азъедетесь вы все..."
     И впервые тогда Третьяков поразился мысли: человек боится, что кончится
война. Пока они здесь, он, как все, будто и для него ничего не кончилось. Не
дай Бог, чтобы так ранило, пусть лучше сразу убьет. И все равно у Третьякова
к нему почему-то гадливое чувство.
     -- Старшой, дай одну сгоняю,-- просит повар и суетится, чтобы пустили к
доске.
     -- Обождешь!
     Старых вновь расставляет шахматы, пристукивая фигурами по доске.
     -- Давай, капитан, в шашки.
     --  В  шашки?-- переспросил Ройзман.--  Нет,  в шашки  трудно, они  все
одинаковые.
     --  Как  он  их  запоминает!  -- поражается  Старых.--  Я мыслью вперед
устремлюсь, эти ходы забываю...
     Кто-то  неуверенно открывал  дверь  палаты.  Посторонний,  должно быть,
кто-то. Третьяков приподнялся на здоровом локте, в дверях-- Саша.
     --  Саша,-- говорил он, обе  ее озябшие  руки грея в своей  одной руке.
Ткнулся  губами  в  ледяные   кончики  пальцев  и  все  их  один  за  другим
перецеловал,  оторваться не  мог.  Когда поднял  голову, сердце  колотилось.
Сияющими глазами Саша смотрела на него.
     -- Саша,-- говорил он пьяный.-- Саша. Не  надеялся, ждать не мог, а она
пришла.
     -- Как же ты догадалась?
     -- Я думала, ты заболел. Морозы, а он в одной шинели.
     -- Нет  шинели, отобрали  у меня шинель, в  том-то все и дело. Сижу  --
выйти не могу.
     -- ...Схватил, думаю, воспаление легких. Я даже к маме не пошла.
     -- Саша!
     Она сидела на подоконнике-- в белом халате, коса перекинута на грудь,--
а он стоял перед ней,  держал ее руки,  смотрел на них, как на чудо  в своей
руке.
     --  Там  сторожа  нового   поставили...  Я  говорю,  мне   надо  насчет
художественной самодеятельности договориться. А я, говорит, не обязан  из-за
тебя места лишаться, у меня приказ.
     -- Так там  две доски в заборе оторваны. Они только на гвозде висят. Их
раздвинуть...
     -- Если б не они, я бы не прошла. Хорошо, Тамара Горб дежурит, дала мне
халат.
     Какие  крошечные у нее  пальцы. Озябшие.  И почему-то пахнут паровозным
углем.
     -- Так я же уголь собирала,-- говорит Саша.-- Это счастье, что мы рядом
с железной дорогой живем, а то бы вовсе топить было нечем. Пока поезд стоит,
обязательно из топки под паровозом насыплется. Иногда целое ведро наберешь.
     -- Под вагонами?
     -- А иначе гоняют, не дают собирать.
     -- А если тронется?
     -- Я однажды, знаешь, как напугалась! Ведро там оставила...
     Она  вдруг  соскочила с подоконника: в конце коридора  показалась белая
шапочка врача.  По лестнице они побежали  от него наверх, на  третий этаж. И
смеялись, и весело  было обоим. Но  и  там  наткнулись на палатного врача. И
всюду,  куда они  прибегали, натыкались  на  кого-нибудь. Только на холодной
лестнице,   под  самым  чердаком,  никого  не   было.  Они  прибежали   сюда
запыхавшиеся.  Тут  стояли  огромные  снеговые лопаты,  движки с деревянными
ручками,  прислоненные к стене,  что-то  валялось.  Окно, как  в нетопленном
помещении, было  все изнутри в  мохнатом инее. Около этого голубого снежного
окна он обнял Сашу и поцеловал.  Целовал  вздрагивающие под его губами веки,
щеки, пальцы, пахнущие углем.
     Дрожа, они стояли на холоде, грелись общим теплом. Бухнула дверь внизу,
затопали вверх шаги.


ГЛАВА XX
     Проводили Ройзмана.  И, глядя,  как он палочкой ощупывает  впереди себя
дорогу, как неуверенной ногой ищет порог, опять Третьяков видел его прежним:
бывало,  входил  гордо  на  негнущихся  ногах,  глянцевые   от  бритья  щеки
припудрены, взгляд холоден.
     На  его  место  привела  сестра  под  локоть  тоже капитана,  согнутого
какой-то болезнью, желтого,  желчного,  всем недовольного. Призванный осенью
сорок  третьего года, когда с него сняли бронь, капитан  Макарихин до фронта
еще не добрался, все воевал с врачами по госпиталям. В палате он сразу начал
устраиваться надолго. "Я вас не потесню, если займу  еще вот эту полочку?"--
спрашивал он Аветисяна. А тому и челюстью шевельнуть больно, он только мигал
огромными  своими  мохнатыми  ресницами.  "Вот  и  хорошо",--  сам  за  него
соглашался Макарихин и занимал еще одну полочку.
     Он обнюхал подушку со всех сторон, брезгливо держа ее на весу, перетряс
тюфяк, напустив пыли на всю палату.
     -- Им лишь бы в  строй, лишь бы в строй выпихнуть,-- говорил Макарихин,
кулаками разбивая комья ваты в тюфяке,-- годен, не годен-- в строй,
     И вскоре уже ходил  между койками,  раздавал статьи, по которым каждого
из них должны комиссовать.
     --  Твоя--  одиннадцать  бе,--  указал  он   пальцем  на  Третьякова.--
Ограниченно  годный  первой  степени,  что в мирное время  означает  инвалид
третьей группы.
     "Сам  ты инвалид ушибленный",--  подумал Третьяков, которому никто  еще
никогда этого  обидного  слова  не  говорил. И с  этой  минуты  возненавидел
Макарихина.  А  Старых, когда капитан  вышел к  сестрам что-то требовать для
себя, сказал, глянув вслед:
     -- Вполне может не успеть на войну. "Жизнь  отдам за Родину, а на фронт
не поеду..." Из таких.
     И долго качал лысой своей головой,  которая потому только сидела у него
на плечах, а не сгнила в земле, что вовремя каска на ней оказалась.
     За обедом Макарихин ел, дрожа челюстью, всхлипывал над горячим.
     -- Воруют,-- говорил он, тяжело дыша.-- Половину воруют из котла. У нас
в  запасном  полку  устроили  ревизию  повару-- во, сколько  за  две  недели
наворовал!  И  смеется, мерзавец:  "Я  за  две недели  столько, а до меня по
стольку-- за день..."
     Байка  была старая,  всем  известная, но  Макарихин рассказывал  ее как
свою.
     -- Вон у  вас повар какой разморделый.  Для начальства надо украсть?  А
для себя? А для семьи?
     --  Слушай,  Макарихин,--  позвал его  Китенев.  Тот  поднял  от  миски
замутненные едой глаза.-- У тебя как, на ногах не отразилось?
     -- Не понял.
     -- Пешком ходишь нормально?
     --  Если  не  на  далекие  расстояния...  Вообще-то  у  меня,  конечно,
плоскостопие-- раз, варикозное расширение -- два...
     -- На близкие.
     -- На  близкие?--  Макарихин взял себя  за  колено, пристукнул ногой об
пол.-- На близкие могу.
     -- Тогда  иди ты...-- И Китенев  кратко и  четко послал его "на близкое
расстояние". Предупредил: -- И не задерживайся!
     Макарихин  оглядел  всех, молча взял  свой  хлеб,  взял  миску  и отсел
отдельно к себе на кровать.
     --  Соскучитесь вы здесь без  меня,-- говорил Китенев  дня  через  два,
явившись  в  палату  в  полном   боевом,  в  наплечных  ремнях,  в  сапогах.
Выписывался  он из госпиталя не  утром,  как обычно, и  не днем даже,  а под
вечер, чтобы последнюю ночку  здесь, в городе, переночевать. И у Тамары Горб
все в этот  день валилось из рук.  Она то плакать принималась, то глядела на
всех мокрыми сияющими глазами: к ней уходил он прощаться.
     Теперь  оставалось  их  трое из прежней  палаты: Атра-ковский, Старых и
Третьяков.  И еще Аветисян своим стал за это время, хоть по-прежнему  слышно
его не было. Все трое они чувствовали себя здесь недолгими гостями, подходил
их срок.
     -- Давай  сразу на мою койку переселяйся, будешь рядом с Атраковским,--
говорил Китенев,  помогая Третьякову перебраться,  и  сунул  ему под подушку
сложенную шинель.-- Пользуйся. Твоя.
     Они сели колено к колену. Китенев достал плоскую фляжку. А когда выпили
на прощание, лицо у Старыха вдруг обмякло.
     --  Пехота,  ты  что?-- смеялся Китенев,  сам  растрогавшись, и  хлопал
Старыха  по гулкой спине.  Тот  хмурился, отворачивался.-- А еще хвалился: я
раньше вас там буду.
     -- Все там будем.
     -- Просись на наш фронт, вместе будем воевать. Роту тебе не дадут, ты в
голову ушибленный. Дивизией сможешь наворачивать вполне.
     Они шутили напоследок, а сами знали, что расстаются навсегда: на долгую
ли, на короткую, но на всю жизнь. Хотя чего в этой жизни не бывает!
     В тот же вечер в шинели, оставленной ему в наследство, Третьяков  был у
Саши. Фая показала ему, где ключ от комнаты, похвасталась:
     -- Иван Данилыч посулился прийти.
     Она мыла на кухне картошку, тесно напихивала ее  в котелок. Лицо  у Фаи
припухло сильней, по нему пятна пошли  коричневые--  над бровями, на верхней
губе, так что белый пушок стал виден. Она заметила его взгляд, застыдилась:
     --  Ой, чо  будет,  чо  будет, сама не знаю. Таки сны плохи снятся. Эту
ночь,-- Фая махнула  на него рукой,  будто от себя гнала,-- крысу видала. Да
кака-то  больна,  горбата, хвост голый вовсе.  Ой,  как закричу!  "Чо ты? Чо
ты?"-- Данилыч мой напугался. У меня у самой сердце выскакиват.
     -- Серая была крыса?
     -- Будто да-а.
     -- Ну, все! Жди, Фая, сына и дочку. Примета верная.
     Фая даже зарумянела:
     -- Смеешься ли, чо ли?
     --  Какой  смех!  Вот  напишешь  мне  тогда. У  нас  в  госпитале  один
человек...
     И не выдержал, улыбнулся.
     -- А я рот раскрыла, уши развесила,-- хотела было обидеться Фая, но он,
веселый, похаживал по кухне, и ей с ним было не скучно.
     Он шел сюда  показать себя Саше. Впервые сегодня в оба  рукава надел он
гимнастерку.  Увидел  себя  в  оконном  стекле не  в опостылевшем халате,  а
подпоясанного,  заправленного  и  понравился  сам  себе. И  шел, чтобы  Саша
увидала его таким.
     Сбив огонь,  вспыхнувший на тряпке, примяв хорошенько  тряпку о  плиту,
Фая оглянулась на дверь, шепотом сообщила:
     -- У Саши-то, мать у ей -- немка!
     -- Знаю.
     -- Призналась?-- обомлела Фая.
     -- А в чем ей, Фая, признаваться? В чем она виновата?
     -- Дак война-то с немцами.
     -- И Сашин отец с немцами воевал, на фронте погиб.
     -- А я чо говорю! Сколь  домов в городе, дак  похоронки  ведь  в каждом
дому. Народ обозленный!
     И взглядом пригрозила. А потом словно бы вовсе тайное зашептала ему:
     --   Не   знать,   дак   и   не   подумашь   сроду.   Женщина   хороша,
роботяща-роботяща. Ой, беда, беда, чо на свете-то делатся!
     И тут увидала руку его в рукаве:
     -- Ты чо? Не на войну ли собрался?
     -- Тихо,  Фая, враг  подслушивает! Она  и правда оглянулась, прежде чем
поняла. Закачала головой:
     -- Вот Сашу обрадуешь... 0-ей, о-ей... С  тем ушла к себе, а он сидел в
коридоре на корточках, курил в холодную топку, ждал.
     Стукнула входная  дверь,  тяжелое что-то грохнуло  на кухне.  Саша, вся
замотанная  платком, обындевелая,  перетаскивала  от порога ведро  с  углем,
улыбнулась ему:
     -- А я знала, что ты придешь. Иду и думаю; наверно, ждет уже.
     И смотрела на него радостно. Он подхватил ведро у нее из рук.
     -- Как ты его несла, такое тяжелое?
     -- Бегом! Пока не отобрали.
     -- Опять под вагонами лазала?
     -- Под вагонами и собирала.
     И оба рассмеялись, так ясно прозвучал у нее Фаин выговор.
     -- Говори, что с ним делать?
     -- Поставь. Я сейчас из ковшика оболью...
     -- А вот мы его под кран!
     Он  встряхнул  ведро на  весу, не стукнув,  поставил в раковину, открыл
кран.  Зашипело,  белый  пар  комом  отлетел  к потолку,  запахло паровозом.
Радостная сила распирала его. Отнеся ведро к топке, огляделся.
     -- Так! Сейчас мы щепок наколем...
     -- У нас нечем колоть,-- из комнаты сказала Саша.-- Я ножом нащеплю.
     -- Найдем.
     Он отыскал на кухне под столом у Пястоловых ржавый косарь: без шапки, с
поленом и косарем в руке выскочил на улицу. Смерзшийся снег  у  крыльца  был
звонок, полено  далеко отскакивало,  как по льду. Он гнался  за  ним,  когда
прошли в ногу братья Пястоловы.  Старший был пониже  ростом, коренаст и  нес
себя  с большим  достоинством. Он что-то спросил у брата и рукою  в перчатке
поощрительно потряс над шапкой у себя:
     -- Р-работникам!
     Это  и  был  военком,  Третьяков разглядел у него  на  погонах по одной
большой звезде. И, помня, что в тылу младшего по званию украшает скромность,
приветствовал его, как положено:
     -- Здравия желаю, товарищ майор.
     Василий Данилович так и засветился гордостью за брата, приотстал, всего
его открывая обозрению. А тот с высоты крыльца бросил поощрительно:
     -- Уши отморозишь!
     -- Ха-ха-ха!-- смехом подхватил шутку младший брат.
     Пока наколол, собрал-- озяб. В кухню вскочил-- ни  ушей, ни пальцев рук
не чувствует. На примерзшем к подошвам снегу поскользнулся у порога в тепле,
чуть не рассыпал все.
     --  Как  от  тебя морозом пахнет!-- сказала Саша и  вдруг  увидела  его
руку:-- Тебя выписывают? Ты уже здоров?
     -- Да нет, нет еще! И честно сознался:
     -- Это я просто хотел показаться тебе. Но еще не раз в этот вечер ловил
он на себе  ее взгляд, совсем не такой, как прежде. А когда растопили печь и
сидели рядом, Саша спросила:
     -- Ты на кого похож, на отца или на маму?
     --  Я?  Я -- на отца. У  нас Лялька -- одно лицо  с матерью.  Вот жаль,
фотографии в полевой сумке остались, я бы показал тебе.
     -- Она младше тебя?
     -- Она малышка. На  четыре  года младше. И Саша  увидала,  каким добрым
стало у него лицо, когда заговорил о сестренке, какая хорошая у него улыбка.
     Опять  огонь плясал на  их лицах  и  пахло из  печи березовым дымком. У
Пястоловых все громче слышались голоса за дверью.
     -- Мне почему-то все время так спокойно было за тебя,-- сказала Саша.--
Конечно, все эти приметы--  глупость. Но  когда  от  тебя ничего не зависит,
начинаешь  верить. Считается,  если  сын похож  на  мать, будет  счастливым.
Володя Худяков  одно лицо был с  матерью... Может, потому и было спокойно за
тебя, что впереди столько времени! А сейчас увидала твою руку...
     -- Вот знай, Саша,-- сказал он,-- со мной ничего не случится.
     -- Не говори так!
     -- Я тебе обещаю. А ты мне верь. Я если что-нибудь пообещаю...
     Тут Фая появилась в коридоре, поманила Сашу в кухню.  Он сидел  у печи,
смотрел в огонь, пошевеливал прогоравшие поленья, взяв совок, засыпал на них
уголь. Затрещало, запахло паровозом, черный спекавшийся пласт задушил огонь.
Постепенно из него начали пробиваться синие угарные язычки.
     Саша вернулась чем-то обрадованная и смущенная.
     -- Пойдем к ним.
     -- Чего мы там не видели, Саша?
     -- Неудобно, зовут все-таки.
     -- Послушать, как товарищ майор шутят? Я чего-то не соскучился.
     -- Мы ненадолго. Пойдем, а то обидятся.
     Он  видел,  она почему-то  хочет  пойти,  что-то недоговаривает. Встал,
заправил гимнастерку.
     -- Загонит меня майор на гауптвахту, передачи будешь носить?
     -- Буду!
     -- Помни, сама отвела.
     У Фаи, как всегда, жарко натоплено. Пахло кислой капустой, она стояла в
миске на столе. Последний раз  он ел кислую капусту  дома,  до войны.  И еще
пахло жареным свиным салом. Но им только пахло.
     Фая захлопотала, усаживая их за стол:
     -- Чайку попьете!
     Братья сидели, оба красные, подбородки масленые.
     -- Вот она, эта рука его, погляди,-- говорила Фая и брала Третьякова за
скрюченные  пальцы  левой  руки,  показывала  Ивану  Даниловичу. Тот  глянул
снисходительно круглыми, будто усмехающимися глазами.
     -- Левая?
     И тут только заметил Третьяков, что  правая рука военкома, лежавшая  на
столе,-- в черной кожаной перчатке и рукав на ней, как на палке, обвис.
     -- Вместе-то вам как раз двумя руками  управляться,-- захохотал Василий
Данилович.-- Твоя лева, его-- права, во как ладно!
     -- Точно!-- сказал военком.
     -- Он, как знал, с детства левша. Бывало, отец  ложку выдернет: "Правой
люди едят, правой!" И в школе ему за нее доставалось. А как на финской праву
руку оторвало, вот она, лева-то, не зря и пригодилась.
     И опять военком сказал:
     -- Точно!
     Круглые  его  глаза сонно  усмехались.  По  выговору был  он, наверное,
из-под Куйбышева откуда-нибудь; в училище  у них  старшина,  родом из города
Чапаевска, вот так же выговаривал: "Точшно".
     -- Да он в одной левой побольше удерживает, чем другой в двух руках! --
похвалялся братом Василий Данилович, а тот молча позволял.-- Надо тебе сотню
врачей --  на другой  день сто и выставит. По  скольку  их каждого готовят в
институтах? Лет по пять?  По шесть?  А он  даст  двадцать четыре часа на всю
подготовку -- и вот они  готовые  стоят.  Надо  двести  инженеров, двести  и
выстроит перед тобой!
     Иван Данилович слушал,  посапывая, дышал носом, сонно усмехался. Качнул
головой:
     -- Погляди-ко в буфете, может, и ты перед нами выстроишь чего-нибудь?
     Василий  Данилович  заглянул  за стеклянную  дверцу,  вытащил  на  свет
заткнутую пробкой четвертинку водки.
     --  Три пятнадцать  до войны стоила! Шесть-- поллитра, три пятнадцать--
четвертинка. Еще коробка папирос "Казбек" была три пятнадцать.
     -- Да ты их курил ли тогда, казбеки-то?-- спросил старший брат.
     -- Оттого  и запомнил, что не курил. А пятнадцать  лишних копеек они за
посудину  брали,-- как особую хитрость отметил  Василий  Данилович.-- Это во
сколько же раз она поднялась? О-о, это она во сто раз подскочила! -- говорил
он, наливая в маленькие рюмки,  которые Фая недавно, видно, убрала, а теперь
одну за другой ставила,  стряхивая предварительно.-- Еще и  побольше, чем во
сто раз!
     И словно теперь только  узнав ей настоящую цену, он каплю, не стекшую с
горлышка, убрал пальцем, а палец тот вкусно облизнул.
     Неловко было Третьякову принимать рюмку.  В палате у них  кто бы что ни
принес,  считалось  общее. А  тут  он ясно  чувствовал: не свое  пьет.  Но и
отказываться было нехорошо.
     Выпили. Фая положила ему капусты.
     -- Капустки вот бери, закуси.
     -- Спасибо.
     И  незаметно пододвинул  Саше. А она, не  ожидавшая этого,  покраснела.
Братья захохотали.
     -- Здорово это у них получатся: он пьет, она заку-сыват!
     А Фая, будто сердясь, будто швырком, еще подложила на тарелку.
     -- Я не хочу, Фая, правда,-- говорила Саша.
     -- Врозь, что ль, положить?
     -- Нет, мы вместе.
     Они и были вместе сейчас, хоть старались друг на  друга  не смотреть. И
незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто
еще больше осердясь,  брала в свою руку  нечувствительные, скрюченные, вялые
пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:
     --  Чо,  он  ей навоюет, рукой  етой?  --  Она, как  тряпки,  разминала
бессильные его пальцы.-- Чо он может ей?
     Он отобрал руку, отшутился:
     -- У меня,  Фая,  работа умственная: не  пехота,  артиллерия. Тут можно
вовсе без рук.
     -- Ты, может, думашь чего? -- горячо напустилась Фая.-- По закону ведь,
по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!
     И младший брат любимым словцом старшего подтвердил:
     -- Точно!
     Теперь Третьяков понял, зачем их позвали сюда, что Фая шептала там Саше
на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что
человек она хороший.  Вот если б можно было  дров для Саши попросить. Ну что
ж, по крайней мере эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.
     Иван  Данилович,  от  которого  Фая и  Саша  ждали  слова, взял  живой,
красной,  мясистой  кистью  левой  руки  деревянный  свой  протез  в  черной
перчатке,  переложил  поудобней. Вот и  на правой была  бы у  него  такая же
сильная,  красная кисть.  Но, может  быть, потому он  и жив сейчас, что одна
рука  у  него  деревянная.  А уж  младшего  брата  наверняка  она  от фронта
заслонила.
     -- Ну что, Василий, есть у тебя там или вся? А то пожми, пожми.
     И Василий Данилович "пожал",  и как  раз три  рюмки  налилось. Крупными
пальцами старший брат взял свою рюмку, сказал неопределенно и веско:
     --  Который человек  кровь  свою за Родину пролил, имеет право! И будет
иметь!
     И первым махнул водку в рот. На улице Саша спросила виновато:
     -- Ты не обижаешься на меня? Он улыбнулся улыбкой старшего:
     -- Чудные вы обе с  Фаей.  А я  еще понять не мог, чего  мы туда  идем?
Заговорщицы...
     --  Но почему всегда-- самые лучшие?  Вот и отец мой и Володя бед