым.  Весь  день  вкалывает,
всю ночь пляшет, была бы музыка. Женщины по нем сохли - у него  на  них  был
глаз и язык без костей.  А  надо  кому  по  шее  накостылять,  он  опять  же
пожалуйста - уложит с первого удара.
     Я-то его знал много позже, он был тощий и седой как лунь. А когда  вели
на запад Великую Магистраль, тощих и седых  там  не  требовалось.  Расчищали
кустарник на равнинах и рыли туннели в горах молодцы с  железными  кулаками.
Тысячами прибывали они на стройку из всех  уголков  Ирландии  -  кто  теперь
знает их имена?  Но,  удобно  расположившись  в  пульмановских  вагонах,  вы
проезжаете по их могилам. Тим О'Халлоран был одним из  тех  молодцов:  шести
футов росту  и  скинет  рубаху  -  грудь  что  Кошелская  скала  в  графстве
Типперэри.
     А иначе как же? Ведь работка была не из легких. В  то  время  начинался
большой бум в железнодорожном строительстве, и по всей Америке, с востока на
запад и с юга на север, спешили тянуть рельсы, словно черт за  ними  гнался.
Для этого нужны были работяги с кайлом и лопатой,  и  эмигрантские  суда  из
Ирландии приплывали битком набитые  храбрыми  парнями.  Дома  они  оставляли
голод и английское владычество, и многие считали,  что:  уж  в  свободных-то
Американских Штатах их ждет золото - бери не хочу, хоть мало кто и  в  глаза
его видывал, это золото. Не чаяли они и не гадали, что здесь  им  достанется
рыть канавы по шейку в воде и загорать дочерна под палящим солнцем прерий. И
что матери их и сестры пойдут в  прислуги,  хоть  на  родине  ни  у  кого  в
услужении сроду  не  бывали.  Пришлось  привыкать.  Да,  сколько  смертей  и
обманутых надежд идет на возведение новой страны! Но которые  помужественнее
и побойчее, те выдюжили и не пали духом  и  за  словом  в  карман  лезть  не
обучились.
     Тим О'Халлоран приехал из Клонмелла. В семье он считался за  дурачка  и
простофилю, потому как вечно развешивал  уши.  Брат  его  Игнейшес  пошел  в
священники, другой брат, Джеймс,  подался  в  моряки,  но  такие  дела,  все
понимали, были не про него. А так-то он был парень славный и покладистый,  и
притом любитель приврать:  нагородит  с  три  короба  и  не  поперхнется!  У
О'Халлоранов в роду всегда такие были. Но настали  голодные  времена,  малые
дети плакали и просили хлеба, и в родимом гнезде стало тесно.  Не  то  чтобы
Тима так уж тянуло в эмиграцию, хотя  вообще-то  пожалуй  что  и  тянуло.  С
младшими сыновьями это бывает. А тут еще Китти Мэлоун.
     Клонмелл - тихое местечко, и для Тима только и было свету в окошке  что
Китти. Но вот Мэлоуны взяли да  и  уехали  в  Американские  Штаты,  и  стало
известно, что Китти получила там место, какого не  найдешь  и  в  Дублинском
замке. Правда, она работает горничной, но разве она зато не ест  на  золоте,
как все  американцы?  И  чай  помешивает  разве  не  золотой  ложечкой?  Тим
О'Халлоран  думал  об  этом,  думал,  прикидывал,  какие   там   возможности
открываются перед храбрыми парнями, да в  один  прекрасный  день  и  сел  на
корабль. На  корабле  было  много  клонмеллского  народу,  но  Тим  держался
особняком и строил собственные воздушные замки.
     Каково же было его разочарование, когда он высадился в Бостоне и  нашел
Китти, а она, оказывается, с ведром  и  тряпкой  в  руках  моет  лестницы  в
большом американском доме. Но все это на поверку оказались  пустяки,  потому
что щечки у Китти рдели по-прежнему и  глядела  она  на  него  так  же,  как
раньше. Правда, здесь у нее имелся ухажер, оранжист {Оранжисты - протестанты
- сторонники сохранения британского владычества в Северной Ирландии.  (Здесь
и далее - прим. перев.)} верноподданный, кондуктором на конке  работал.  Это
Тиму не понравилось. Но, повидавшись с Китти, он почувствовал,  что  одолеет
любого великана, и когда объявили, что нужны крепкие мужчины для  работы  на
далеком Западе, он записался из первых. Перед разлукой они разломали  надвое
шестипенсовик - английский шестипенсовик, но они на это не посмотрели,  -  и
Тим О'Халлоран уехал за богатством, а Китти Мэлоун обещалась его ждать, хотя
ее родители и стояли горой за оранжиста.
     Что там  говорить,  работа  на  строительстве,  само  собой,  оказалась
отчаянно тяжелая. Но Тим О'Халлоран был молод, и ему в радость были  сила  и
буйство - он пил с пьяницами и дрался с буянами, благо силы не занимать. Все
это была его жизнь -  и  голые  стальные  рельсы,  уходящие  все  дальше  по
пустынной прерии, и  частое  покашливание  дровяных  паровозов,  и  холодный
слепой взгляд убитого, устремленный к звездам пустыни. И еще там была холера
и малярия - крепкий парень рядом с тобой на насыпи вдруг выпускал  лопату  и
хватался за живот, и лицо его искажалось страхом смерти.
     Назавтра он уже не выходил  на  работу,  и  его  имя  вычеркивалось  из
ведомости. Всего навидался Тим