шь, не  исправишь  ничего. Немец снимал с потной
шеи автомат, помаргивал белыми ресницами. И, чувствуя, как отнялись ноги под
наставленным дулом, он дернулся, крикнул и от своего крика проснулся.
     Лежал,  оглушаемый толчками крови в  ушах, еще  не веря себе,  что жив.
Почему во  сне всегда так страшно бывает?  Ни  разу в бою  не было  ему  так
страшно,   как  приснится  потом.  И   всегда  во   сне  ты  бессилен  перед
надвигающимся.
     Несколько  дней спустя из  окна  санитарного  поезда,  из простынь, под
мягкое  покачивание рессор, увидел  он  из  тепла  мелькнувший  за  стеклом,
прибитый заморозком,  еще не опавший  сад. И ясно  вспомнилось--  даже запах
почувствовал  холодных  осенних  яблок,--  как  они  всем  классом  ездили в
подсобное  хозяйство.  На мокрой от росы желтой листве стояли старые корявые
деревья, яблоки на  них  были ледяные, из кучи листьев подымался горьковатый
дымок костра, ветром разносило его по саду.
     А когда среди дня из серых туч повалил снег с дождем и стало темно, они
собрались в  сторожке при огне, озябшими красными руками выхватывали горячие
картофелины из чугуна, стоявшего на столе,  макали в соль. И молоко, налитое
в кружки...
     Все это так давно было, словно в другой жизни.





ГЛАВА XI
     Здесь уже  легла ранняя уральская зима. И таким белым был по утрам свет
снега на  потолке  палаты,  а  солнце искрилось в мокрых стеклах,  с которых
обтаивал лед. Однажды  раненые взломали заклеенное окно,  сгрудились в  нем,
хлопали в ладоши, кричали сверху, били костылями по жести подоконника:
     -- Дорожную давай!
     Внизу, во  дворе, у пригретой солнцем кирпичной  стены  бывшей школы, а
теперь у  госпиталя,  школьный струнный оркестр на  прощание выступал  перед
теми, кто вновь отправлялся на фронт.
     -- Дорожную давай!--  кричали из окна. Третьяков еще  не ходил, но и на
другом  конце  палаты  хорошо  было ему  слышно, как  в несколько мандолин и
балалаек дернули  во  дворе  понравившийся мотив. И молодой, радостный голос
звучно раздавался на морозе:
     Не скучай, не горюй, Посылай поцелуй у порога...
     Слепой капитан Ройзман шел на свет к окну, хватаясь за спинки кроватей,
опрокидывая табуретки по дороге.
     Широка и светла Перед нами легла путь-дорога-а...
     Три раза подряд исполняли внизу все ту же песню. Никакую другую раненые
не хотели  слушать:  понравилась эта, вновь и  вновь требовали  ее.  И опять
ударяли  по  струнам и,  радуясь своей  молодости,  звучности, силе,  высоко
взлетал над всеми голосами чистый девчоночий голос:


                      Не скучай, не горюй...

     Набежали  в  палату  сестры,  захлопнули  окно,  распихали  раненых  по
кроватям:
     -- С ума посходили! На дворе мороз, воспаления легких захотелось?
     В тот  же день прихромал на  протезе одноногий санитар. Когда-то  и  он
отлежал здесь  свой  срок, выписался,  а  ехать некуда:  дом его  и  вся  их
местность под немцами;  так в  госпитале  и  прижился.  Он гвоздями накрепко
забил окно,  чтоб уж не  раскрыли до весны: тепло тут  берегли. Но до самого
вечера все  летал по  палате  этот  мотив: один  забудет,  другой мурлыкает,
ходит, сам себе  улыбается. А в углу, поджав ноги, как мусульманин, сидел на
своей койке Гоша, младший лейтенант, тряс колодой карт, звал сыграть с ним в
очко.
     По годам почти такой же,  как эти  школьники, успел он  в  своей  жизни
только доехать  до  фронта.  Здесь эшелон  попал под бомбежку, контуженного,
увезли Гошу  в госпиталь. Но  он опять  сбежал  на фронт и попал уже не  под
бомбежку, а под артналет. В себя  пришел он в госпитале. Врачи говорили, что
это прежняя его контузия отдалась. А может быть, контузило  вновь. Сам  Гоша
ничего толком ни разу не рассказал:  начинал волноваться,  заикался так, что
слова промычать не мог, только сотрясался весь, как всхлипывал.
     Каждый день с утра  он уже сидел посреди  кровати с колодой карт: ждал,
кто  сыграет  с  ним  в  очко. И вся  вдаль  угадывалась  его судьба.  Видел
Третьяков  таких  ребят  на  базарах,  у пивных,  когда  случалось в училище
получить  увольнительную:  сидели  безногие  на  земле, играли  в "колечко",
"веревочку", что-то меняли из-за пазухи, жили одним днем. Или, зажав в синих
култышках  рук  вскрытую   пачку  папирос,  тряслись  на  морозе,  торговали
поштучно. Оттого-то врачи не спешили выписывать Гошу.
     А видно было по всему, что парень он геройский и рвался на фронт подвиг
совершить, но не выпало ему ни совершить ничего, ни погибнуть с честью.
     По пятницам мимо госпиталя гнали в баню курсантов пехотного училища. Из
бани   возвращались  с  песней.   Над  колышущимся  строем,   над  паром  от
серошинельных  спин, от мокрых веников, дрожал не набравший мужества  ломкий
на морозе голос запевалы:
     Там, где пехота  не  пройдет, Где бронепоезд не промчится, Угрюмый танк
не проползет...
     Хруп,  хруп--  сапоги  по  снегу. Ожидающая  тишина.  Один над всеми  в
середине строя-- голос запевалы, страшно за него: вот-вот не хватит дыхания,
обронит песню. А он на последнем взлете и себя не щадит:
     Там пролетит сталь-на-я пти-ца-а...
     Как  отрубив, заглушая  шаг,  лихо  рявкали  курсантские голоса  кем-то
присочиненный припев:
     Прощай, Маруся, дорогая,
     Я не забуду твои ласки.
     И, может быть, в последний раз
     Смотрю я в голубые глазки.
     И снова на  морозе  звон-хруст кованых  сапог,  пар изо  ртов,  пар над
ушанками.  А  снежная  улица пуста, широка, запертые  ворота обмело снежком,
белые дровяные дымы стоят над печными трубами, и некому в окна  глядеть, как
они идут и  поют: война, кто не на фронте, работает для фронта по двенадцать
часов. Разве  что  присунется  к стеклу  старушечье  лицо в  платочке, слепо
смотрят вслед выцветшие глаза.
     Мороз  поджимает,  курсанты  идут  быстро. Не шинелька греет сейчас,  а
песня и шаг: хруп-хруп, хруст-хруст. За строем, как воробьята,--  ребятишки,
забегают с боков поглядеть, им  бы тоже-- в ногу! в ногу! Да раненые в окнах
госпиталя улыбаются, словно в прошлое на самих себя глядя.
     Через полмесяца, когда  окреп,  сделали  Третьякову еще одну  операцию:
вынули из  руки мелкие осколки, сшили нерв и завернули его  в целлофан. "Как
конфетку тебе его завернули",-- сказал хирург.
     Операцию делали  под местным  наркозом, а  на  ночь,  когда  самая боль
должна была начаться,  оставили сестре для него ампулу морфия. Почти до утра
проходил он по коридору, но укола делать себе не дал. В их офицерской палате
лежал старший лейтенант, тоже артиллерист, кости рук  у  него  были перебиты
разрывными пулями. Пока его трясли в санлетучке, везли в санитарном  поезде,
кололи ему  морфий, чтобы спал и  давал спать другим. И теперь он выпрашивал
морфий у сестер, выменивал, врал, клянчил униженно. Насмотревшись, Третьяков
решил лучше терпеть,  чем вот  в такого превратиться, хоть сестры и смеялись
над ним, говорили, что от одного укола морфинистом не становятся.
     Под утро, пожалев, налили ему полстакана спирту, он выпил, лег, навалил
подушку на голову и спал оглушенный. Снилось ему, будто слышит он голос, тот
самый голос, что пел во  дворе "Не скучай, не  горюй...". И  хорошо ему было
слушать, как она  говорит  над ним, и боялся  проснуться. А  проснулся и  не
знал, спит он или не  спит: голос был слышен, не исчез. Он осторожно сдвинул
подушку. Белый  свет снега в палате, белые ветки качаются за окном,  и такая
во всем ясность, как бывает после бессонной ночи. А через две койки спиной к
нему  сидит  девочка  в белом халате,  косы  до табуретки.  Валенки  на  ней
солдатские,  серые,  подшитые  толсто.  Косы  шевельнулись  на   спине,  она
повернула голову -- на миг увидел ее взволнованно блестевший глаз.
     На  койке,  около  которой  она сидела,--  капитан  с орденом  Красного
Знамени. Единственный в их палате, он  держал орден не под подушкой, а носил
его  привинченным к нательной рубашке под халатом, так и ходил с ним. Был он
уже не молод и ранен тяжело: осколок мины остался у него в  мозгу. От врачей
знали, что может он и жизнь прожить с этим осколком, но может в любой момент
внезапно умереть. У него бывали такие приступы головной боли, что он ложился
пластом и лежал, весь белый.
     В  палате постукивали костяшки  домино, забивали  "козла" на  обеденном
столе.  Шаркал туфлями по  полу, натыкался на  койки слепой капитан Ройзман.
Девочка говорила тихо, Третьяков не все разбирал:
     --  Простить  себе  не  могу... не  понимала  совершенно...  И  страшно
нервничает. "Ты  что забыла?" Тут только  поняла, ведь у него всего  полчаса
осталось... Курил одну папиросу за другой... сказать  хотел... Прибегаю, все
наши давно на перроне...
     Третьякову показалось на слух, что она повернулась в его сторону.
     -- Он спит,-- сказал капитан.-- Ему вечером делали операцию.
     И обидно вдруг стало, что она даже не  спросила ничего, что  он для нее
только помеха в разговоре.
     Кровать резко толкнуло:  это Ройзман наткнулся  боком.  Опять зашаркали
шаги, отдаляясь. Она заговорила тише:
     --  А потом, когда раздались свисток и гудок, мать  бросилась  целовать
его.  Как она его целовала!  В шею, в затылок,  в голову...  Я  только тогда
почувствовала, только тогда поняла, что это такое. Мне было  приятно, что он
пришел, а у меня волосы распущены по плечам. А он умирать ехал.
     Третьякову хотелось увидеть ее  лицо, но видел косы на халате,  большие
серые  валенки  под табуретом. Вдруг  вспомнил,  где  он  эти валенки  видел
однажды. Их санитарный поезд стоял  у перрона, лежачих выносили на носилках,
ходячих под руку  вел санитар. И вот, когда  сводили его со ступенек, из-под
вагона вылезли двое: девочка, вся замотанная платком-- мороз  был сильный,--
и парнишка в черной кожаной ушанке. Они оглядывались, не видит ли их  кто,--
оба радостные,  удачливые, и  полное ведро чадящего непрогорелого угля  было
при них: на путях  собирали.  И он заметил  валенки солдатские на ней, точно
такие, огромные. Может быть, это она и была?
     --  Ребята,--  позвал Ройзман.  Подняв  руку--  серый фланелевый  рукав
халата опал вниз,-- он ощупывал край окна.-- Это окно, да?
     Перестали  стучать  костяшками  домино.  Темный  против света,  Ройзман
трогал стекло, трогал раму. Глаза его, ничуть нигде не поврежденные, ясные и
незрячие, растерянно оглядывали палату, глядели мимо всех.
     -- Свет отличаю. Вот... Вот он...
     И дрожащей рукой ловил свет в стекле.



ГЛАВА XII
     Из  коридора  вблизи перевязочной, где холодом  веяло  от стекол,  были
видны вдаль железнодорожные пути, вокзал,  белые  от мороза окна. Когда-то в
простоте душевной он думал, глядя на вокзальные окна,  огромные, как ворота,
что через них и вышел  ночью погулять тот паровоз из детского стишка: "Дверь
толкнул стальною грудью,  вышел,  а кругом безлюдье, даже стрелочник заснул,
пододвинув к печке стул..."
     Было ему тогда года четыре, и отец еще был с  ними. Отец  сказал ему не
спать, стеречь  вещи,  а сам вместе  с матерью  ушел куда-то. И  он сидел на
чемодане среди спавших вповалку людей,  и  представлялось ему,  как задремал
стрелочник в углу, у печки, как паровоз толкнул окно стальной грудью...
     Вернулся отец, взял вещи, взял его за руку, и они пришли в большой зал.
Все   здесь   сверкало  при  электрическом  свете,  множество  людей  весело
разговаривали за накрытыми столами,  папиросный  дым подымался к  потолку, и
среди этого  шума и праздника сидела мама, одна за накрытым  белой скатертью
столом,  ждала  их.  Все  было невиданное, не такое, как дома.  Впервые  они
обедали среди ночи, и обед подавала не мама,  а  пришел человек с полотенцем
на  руке, отец говорил ему, он все  записывал и был очень доволен. Поразило,
как  быстро  здесь  готовят. Мама,  бывало,  полдня стоит у  примуса, а этот
человек ушел и сразу все приготовил и принес.
     Потом  они ехали на телеге, и  близко над лицом качались звезды.  И мир
был  беспределен. Что-- космос, иные  миры!..  Беспределен только один  мир:
детство. И жили в этом мире бессмертные люди: он, мама, отец. А Ляльки тогда
еще не было на свете.
     Когда  вот так метет и  мороз, он всякий раз об отце  думает. Последнюю
посылку мать отправляла отцу перед самой войной, а последнее письмо от отца,
оттуда, было еще раньше.
     То, что у матери есть муж,  когда отец-- там, что  вообще кто-то, кроме
отца, может быть ее мужем, этого он не мог ей простить. И не мог видеть, как
она заботится о Безайце,  как  временами  смотрит на него. Бессознательно он
отыскивал  в  ее муже все  самое  неприятное и никогда никак не называл его:
"Вас к телефону... Вам там письмо..." Но чаще действовал  через Ляльку: "Его
там спрашивают, скажи ему..."
     Лялька,  маленькая дурочка, она и  к Безайцу привязалась,  она  и  отца
помнила. Однажды он видел, как она крошками печенья кормила фотографию отца:
сидит на полу за кроватью, шепчет что-то и крошки эти подносит к фотографии,
к губам.
     Из них троих он один оставил себе фамилию отца:
     Третьяков. И все отцовские фотографии, даже те, на которых мать рядом с
отцом, выкрал у нее. Все они теперь-- и Лялькины  письма к нему в училище, и
материны письма,--  все  это  вместе  с полевой сумкой  осталось  на огневой
позиции батареи в фургоне старшины. Он ещё подумал, когда его увозили: "Но я
же вернусь в полк..." Как будто на войне можно загадывать вперед.
     По  коридору  от  окна  к   окну  переходил  хромой  санитар.  Постоит,
примерится,  вынет  гвоздик  из-под  усов,  потихоньку постукивая, вобьет  в
подоконник сбоку. Опять  посмотрит, постоит  и-- подвесит на гвоздь бутылку.
Потом, уминая негнущимися пальцами, долго прокладывает по подоконнику фитиль
из стираного бинта, чтобы  вода, натаявшая со стекол, текла не на пол,  а по
фитилю  сбегала  в бутылку. Он свое отвоевал, ему этой тихой работы  в тепле
теперь до конца войны хватит.
     Когда-то мама  вот так зимой подвешивала бутылки к подоконникам. Утрами
стекла высоко обмерзали, бывало, он  нагреет в ладонях большой медный пятак,
впаяет в лед. Нагреет еще раз, притиснет: орел-решка, орел-решка. И тают  на
солнце его ледяные пятаки, стекают со стекол. Исчезнувший мир. Все довоенное
сейчас, как исчезнувший мир.
     Недавно лежал  он в палате  и вспомнилось: осень, он сидит  в классе  у
окна, смотрит со второго  этажа  на улицу. Там узкоколейка  к маслозаводу, а
рядом с насыпью-- огромная  куча подсолнуховых семечек. На ней лежат парни и
девчата  в  стеганых ватниках,  греются, подставив лица холодному солнцу.  А
машинист паровика в окне буд-ки, как в раме, смотрит на них, проезжая  мимо.
Потянул  за  веревку, белый пар рванулся из  свистка.  И словно разбуженные,
стали перекатываться  друг  по другу парни и  девчата, обхватываясь  ватными
рукавами  и смеясь... Все это было в исчезнувшем мире. Может быть, никого из
них сейчас нет в живых: ни парней тех, ни машиниста, который проезжал мимо и
смотрел.
     Из  дверей  вокзала   на  снежный  перрон  повалил   вдруг  народ,  все
закутанные, обвязанные  до глаз. Мороз сильный,  все серо: и  воздух  и снег
серый. Только  намерзший  на стекла  лед  просвечивал  краснинкой.  Не знать
времени,  не догадаешься,  восходит  солнце  или  садится:  растекшееся, оно
светило из-за серой мглы, не слепило, светило без лучей.
     Весь  в пару надвинулся  к перрону поезд.  Обындеве-лые  крыши вагонов,
натеки льда с крыш, белые слепые окна. И  словно это он нанес с собой ветер,
помело с крыши вокзала, закружило. В снежном вихре, в пару метались люди  от
дверей к дверям, бежали вдоль состава.
     Каждый  раз  вот так бегают с вещами, с детишками, а везде все закрыто,
ни в один вагон не пускают.
     Санитар,  стоявший  рядом, тоже  смотрел.  Осторожно выплюнул гвозди  в
горсть.
     -- Вот бы  Гитлера сюда этого!  Сам-то он в тепле сидит. А народу такие
мучения принимать... Да с детишками...
     И  зябко  ежился,  будто  и  его  тут  мороз  пронял.  Глупым показался
Третьякову этот разговор. Срывая на санитаре  зло, потому что  ему тоже было
жаль метавшихся по морозу баб, которых гнали от поезда, сказал:
     --  Что ж,  по-твоему,  захотел  какой-то  Гитлер-- и  война  началась?
Захотел-- кончилась?
     И сам от своего командирского голоса распрямился под халатом.
     Санитар враз поскучнел, безликим сделался.
     --  Не  я ж захотел,-- бормотал  он  себе  под  нос, переходя к другому
окну.-- Или мне моя нога лишней оказалась?
     Третьяков посмотрел ему вслед, на один  его сапог  и на деревяшку.  Что
ему  объяснишь?  Не  приставишь оторванную ногу  и  не  объяснишь.  А  самое
главное, что он и себе не все уже мог  объяснить. В школе, со слов учителей,
он  знал  и успешно  отвечал  на отметку, почему  и как  возникают войны.  И
неизбежность их при определенных условиях тоже была объяснима и проста. Но в
том, что он повидал за эти годы, не было легких объяснений. Ведь сколько раз
бывало  уже  --  кончались  войны,  и  те  самые  народы, которые только что
истребляли  друг друга  с такой яростью, как  будто вместе им  нет жизни  на
земле, эти самые народы жили потом мирно и  ненависти никакой не чувствовали
друг к другу. Так что же, способа нет иного прийти к  этому, как только убив
миллионы людей? Какая надобность  не для  кого-то, а  для самой жизни в том,
чтобы  люди,  батальонами, полками,  ротами  погруженные в эшелоны, спешили,
мчались, терпя в  дороге голод и многие лишения, шли скорым  пешим маршем, а
потом эти же люди валялись по всему полю, порезанные пулеметами, разметанные
взрывами, и даже ни убрать их нельзя, ни похоронить?
     Мы отражаем нашествие. Не мы начали войну, немцы на нашу землю пришли--
убивать нас и уничтожать. Но они зачем шли? Жили-жили,  и вдруг для них иная
жизнь  стала невозможна,  как  только  уничтожив  нас?  Если б еще только по
приказу, но ведь  упорно воюют.  Фашисты убедили? Какое же  это убеждение? В
чем?
     Трава родится и с неизбежностью отмирает, и на удобренной ею земле гуще
растет трава. Но ведь  не для  того живет человек на свете,  чтобы  удобрить
собою  землю. И какая надобность жизни  в  том,  чтобы столько  искалеченных
людей мучилось по госпиталям?
     Конечно,  не один  кто-то движет историю своей волей. Просто  людям так
легче представить  непонятное:  либо  независимо  от них  совершается,  либо
кто-то  один   направляет,   кому  ведомо  то,  что  им,  простым  смертным,
недоступно.  А  происходит все не  так и не так. И  бывает,  что  даже  всех
совместных человеческих усилий мало, чтобы двинулась история по этому, а  не
по другому пути.
     Еще до  войны  прочел  он поразившую его  вещь:  оказывается, нашествие
Чингисхана предварял  целый ряд особо благоприятных лет.  Шли  в срок дожди,
небывало росли травы, плодились несметные табуны, и все вместе это тоже дало
силу  нашествию. Быть может, разразись над этим  краем многолетняя засуха, а
не сойдись все так благоприятно, и  не  обрушилось  бы  страшное бедствие на
народы в других краях. И история многих народов пошла бы по-другому.
     На   фронте  воюет  солдат,  и  ни  на  что  другое  не  остается  сил.
Сворачиваешь  папироску и не знаешь, суждено  ли  тебе ее  докурить;  ты так
хорошо  расположился  душой,  а  он прилетит--  и накурился... Но  здесь,  в
госпитале,  одна  и та  же  мысль  не  давала  покоя:  неужели  когда-нибудь
окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить
это? И миллионы остались  бы живы... Двигать историю  по ее пути-- тут нужны
усилия всех, и многое должно сойтись. Но, чтобы скатить колесо истории с его
колеи,  может быть,  не так  много и  надо,  может быть, достаточно  камешек
подложить?
     Когда  уж оно  скатилось  и пошло с  хрустом по людям,  по костям,  тут
выбора не  оставлено,  тут только  одно:  остановить,  не  дать ему и дальше
катиться по жизням  людей. Но  неужели могло этого не  быть? Санитар сказал,