чем  вблизи,  и  легко  распознал  приближающуюся  фигуру.  Это  была
девушка, которая  не  так  давно  вышла  замуж  за  Роберта,  его  внучатого
племянника. Как и все остальные, она звала его "папа Хэнкок" и "дедушка",  и
все же она отличалась от них. Память не сразу подсказала ее  имя.  Потом  он
вспомнил. Дженни. Воспитанная темноволосая девушка с раскованной походкой  -
вообще нынешние девушки держатся гораздо свободнее, чем в его время.  А  что
до обстриженных волос и всего прочего - почему бы и нет? Такие пустяки могут
раздувать лишь газеты. Нужно же им что-то раздувать. Он усмехнулся про  себя
- интересно, как в газете посмотрят на почтенного старожила города, если  он
пришлет письмо и спросит, что такое  любовь?  "Старый  дурак,  в  богадельню
его". Что ж, возможно, они и правы. Девушка все шла - он смотрел на нее, как
смотрел бы на бегущего по траве кролика, на  гонимое  ветром  облако.  В  ее
походке было что-то от кролика и  от  облака  -  что-то  легкое,  свободное,
неразрывное. Но было в ее походке и, нечто иное.
     - Ленч, папа Хэнкок, - крикнула она еще издалека. - Фасоль в стручках и
вишневый пирог.
     - Вот и хорошо, я как раз проголодался,  -  ответил  старик.  -  Ты  же
знаешь меня, Дженни, плохим аппетитом я никогда не  страдал.  Но  ты  можешь
съесть мою порцию пирога - зубки у тебя молодые.
     - Перестань разыгрывать из  себя  столетнего  старца,  папа  Хэнкок.  Я
видела, как ты расправлялся с пирогами тети Марии.
     - Ладно, отщипну немного на пробу, раз уж  на  то  пошло,  -  задумчиво
произнес старик, - но ты можешь брать все, что я  не  доем,  Дженни,  и  это
будет справедливо.
     - Куда уж как справедливо, - ответила девушка.  -  Так  недолго  и  без
куска хлеба остаться. - Она подняла руки к небу. - Ух, как я голодна!
     - Неудивительно, - спокойно сказал  старик.  -  И  за  обедом  тоже  не
скромничай. Ешь как следует, тебе нужно набираться сил.
     - Что, вот так посмотришь на меня и скажешь, что мне  нужно  набираться
сил? - спросила она со смехом.
     - Нет, пока еще не заметно, - ответил старик,  освобождаясь  от  пледа.
Она протянула ему руку, но он встал сам. -  Спасибо,  милая.  Вот  не  гадал
увидеть своего правнука, - сказал он. - Но ты об этом не думай. Мальчик  ли,
девочка - главное, это будет твой ребенок.
     Девушка смущенно коснулась рукой шеи и покраснела. Потом рассмеялась.
     - Да ты, оказывается, вещун, папа Хэнкок, - сказала  она.  -  Роберт-то
еще ничего не знает...
     - Где ему, - быстро ответил старик. - В этом возрасте люди неопытны. Но
меня, малышка, не проведешь.  Я  многое  повидал  на  своем  веку  и  многих
повидал.
     Она посмотрела на него с тревогой.
     - Раз уж ты знаешь... Но ты ведь не проговоришься... Конечно,  я  скоро
сама скажу Роберту, но...
     - Понятно, - ответил старик, - начнутся  поучения.  Сам  я  не  большой
охотник читать нотации с утра до ночи, но родственники это любят. К тому  же
первый правнук. Не бойся, я им не скажу и  очень  удивлюсь,  когда  они  мне
скажут.
     - Ты славный, - отозвалась она с благодарностью. -  Спасибо  тебе.  Это
ничего, что ты знаешь.
     Он положил ей руку на плечо. Минуту они стояли  молча.  Неожиданно  она
вздрогнула.
     - Скажи, папа Хэнкок, - внезапно спросила она приглушенным голосом,  не
глядя на него, - это очень страшно?
     - Нет, детка, это не так уж страшно.
     Она ничего не сказала, но он почувствовал, что она успокоилась.
     - Значит, это случится в ноябре, - произнес он и, не дожидаясь  ответа,
продолжал: - Что ж, неплохое время, Дженни. Взять хотя бы нашу старую  кошку
Марселлу - второй раз в году котята у нее бывают как раз в октябре-ноябре. И
неплохие котята.
     - Какой же ты циник, папа Хэнкок!
     Она назвала его циником, но по ее тону он понял, что она не сердится; и
снова, когда они шли к дому, он смотрел, как легко она ступает, и чувствовал
дыхание юности.

     В середине лета, когда зеленые поля пожелтели и порыжели, Уила  Хэнкока
навестил его старый друг Джон Стерджис.
     Он приехал с сыном и внучкой, а  еще  привез  двух  более  сомнительных
родственниц - молодое поколение без разбора величало их "кузиной" и "тетей",
- и на время большая веранда дома Хэнкока  наполнилась  суматохой  семейного
торжества. Все были больше обычного возбуждены,  все  были  больше  обычного
разговорчивы, и хотя съехались они не на свадьбу и не на  похороны,  событие
это было не менее важным; и в сердце каждого  Хэнкока  и  каждого  Стерджиса
зрела крупица особой благодарности и гордости - ведь они  стали  свидетелями
встречи двух таких ветхих старцев.
     Родственники, завладев стариками, наперебой ими хвастались.  А  старики
сидели тихо, сложив на коленях желтоватые руки. Они знали, что ими  владеют,
но от этого наслаждались и гордились ничуть не  меньше  остальных.  Вот  они
здесь сидят, и  это  прекрасно.  Молодые,  конечно,  не  понимают,  как  это
прекрасно.
     Наконец Уил Хэнкок поднялся.
     - Спустимся в погреб, Джон, - сказал он мрачно.  -  Хочу  тебе  кое-что
показать.
     Таким вот хитрым ходом с незапамятных времен  начиналась  старая  игра.
Ответ тоже был знакомый.
     - Как же так, папа, через минуту Мария принесет лимонад, к  тому  же  я
попросила ее испечь кексы с орехом! - воскликнула старшая дочь Уила Хэнкока.
     - Лимонад! - фыркнул Уил Хэнкок. Потом прибавил нежно: - Бог  с  тобой,
Мэри, у меня для Джона Стерджиса припасено кое-что  другое  -  лекарство  от
всех его хворей.
     Спускаясь в погреб, он улыбался себе в усы. Они, там, на  веранде,  все
еще возмущаются. Бубнят, что в  погребах  сырость,  а  старики,  мол,  такие
слабые, что сидр прокис и что в их возрасте можно, казалось бы, поумнеть. Но
они протестовали не  всерьез.  И  если  бы  ритуальный  визит  в  погреб  не
состоялся, всех постигло бы разочарование. Тогда ведь - как ни  крути  -  их
старики уже не были бы такими замечательными.
     Они прошли через молочный погреб, где стояли огромные железные кастрюли
с молоком, и оказались в винном. Там было прохладно, но воздух  был  свежий,
не пахло ни сыростью, ни плесенью. У стены стояли три бочки, на  полу  лежал
круг желтого света. Уил  Хэнкок  взял  с  полки  оловянную  кружку  и  молча
откупорил дальнюю бочку. В кружку потекла жидкость. Это был  старый,  желтый
как солома сидр, и когда Уил поднял кружку и  вдохнул,  в  него  вошла  душа
побитых яблок.
     - Садись, Джон, - сказал Уил Хэнкок и передал ему полную кружку.
     Друг поблагодарил его и опустился в единственное стоявшее там  потертое
кресло. Уил Хэнкок наполнил вторую кружку и сел на среднюю бочку.
     - За преступление, Джон!
     Это была испытанная временем фраза.
     - Будь здоров! - с жаром произнес Джон Стерджис и отхлебнул. - М-м-м...
с каждым годом все вкуснее, Уил.
     - Неудивительно, Джон. Он ведь стареет вместе с нами.  Несколько  минут
оба сидели молча, с видом знатоков
     посасывая из кружек, глядя друг другу в выцветшие  глаза,  вбирая  друг
друга глазами.  Теперь  каждая  такая  встреча  стала  для  обоих  настоящим
торжеством, старики с нетерпением ее ждали и потом еще  долго  перебирали  в
памяти, но они дружили уже столько лет, что могли обходиться почти без слов.
Наконец, когда кружки наполнились вновь, Джон Стерджис сказал:
     - Я слышал, Уил, у вас в семействе намечается прибавление. Что  ж,  это
замечательно.
     - Тоже об этом слышал, - отозвался Уил Хэнкок. - Она славная, Дженни.
     - Да, славная, - безразлично произнес Джон Стерджис. - Ну вот,  привезу
Молли новость. Ей  будет  любопытно.  Она-то  надеялась,  что  вас  опередят
молодой Джек с женой. Но пока никаких признаков.
     Он покачал головой, и по его лицу прошла тень.
     - Я не думал, что ты  придаешь  этому  такое  значение,  хотя  новость,
конечно, интересная, - сказал Уил Хэнкок, пытаясь утешить друга.
     - В газете напишут, - с  оттенком  горечи  прибавил  Джон  Стерджис.  -
Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю.
     Он сделал глоток побольше.
     - Ну и нагорит же мне дома, -  признался  он.  -  Молли  решит,  что  я
спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься?
     - Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, - дружелюбно вставил  Уил
Хэнкок. - Никогда.
     - Да, в основном чувствую себя бодро, - согласился Джон Стерджис. - Ну,
а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима...
     Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая  о  наступающей
зиме. Зима, недруг всех стариков.
     Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший
румянец, глаза внезапно зажглись.
     - Скажи, Уил, - страстно начал он. - Мы  с  тобой  многое  повидали  на
своем веку. Скажи мне, как ты думаешь... что же это все-таки такое?
     Уил Хэнкок не стал притворяться, будто  не  понял  вопроса.  И  не  мог
отказать другу в ответе.
     - Не имею понятия, - произнес он наконец серьезно и медленно. - Я думал
об этом, но - видит бог - ничего не понимаю.
     Джон разочарованно откинулся на спинку кресла.
     - Да, плохо, - проворчал он. - Я ведь тоже об  этом  думал.  Так  вроде
ничего  другого  и  не  делаешь,  только  все  время  _думаешь_.  Ты  у  нас
образованный, но если и ты не понимаешь, тогда...
     Он уставился в пустоту - в его холодном взгляде не было ни  страха,  ни
гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему.
     И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был  частью  его,
каждый был с  женщиной,  каждый  твердил:  "Вот  она,  любовь".  Но  теперь,
очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару - старика,  который
все еще держался очень прямо, и девушку,  которая  шла  все  той  же  легкой
походкой несмотря на отяжелевшее тело.
     Он разглядывал вновь прибывших сначала с  недоверием,  потом  с  легкой
улыбкой. Летом, когда  он  сидел  под  яблоней,  Дженни  почти  каждый  день
приходила  его  звать.  Он  видел,  как  она  глядит  через   пропасть,   их
разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь  я  и
сам мог бы  быть  старым  деревом,  подумал  он.  Или  старой  скалой,  куда
приходишь, если хочется побыть одному.
     Были у них и другие родственники - его и ее. И дом  был  полон  женщин.
Однако приходила она к нему. Для всех  он  оставался  "папой  Хэнкоком",  их
замечательным стариком, их собственностью. Но  Дженни  была  не  совсем  его
рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой,  сам  того
не ведая, обладал он.
     Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена,
запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть  любовь?
Для нее это было лето и старое дерево, для него... он знал, что это было для
него. Она нравилась  ему,  безусловно,  но  разве  это  ответ?  Не  она  его
волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной
плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка.  Стоило  ему  о  ней
подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла,
ничто уже не заденет ее.
     - На днях я тоже об этом думал и вот хотел  сперва  понять,  что  такое
любовь, но... - начал было Уил и осекся.
     Да и к чему продолжать? Джон Стерджис - его старый друг, но  невозможно
высказать, что у тебя на уме.
     - Чудно слышать это от тебя, -  задумчиво  произнес  Джон  Стерджис.  -
Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался,
а потом понял, что она  просто  спит.  Только  проснулась  она  не  сразу  -
наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на  нее.  Ты  был  у  нас  на
золотой  свадьбе,  Уил,  но  знаешь,  она  так  разрумянилась  во  сне,  так
похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал?
     Он помолчал.
     - Ни черта не понимаю, - сказал он. - В молодости  есть  силы,  но  нет
времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь.
     Он допил остатки сидра и поднялся.
     - Ладно, надо идти, а то Сэм будет меня искать, - сказал он. -  Хороший
был сидр.
     Проходя через молочный погреб, они заметили, как в маленьком решетчатом
окне появилась черная усатая мордочка и виновато  скрылась,  заслышав  голос
Уила Хэнкока.
     - Эта старая кошка только и знает, что подбираться к молоку,  -  сказал
он. - Постыдилась бы, после стольких котят. Хотя, сдается мне, нынче  осенью
она родит в последний раз. Выходит ее время.
     Церемония семейного отъезда близилась к  концу.  Уил  Хэнкок  жал  руку
Джону Стерджису.
     - Заезжай, Джон, и бери с собой Молли. В бочке у меня  всегда  найдется
глоток спиртного.
     - И какой глоток! - отвечал Джон Стерджис. - Спасибо,  Уил.  Но  думаю,
этим летом уже не выберусь. Разве что следующей весной.
     - Вот и хорошо, - сказал Уил.
     Но оба знали, что между ними лежит тень холодных месяцев, тень,  сквозь
которую предстояло пройти. Уил Хэнкок смотрел, как его другу помогают  сесть
в автомобиль, как автомобиль отъезжает.
     "Джон стал совсем плохой, - подумал он как о  чем-то  неизбежном.  -  А
Джон, наверно, говорит сейчас то же Сэму - обо мне".
     Он повернулся к своим.  Он  устал,  но  не  хотел  сдаваться.  Домашние
окружили его, болтали, спрашивали. После визита Джона Стерджиса он на  время
сделался в их глазах еще более замечательным стариком, и теперь, когда  Джон
уехал, он должен сыграть свою роль достойно. И он играл,  а  они  ничего  не
заметили, но про себя думал, когда настанет зима.

     Задули первые осенние ветры и улеглись; поутру Уил Хэнкок стал замечать
на земле иней. К одиннадцати часам иней таял, а на следующее утро  появлялся
вновь. И теперь, когда Уил шел к яблоне, над ним проплывали голые сучья.
     В тот вечер он рано отправился спать, но прежде чем лечь, еще постоял у
окна, глядя в небо. Оно стало уже совсем зимним, звезды сидели в нем крепко.
Однако день был довольно мягким. Дженни хотела, чтобы ребенок родился бабьим
летом. Ну, дай-то бог.
     Ночами он стал спать особенно чутко - просыпался от малейшего  шума.  И
когда в  доме  засуетились,  он  проснулся  сразу.  Но  продолжал  лежать  в
полудреме, далее не взглянув на часы. По лестнице забегали - вверх-вниз,  он
прислушался; раздался резкий  голос  -  и  сразу  зацыкали;  кто-то  пытался
дозвониться по телефону. Они были так знакомы ему -  звуки  шепчущей  суеты,
что ночью поднимают на ноги дом.
     Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Муж - у смерти.  И  все
эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним - ведь он звено в их цепочке.
Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти.
     И вновь глазам его предстали три пары из первого видения - и еще  он  и
Дженни -  он,  сам  того  не  ведая,  передающий  Дженни  свою  неосознанную
мудрость. "Вот она, любовь - вот она, любовь - вот она, любовь"... И все это
была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом  он
посмотрел на яблоню - она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые  и
спелые; он  вгляделся  и  увидел,  как  ветер  срывает  последние  листья  с
обнаженных ветвей.
     Его охватила дрожь - как же он замерз. Поставив кружку на полку,  он  в
последний раз пошел взглянуть на Марселлу. Муки ее кончились - она лежала на
боку в окружении своих новорожденных. Глаза  ее  горели  загадочным  зеленым
светом; он наклонился, потрепал ее по голове, и  она  накрыла  котят  лапой,
словно рукой.
     Он с трудом  поднялся,  выключил  свет  и  пошел  прочь.  Взбираясь  по
лестнице, думал: "Я знаю тебя, драгоценная жизнь. Я знаю, зачем тебя дали  -
чтобы потом отобрать".
     Когда он на цыпочках пробирался к себе, в доме уже все стихло. Никто не
обнаружил его бдений, и ни к чему был его  ночной  дозор.  Но  он  нес  свой
дозор. Ведь завтра, может, и не придется  -  он  и  сейчас  весь  дрожал  от
холода. И все же он остановился у окна и долго смотрел в зимнее небо. Звезды
еще сверкали на нем яркими точками; он не увидит, как они  начнут  меркнуть,
но, что бы ни случилось, как прежде будет вращаться земля.