тный
штрих, который иной раз  важнее,  чем  само  описываемое  происшествие.  Его
новеллы изобилуют действием, в  них  все  время  возникают  новые  фабульные
кульминации, судьбы героев меняются внезапно и круто,  но  эта  насыщенность
неожиданностями, типичная для О. Генри и его учеников,  у  Бене,  во  всяком
случае, не самоценна. Он тоже любит экзотические ситуации, и талмудист Якоб,
перенимающий обычаи краснокожих, или подручный  мельника,  который  затевает
опасную игру со Смертью Дуракам, - персонажи, для  него  органичные.  Другое
дело, что Бене не дорожит их красочностью, позволяющей  извлекать  множество
юмористических  сюжетных  положений.  Юмор  присутствует  в  его   рассказах
постоянно,  однако  еще  ощутимее  присутствует  размышление  о  причудливых
перепадах американской истории, о ее началах и концах.
     Старая Америка, теперь воспринимаемая как  едва  ли  не  фантастическая
страна и в фольклорном предании, на  которое  опирался  Бене,  действительно
изображаемая осуществившимся царством фантазии, на его  страницах  предстает
специфической и неповторимой реальностью, какую создала история.  Повсюду  в
новеллах Бене видны и увлеченность этой исторической  живописью,  и  большой
содержательный  смысл  возникающих  перед  нами  картин.  Мы  захвачены   их
достоверностью, мы словно видим все это самым  непосредственным  образом.  И
паруса  в  филадельфийской  бухте,  принимающей  суда  с  переселенцами   из
какого-нибудь  немецкого  герцогства,  которым   предстоит   осваиваться   в
просторном мире, сменив потертые камзолы  на  наряд  из  шкур  и  научившись
торговать с индейскими вождями  лентами  да  бусами.  И  наспех  сколоченные
городки, где толпа, уличив заезжего лекаря в шарлатанстве,  тут  же  выносит
его на шесте в чистое поле. И провинциальных олухов, по дешевке  раскупающих
часы с жучком,  тикающим  вместо  механизма.  И  мастерскую  серебряных  дел
ремесленника, изготовляющего "все новое - новых людей, новое серебро,  может
быть, кто знает? новую нацию".
     Эта  поразительно  разноликая,   неустоявшаяся,   всклокоченная   жизнь
заокеанской республики в самые ранние годы ее становления  у  Бене  показана
настолько  рельефно  и  емко,  что  сама  многогранность  образа  заставляет
задуматься о  тех  загадках,  которые  тогдашняя  история  оставила  далеким
потомкам, так и не нашедшим удовлетворительного ответа вплоть до наших дней.
Если столь динамичным и разнородным было начало, отчего с ходом  десятилетий
действительность Америки становилась все более однотонной, пока ее не начали
определять тусклые краски, что  преобладают  в  таких  рассказах  Бене,  как
"Очарование" или "Все были очень милы"?  Отчего  так  измельчали,  сделались
настолько предсказуемыми людские  помыслы  и  заботы,  отчего,  перефразируя
заглавие еще одного рассказа Бене, цветение  принесло  плоды  вовсе  не  те,
какие сулило?
     Собственного ответа не было и у Бене. Но у него было  чувство  движения
истории,  ощущение  ее   направленности,   которое   можно   назвать   почти
безошибочным. Достоинство реальное и немаловажное. Наверно, ему Бене  больше
всего обязан тем, что и  спустя  полвека  как  поэт,  как  прозаик  остается
интересен читателям, сколько бы раз ни возвращалась американская  литература
к мотивам, его волновавшим.

                                                                   А. Зверев


                Из цикла "Рассказы об американской истории"

                          Дьявол и Дэниел Уэбстер

     Перевод В. Голышева

     Вот какую историю рассказывают  в  пограничном  краю,  где  Массачусетс
сходится с Вермонтом и Нью-Гэмпширом.
     Да, Дэниел Уэбстер умер - во всяком случае, его  похоронили.  Но  когда
над Топким лугом гроза, слышно, говорят, как раскатывается  по  небесам  его
голос. И говорят, если подойти к его могиле да позвать его  громко  и  ясно:
"Дэниел Уэбстер! Дэниел Уэбстер!" - задрожит земля и деревья  затрясутся.  И
немного погодя услышишь басовитый голос: "Сосед, как там Союз стоит?"  И  уж
тогда отвечай: "Крепко стоит  Союз,  стоит  как  скала  в  броне,  единый  и
неделимый", а не то он прямо из земли выскочит. Так мне, по крайней мере,  в
детстве рассказывали.
     И не было когда-то в стране человека больше его. В президенты он так  и
не вышел, но больше его человека не было. Многие надеялись на него почти как
на Господа бога, и ходили про него и про все, что его  касалось,  истории  в
таком же роде, как про патриархов и тому подобных. Будто бы, когда  он  речь
начинал говорить, на небе проступали звезды и  полосы;  а  раз  он  с  рекой
заспорил и заставил ее в  землю  уйти.  Говорят,  когда  он  лес  обходил  с
удилищем своим, Самобоем, форель из ручьев прямо в карманы к нему прыгала  -
знала, что от него не увильнешь. А в суде он так говорил, что на небе ангелы
подпевать начинали, а  глубь  земная  ходила  ходуном.  Вот  какой  это  был
человек, и большая ферма его на Топком лугу была ему под стать. Куры у  него
росли - сплошь из белого мяса, до кончиков когтей,  за  коровами  ухаживали,
как за детьми, а у барана его, Голиафа, рога завивались как вьюн и прошибали
железную дверь. Но Дэниел был не из фермеров-белоручек, он знал,  чем  земля
живет; вставал он затемно и сам успевал присмотреть за всеми работами. Рот -
что у твоего волкодава, лоб - гора, глаза - что уголья в топке, - вот  каков
был Дэниел в лучшие годы. А самое большое его дело в книги не попало, потому
что тягался он с самим дьяволом - один на один, и не на живот, а на  смерть.
И вот как, рассказывают, это вышло.
     Жил в Крестах, в Нью-Гэмпшире, человек по имени Йавис  Стоун.  Человек,
надо сказать, неплохой, но незадачливый. Посадит он картошку - жучок  сжует,
посеет кукурузу - червь сгложет. Земля у него  была  добрая,  да  только  не
впрок ему; и жена была славная, и дети, да только что ни больше ртов у  него
в дому - еды все меньше делается. У соседа на поле камень вылезет, у него  -
валун вымахает. Купит он лошадь со шпатом - сменяет на лошадь с колером,  да
еще приплатит. Бывают же на свете такие люди.  Но  однажды  все  это  Йавису
опостылело.
     В то утро он пахал и вдруг  сломал  лемех  о  камень  -  а  вчера  еще,
поклясться мог, камня тут не было. Вот стоит он, смотрит на лемех, а  правая
лошадь закашлялась - тягучим таким кашлем, так  что  жди  болезни  и  деньги
готовь коновалам. А у двух ребят - корь, жена прихварывает,  и  у  самого  -
нарыв на большом пальце. Нет больше сил терпеть.  "Ей-ей,  -  говорит  Йавис
Стоун и глядит вокруг прямо-таки с  отчаянием,  -  ей-ей,  хоть  душу  черту
продай! И продал бы, за два гроша продал бы!"
     Сказал он этак, и стало ему не по себе, но, конечно, слов  своих  назад
не взял, потому что - ньюгэмпширец. А все же, когда солнце село и видит  он,
что слова его не услышаны, от души у него  отлегло  -  потому  что  все-таки
верующий. Только все бывает услышано, раньше или позже, и об этом в  Писании
сказано. И точно, на другой день примерно  к  ужину  подъезжает  в  красивой
коляске знакомец в черном и вежливо спрашивает Йависа Стоуна.
     А Йавис сказал своим, что это адвокат, приехал, мол, насчет наследства.
Но сам он знал, кто это такой. Не понравился ему гость, особенно  -  как  он
зубы скалил, когда улыбался. Зубы белые, полон рот -  и  заточены,  говорят,
как иголки, но в этом я не поручусь. А еще ему не  понравилось,  что  собака
посмотрела на гостя, завыла и бросилась  наутек,  поджав  хвост.  Но,  давши
слово - хоть и не совсем, - Йавис не отступился, и пошли они с  приезжим  за
сарай и заключили сделку. Йавису пришлось уколоть палец, чтобы  расписаться,
и незнакомец одолжил ему серебряную булавку. Ранка зажила быстро, но остался
маленький белый шрам.
     После этого дела у Йависа сразу пошли на лад, начал он богатеть. Коровы
стали тучные, лошади гладкие, урожаи - соседям на зависть;  молнии,  бывало,
по всей долине секут, а его сарай стороной обходят. Скоро стал он  в  округе
одним из самых зажиточных людей. Предложили ему в окружную управу войти,  он
вошел; поговаривать стали, что пора его выдвинуть  в  Сенат  штата.  Словом,
зажила его семья счастливо, можно сказать, как сыр в масле  катаются.  Кроме
Йависа.
     Первые годы и он не тужил. Это большое дело - когда  человеку  начинает
везти, тут  и  голову  потерять  недолго.  Конечно,  случалось,  особенно  в
ненастье, нет-нет да и заноет белый шрамик. И раз в год, как часы,  проезжал
мимо в красивой коляске незнакомец. Но на шестой год он слез с коляски, и  с
этого дня Йавис Стоун лишился покоя.
     Идет незнакомец нижним  лугом,  по  сапогам  тросточкой  похлопывает  -
черные сапоги, красивые, но Йавису они еще  в  первый  раз  не  понравились,
особенно мыски. Поприветствовал его гость и говорит:
     - Ну вы и молодчина, мистер Стоун. Знатное у вас, мистер Стоун, имение.
     - Кому нравится, кому нет, - отвечал мистер Стоун, потому  что  он  был
ньюгэмпширец.
     -  Ну  зачем  же  умалять  свое   трудолюбие?   -   сказал   незнакомец
легкомысленным тоном, улыбаясь во весь свой зубастый рот. - Мы же  знаем,  в
конце концов, как вам это далось, - ведь все поставлено согласно договору  и
спецификации. Так  что  в  будущем  году,  когда  срок...  кхм...  закладной
истечет, жалеть вам будет не о чем.
     - Вот насчет закладной, сударь, - промолвил Стоун и  огляделся  вокруг,
ища подмоги у земли и  неба,  -  у  меня  насчет  нее  появляются  кое-какие
сомнения.
     - Сомнения? - говорит незнакомец, уже без прежней приятности.
     - Ну да, - сказал Йавис Стоун.  -  Тут  все-таки  СЩА,  а  я  как-никак
человек верующий. - Он прокашлялся и  заговорил  смелее.  -  Да,  сударь,  -
сказал он, - я начинаю  сомневаться,  что  такая  закладная  будет  признана
судом.
     - Есть суды и суды, - отвечал незнакомец, лязгнув зубами. - Впрочем, мы
можем еще раз взглянуть на документ. - И вытащил  большой  черный  бумажник,
полный каких-то листков. - Симпсон... Слейтер... Стивене... Стоун, -  бубнил
он. - Ага! "Я, Йавис Стоун, на семилетний срок..." Кажется, все в порядке.
     Но Йавис Стоун не слушал,  потому  что  он  увидел,  как  из  бумажника
выпорхнуло что-то другое. Мотылек словно бы, да не мотылек. Смотрит на  него
Стоун, и чудится ему, будто он говорит тихим писклявым голосом, тонким ужас-
но, тихим ужасно - и ужасно по-человечьи: "Сосед Стоун! Сосед Стоун!  Помоги
мне, помоги ради бога!"
     Но не успел Йавис и глазом моргнуть, как гость  сорвал  с  шеи  большой
яркий платок, поймал в него это существо -  прямо  как  бабочку  -  и  начал
связывать углы платка.
     - Извините, что отвлекся, - сказал он. - Так вот, говорю...
     А Йавис Стоун весь задрожал, как напуганная лошадь.
     - Это голос Скряги Стивенса! - прохрипел он. - А вы его в платок!
     Гость немного смутился.
     - Да,  правда,  надо  бы  его  в  коробку  поместить,  -  сказал  он  с
ненатуральной ухмылкой, - но у  меня  там  довольно  редкие  экземпляры,  не
хочется их стеснять. Что ж, случаются такие маленькие ляпсусы.
     - Не знаю, что у вас там за ляпсусы, - отвечал Йавис Стоун,- только это
голос Скряги Стивенса. А сам-то он живехонек! Ведь не скажете вы,  что  нет!
Во вторник его видел - бодрый и прижимистый, как сурок!
     - Во цвете лет... -  промолвил  приезжий,  скорчивши  постную  мину.  -
Слышите? - В долине зазвонил колокол; Йавис Стоун  слушал,  и  по  лицу  его
катился пот. Он понял, что колокол звонит по Скряге Стивенсу и  что  Стивенс
умер.
     - Ох уж эти долгосрочные счета, - заметил незнакомец со вздохом,  -  до
чего неприятно их закрывать. Однако дело есть дело.
     Он все еще держал платок, и тошно было Йавису видеть, как он  бьется  и
трепыхается в руке.
     - Они все такие маленькие? - спросил он сипло.
     - Маленькие? - повторил  приезжий.  -  А-а,  понимаю.  Да  нет,  разные
бывают. - Он измерил  Йависа  взглядом  и  осклабился.  -  Не  беспокойтесь,
господин Стоун, вы пойдете по первому классу. Я бы не рискнул держать вас не
в коробке. Конечно, для такого человека, как Дэниел Уэбстер... для него  нам
пришлось бы построить специальный ящик - и даже тогда, полагаю,  вас  изумил
бы размах крыла. Да, это была бы находка. Лестно было бы  подобрать  к  нему
ключик. Но в вашем случае, как я уже сказал...
     - Уберите вы платок! - сказал Йавис Стоун и начал молить и клянчить. Но
в конце концов выпросить ему удалось всего лишь трехлетнюю отсрочку -  и  то
условно.
     Если вам не приходилось вступать в такую сделку,  вы  не  представляете
себе, как быстро могут пролететь четыре года. К концу их Йависа Стоуна знает
весь штат, поговаривают, не выдвинуть ли его в губернаторы, а ему это все не
в радость. Потому что каждое утро он встает и думает:  "Вот  еще  одна  ночь
прошла", а вечером, как спать ложиться, вспоминает черный бумажник  с  душой
Скряги Стивенса - и до того ему тошно делается... Наконец стало  ему  совсем
невмоготу, и вот в последние дни последнего года запрягает он лошадь и  едет
искать Дэниела Уэбстера. Потому что Дэниел родился в Нью-Гэмпшире, как раз в
нескольких милях от Крестов, и все знают, что к землякам  у  него  особенная
слабость.
     На Топкий луг Йавис приехал  спозаранок,  но  Дэниел  уже  на  ногах  -
толкует по-латыни со своими работниками, с бараном Голиафом борется,  нового
рысака испытывает и отрабатывает речи против  Джона  К.  Кэлхуна.  Но  когда
услышал, что к нему пожаловал ньюгэмпширец, бросил все дела - такой уж был у
него обычай. Угостил он Йависа завтраком, с каким пятеро не  справились  бы,
разобрал по косточкам  каждого  мужчину  и  женщину  из  Крестов  и  наконец
спрашивает гостя, чем может ему служить.
     Тот отвечает, что дело вроде как о закладной.
     - Давно я не брал дел по закладным, - говорит Дэниел, - да  и  не  беру
обычно, разве что в Верховном суде; но вам, если удастся, помогу.
     - Тогда у меня в первый раз за десять лет появилась надежда, -  говорит
Йавис Стоун и излагает подробности.
     Пока он рассказывал, Дэниел ходил по  комнате  -  руки  за  спиной,  то
вопрос задаст, то пол глазами сверлит, словно буравами. Когда Йавис  кончил,
Дэниел надул щеки и выдохнул воздух. Потом повернулся к Йавису,  и  на  лице
его, как заря над Монадноком, занялась улыбка.
     - Да, сосед Стоун, попросили вы у дьявола рогожу... - сказал он, - но я
возьмусь вас защищать.
     - Возьметесь? - переспросил Йавис, еще не смея поверить.
     - Да - сказал Дэниел Уэбстер. - Мне еще примерно восемьдесят  пять  дел
надо сделать и Миссурийский компромисс подправить, но я возьмусь.  Ибо  если
двое ньюгэмпширцев не смогут потягаться с дьяволом, тогда нам лучше  вернуть
эту страну индейцам.
     Потом он крепко пожал Стоуну руку и спросил:
     - Вы спешили, когда ехали сюда?
     - Да, признаюсь, не задерживался, - ответил Йавис Стоун.
     - Обратно  поедете  еще  быстрей,  -  сказал  Дэниел  Уэбстер  и  велел
запрягать Конституцию и Кульминацию. Они были одной масти,  серые,  с  белой
передней ногой, и летели как пара подкованных молний.
     Ну, не буду описывать,  как  взволновалась  и  обрадовалась  вся  семья
Стоуна, увидя, что к ним пожаловал сам Дэниел Уэбстер. У  Йависа  Стоуна  по
дороге сдуло шляпу, когда они обгоняли ветер, но он на это почти не  обратил
внимания. А после ужина он велел своим идти спать, потому что у него  сугубо
важное дело к мистеру Уэбстеру. Хозяйка хотела, чтобы они перешли в залу, но
Дэниел Уэбстер знал эти залы и сказал, что в кухне лучше.  Там  они  и  сели
ждать гостя: между ними на столе кувшин, в  очаге  огонь  жаркий,  а  гость,
согласно спецификации, должен прибыть, когда пробьет полночь.
     Казалось бы, Дэниел  Уэбстер  и  кувшин  -  лучшей  компании  нельзя  и
придумать. Но тикают часы, и Йавис Стоун глядит все печальнее  и  печальнее.
Глаза его блуждают, и хоть прикладывается он к кувшину - видно, что вкуса не
чувствует. И вот, как пробило половину двенадцатого, наклонился он и схватил
Дэниела за руку.
     - Мистер Уэбстер, мистер Уэбстер! - говорит он, и голос его  дрожит  от
страха и отчаянной отваги. - Ради бога, мистер Уэбстер, запрягайте  коней  и
езжайте отсюда, пока не поздно!
     - Вы везли меня в  такую  даль,  сосед,  чтобы  сказать  мне,  что  вам
неприятно мое общество, - спокойно отвечает Дэниел Уэбстер и потягивает себе
из кувшина.
     - Жалкий я горемыка! - застонал Йавис Стоун. - Я вас заставил связаться
с дьяволом и теперь сам вижу свое  безрассудство.  Пусть  берет  меня,  если
хочет. Я не очень этого домогаюсь, надо сказать, но я потерплю. А вы - опора
Союза и гордость Нью-Гэмпшира. Вы не должны ему достаться,  мистер  Уэбстер!
Вы не должны ему достаться!
     Дэниел посмотрел на огорченного человека, который побелел и весь дрожал
возле очага, и положил ему на плечо руку.
     - Весьма признателен вам, сосед Стоун, - сказал он  мягко,  -  за  вашу
заботу. Но на столе у нас кувшин, а на руках - дело. А я ни разу в жизни  не
бросал того и другого на половине.
     И как раз в эту секунду громко постучали в дверь.
     - Ага, - хладнокровно заметил Дэниел Уэбстер, - я так  и  подумал,  что
часы у вас немного отстают, сосед Стоун. - Он шагнул к двери и распахнул ее.
- Входите! - сказал он.
     Вошел гость - очень темным и высоким показался он при свете очага.  Под
мышкой он нес коробку - черную лаковую коробку  с  маленькими  отдушинами  в
крышке. При виде коробки Йавис Стоун тихо закричал и забился в угол.
     - Господин Уэбстер, если не ошибаюсь, - промолвил гость очень  вежливо,
но глаза у него загорелись, как у лисицы в чаще.
     - Адвокат Йависа Стоуна, - сказал Дэниел Уэбстер,  но  глаза  его  тоже
загорелись. - Могу ли я узнать ваше имя?
     - У меня их изрядно много, - беззаботно отвечал гость. - На сегодняшний
вечер, пожалуй, довольно будет Облома. Меня часто  так  величают  в  здешних
краях.
     С этими словами он уселся за стол и налил  себе  из  кувшина.  Водка  в
кувшине была холодная, но задымилась, когда потекла в стакан.
     - А теперь, - сказал гость, улыбаясь и показывая зубы,  -  я  приглашаю
вас как законопослушного гражданина помочь мне  вступить  во  владение  моим
имуществом.
     И тут начался спор, горячий и  упорный.  Сперва  у  Йависа  Стоуна  еще
теплилась надежда, но когда он увидел, что Дэниела Уэбстера теснят  в  одном
пункте за другим, он только  съежился  в  углу,  не  сводя  глаз  с  лаковой
коробки. Потому что ни вексель, ни подпись не вызывали сомнений -  это  было
хуже всего. Дэниел Уэбстер вертел и так и сяк и стучал кулаком по столу - но
уйти от этого не мог. Он предложил мировую; незнакомец и слышать  о  ней  не
хотел. Тогда он заявил, что имущество повысилось в  цене  и  сенаторы  штата
должны стоить больше; гость же настаивал на букве  закона.  Он  был  великий
юрист, Дэниел Уэбстер, но мы знаем, кто Царь юристов, как сказано в Писании,
и похоже было, что Дэниел впервые встретил себе ровню.
     Наконец гость слегка зевнул.
     - Ваше усердие в защите клиента делает вам  честь,  мистер  Уэбстер,  -
сказал он, - но если вы не изволите привести других доводов, у меня туговато
со временем...
     И Йавис Стоун задрожал.
     Дэниел Уэбстер нахмурился, как грозовая туча.
     - Туговато или не туговато, а этого человека вам не видать! -  загремел
он. - Мистер Стоун американский гражданин, а ни один американский  подданный
не может быть призван на службу иностранному князю. Мы сражались  за  это  с
Англией в двенадцатом году и будем сражаться за это вновь  со  всеми  силами
ада!
     - Иностранному? - повторил гость. - Интересно,  кто  это  назовет  меня
иностранцем?
     -  Я  что-то  не  слышал,  чтобы  дья...  чтобы  вы   претендовали   на
американское гражданство, - с удивлением сказал Дэниел Уэбстер.
     - А кто мог бы с большим правом? - осведомился гость  с  ужасной  своей
улыбкой. - Когда впервые притеснили первого  индейца  -  я  был  там.  К