я спрашиваю: ты думаешь воевать?
     Визгнуло  коротко.  Откуда-то  недалеко  бьет:  визг--  разрыв!  Визг--
разрыв! А выстрела  не слышно. Но  батарея-- недалеко. Высунулся и еле успел
присесть:  так  низко  пронеслось,  казалось,  голову собьет.  Выглянул.  По
звуку-- из-за деревни откуда-то.
     На  поле  от  свежей  воронки расползались в  стороны  пехотинцы.  Один
остался неподвижно лежать  ничком.  Ее  если не уничтожить, эту батарею, она
тут  всю  пехоту  переколотит.  Пулемет  они  сами  уничтожат,  а минометная
батарея... И не выскочишь отсюда. Вот если б на крышу коровника забраться...
     Одним ухом он ловил полет мины,  в другом  раздавался накаленный  голос
командира дивизиона. А Третьякову орать не на кого, дальше -- одна пехота.
     -- Крыши коровников видите, товарищ Третий? На миг дыхание  пресеклось:
показалось, вот она летит, твоя... Рвануло так, что окоп встряхнулся.
     --   Крыши   коровников   видите?--   кричал   Третьяков,   оглушенный.
Пошевелился, отряхивая с себя землю.-- Там буду находиться.
     Донеслось неясно, сквозь глушь:
     -- Там наши? Немцы? Кто там?
     А черт их знает, кто там. Пехота  наша мелькала. Если на крышу залезть,
оттуда все должно быть видно.
     -- Буду там, доложу!
     -- Ты гляди...
     А что глядеть--  не  разобрал: уши забило  звоном. Тряхнул головой, еще
сильней зазвенело.  Крикнул Суя-рову отключаться.  Тут сидеть  нечего. Зачем
только сюда сунулся,  всех за собой  потащил...  Они сидят, а пехота на поле
под огнем лежит. Досидятся, что их тоже здесь ухлопает зря. Но до чего вдруг
спасительным показался этот окоп, когда надо теперь вылезать из него!
     -- Кытин! Давай первым.
     Первому особенно неохота лезть. Но  первого и  пулеметчик  не  ждет, он
после изготовится, других ждать будет.
     -- Бери катушку,  аппарат--  и пулей в подсолнухи! Кытин смахнул с  губ
шелуху, обтер ладони о колени, посерьезнел. Закинул автомат за спину, смерил
прищуренным глазом расстояние.
     -- Я пошел.
     Лег животом на бруствер, перекинул ноги, вскочил и побежал, метя полами
шинели  по траве.  Они  смотрели.  Не  добежав,  кинул вперед  себя  тяжелую
катушку,  нырнул  за ней следом головой в подсолнухи.  Когда ударил пулемет,
только шляпки раскачивались, указывая след.
     -- Суяров! Давай ты.
     Тот   сосредоточенно  куском  напильника   по  кремню   высекал  огонь.
Торопился.  Прикурил.  Несколько  раз   подряд   жадно  затянулся.   Цигарка
вздрагивала в пальцах, а он сосал ее, сосал.
     -- Ждать, пока ты накуришься?
     --  Щас,  товарищ лейтенант,  щас...  Руки  копошатся у  рта, дергается
обрубок безымянного пальца.
     -- Долго ты?
     -- Сейчас, товарищ лейтенант... Лицо опавшее,  все мокрое от  пота, как
облитое. Он стал вдруг отползать, сидя, заслоняться локтем.
     -- Вии-уу!-- потянулось к ним из-за поля.-- Бах! Бах! Бах!
     -- Ты  пойдешь, нет?  Пойдешь?  И сапогами подымал  его с  земли, а тот
ложился на спину.
     -- Пойдешь? Пойдешь?
     Суяров охал изумленно, внутри у него охало.  Опять разорвалось наверху.
А они тут возились  в дыму,  в окопе. Не владея собой, Третьяков схватил его
за отвороты шинели, поднял с земли, притянул:
     -- Жить хочешь?
     И тряс, встряхивал  его.  Близко перед  глазами-- облитые  потом  веки,
вздрагивающий, мерцающий взгляд.
     --  Больше  всех хочешь жить? И чувствовал  дрожь  в себе  и сладостное
нетерпение:  бить. Пхнул  от  себя,  Суяров глухо  ударился спиной о  стенку
окопа, выронил из носа кровь, яркую,  как сок недозрелой вишни. Распахнутыми
глазами глядел с  земли, а сам  опять валился  на спину, поднимал  над лицом
копошащиеся пальцы. -- Живи, сволочь!
     Третьяков    схватил   его    автомат,    схватил   катушку,    большую
восьмисотметровую  немецкую  катушку  красного  телефонного провода, выкинул
наверх.
     Кто-то стонущий свалился в окоп. Зеленая пилотка. Испуганный, мутящийся
взгляд. Руками в крови, в земле зажимает  живот сбоку. Увидел это, когда уже
разгибался бежать. На миг спасительная мысль: остаться, перевязать... Но уже
бежал, в  руке  гремела катушка, провод сматывался  на землю. И  тут  возник
из-за  поля вой мины.  Ни выстрела, ни толчка-- только этот отдельный, самый
из всех слышный вой.  И, пригибаясь  все  ниже по  мере того, как возвышался
вой, Третьяков  с  разматывающейся катушкой в  руке  бежал  под него, как  в
укрытие, ноги сами несли быстрей,  быстрей. И быстрей, быстрей, неотвратимей
понеслось сверху. Снижался железный визг, в него  одного нацеленный. Упал на
землю. Всем своим распятым на земле телом, спиной между лопатками чувствовал
его,  ждал. И  когда сделалось нестерпимо, когда  дыхание  перехватило, визг
оборвался.  Смертная зависла  тишина. Зажмурился...  Рвануло сзади.  Вскочил
живей прежнего. Отбегая, глянул назад. Дым разрыва стоял над окопом. Добежал
до подсолнухов, упал.  Глянул еще раз.  Из самого окопа исходил дым разрыва.
Там были Суяров и командир взвода в зеленой пилотке.





ГЛАВА VII
     Прижимаясь  к  бревенчатой стене коровника, Третьяков ощупью  дошел  до
угла,  выглянул. Свистнуло у виска. Переждал, собрался. Вжав голову в плечи,
перебежал пустое пространство. Упал.  Жирная от навоза, перемешанная парными
копытами засохшая земля. Вскочил, скидывая доску, запиравшую ворота, увидел,
как под жердями загона  проползает Кытин, весь вывалянный в соломе и навозе.
Потянул ворота на себя, внутрь шарахнулись овцы.
     Вбежал Кытин, разматывая за собой провод.
     -- Аппарат подключай, быстро!
     И полез наверх. Мешала шинель. Торопясь, обрывая крючки,  скинул ее  на
землю. Грохнуло  за стеной, из пробоины в крыше, солнечный столб косо уперся
в солому.  Третьяков опять влез на загородку, подпрыгнул, схватясь руками за
балку, подтянулся, сел  верхом.  Слой птичьего  помета,  бархатный слой пыли
лежал на ней. Вставши  на балке  во весь рост, прикладом автомата вышиб  над
собой  шифер, полез наружу.  По рубчатой крыше, придерживаясь рукой, взбежал
на  резиновых  подошвах,  лег  за  коньком  на  горячий  шифер.  Вот  откуда
распахнулось все!
     Внизу он  видел бой  в  деревне. На  огородах, за  домами накапливалась
пехота,  по одному перебегали  улицу.  Пыльная улица, как смертная черта, по
ней  непрерывно мели пулеметы. Уже несколько человек распласталось в пыли. И
все равно  то один,  то другой пехотинец отрывался от дома, бежал стремглав,
вжимая голову, падал на той стороне.
     За деревней, за  садами, так  близко,  что лица различались  в бинокль,
увидел Третьяков минометную батарею в  логу. Дюжий немец  в каске,  стоявший
меж  двух задранных вверх минометных стволов, с обеих рук поочередно опустил
в них мины, пыхнуло раз за  разом, и в траве приподнялся телефонист. Стоя на
коленях,  он  ждал с  трубкой. Что-то  закричал,  взмахнул  рукой:  немецкий
наблюдатель, лежавший где-то с биноклем, передал ему команду.
     Третьяков  ударил  в крышу прикладом автомата,  пробил  шифер  рядом  с
собой: -- Кытин!
     С яркого солнца глаза  не различали, что там внизу: тьма, косые пыльные
полосы света из пробоин в крыше.
     -- Связь есть, Кытин?
     -- Есть!
     Кытин  возился в соломе,  что-то  делал с телефонным аппаратом. В  углу
коровника сбились овцы.
     -- Батарею вызывай!
     С  вечера еще,  когда  садилось  солнце,  приметил Третьяков  невысокий
курган.  Срезанный понизу туманом, он парил над  полем, а на освещенной  его
вершине,  показалось,  копошатся  немцы.  Он дал по  кургану один  снаряд  и
приказал  записать установки:  репер номер один.  От него он сейчас  выведет
снаряды на цель.
     Командир  дивизиона  некоторое время путал его  вопросами: проверял, не
отсиживается   ли    он   где-либо.    Потребовал   ракетой   указать   свое
местонахождение, но ни ракеты, ни ракетницы у Третьякова не было.
     На минометной батарее  немец  в  каске  тем временем поочередно опускал
мины  в  стволы  минометов.  Ему  подавали  их  снизу,  а он-- левой-правой,
левой-правой-- хвостами вниз опускал их  и поспешно зажимал уши. Из  стволов
пыхало, и, пока мины летели в воздухе, он успевал другие покидать в стволы и
что-то весело  кричал  и  зажимал  уши  под  каской.  И дальше, за  кустами,
невидимые  отсюда, били из оврага минометы. Там вздрагивали верхушки кустов,
от  них  отскакивали  летучие  дымки,  подхватываемые  ветром,  и  каска  то
появлялась  там, то исчезала. Минометная  батарея  вела  губительный  беглый
огонь, мины рвались  на  том самом поле  между посадкой и  подсолнухами, где
лежала наша распластанная пехота.
     Наконец  разрешили открыть  огонь.  Третьяков  передал команду. Бахнуло
позади,  будто  не орудие  выстрелило,  а  тяжким  чем-то саданули  в землю.
Разрыва своего  он ждал не дыша. Из всего  боя, из всей  войны только и было
сейчас для него то место  на земле,  где должен был взлететь разрыв снаряда.
Немцы-минометчики  попадали  вдруг на  землю.  Потом начали  подыматься.  Но
разрыва он так и не увидел.
     Третьяков  убавил прицел, взял  левей. Пока ждал от Кытина  "Выстрел!",
увидел случайно, как от  угла  дома  оторвался пехотинец, бежал через улицу,
быстро  мелькая  подошвами  окованных ботинок. Под ноги резанула  пулеметная
струя, как черту по пыли провела. Пехотинец упал.
     -- Выстрел!--  раздалось  снизу.  Ловя ухом полет снаряда,  он мысленно
направлял  его в  цель, а сам  уже стоял на  крыше на коленях и  не  замечал
этого.
     Немцы  еще  дружней  попадали  на  землю,  но разрыва  опять  не  было.
Машинально глянул на то место, где упал пехотинец.  Пусто. Никого. Но как-то
не связалось в сознании: увидел и забыл.
     В третий раз он передал команду, и снова все то же повторилось. Облитый
потом-- три  снаряда  выпустил и  не только  в вилку не  взял цель,  разрыва
своего не нашел,-- он резко  убавил  прицел. Пока  ждал, увидел  сверху, как
из-под сарая, из-за телеги у стены, высунулась голова, плечи немца. Скрылся,
опять  выглянул.  Третьяков  лег  за  коньком крыши,  потянул  через  голову
автомат.  Ремнем  скинуло  пилотку,  успел  только  глянуть  вслед, как  она
скользнула вниз по шиферу.
     Немец уже вылез весь. Никем не видимый, он выбирался к своим. Сгибаясь,
сильно  припадая  на  левую  ногу,  побежал.   Единственно  боясь  упустить,
Третьяков повел  следом  ствол  автомата. Он уже  нажимал спусковой  крючок,
когда немец,  словно  ощутив,  обернулся, показал  лицо. Тревога и боязливая
радость были на нем: спасся, жив! И тут же лицо дрогнуло непоправимо.  Немец
начал распрямляться, распрямляться, мучительно-сладко потянулся спиной, куда
вошла  очередь,  выгнул грудь;  поднятые, судорогой сводимые  руки завело за
плечи. И рухнул, роняя автомат.
     В тот  же  самый момент  увидел  Третьяков свой  разрыв.  Среди  других
разрывов на  поле, позади батареи, из кустов встал дым.  Овраг там, низина--
вот почему он не видел своих разрывов: в овраге рвались. Он изменил прицел.
     -- Выстрел!-- прокричал снизу Кытин. С биноклем у глаз Третьяков  ждал.
Солнце отвесно пекло затылок, мокрую спину между лопаток.
     В   логу  немцы   вдруг  кинулись   от   минометов.   Падали  на  бегу,
распластывались  кто где. Долгий, бесконечный миг ожидания длился. Отчетливо
видел сейчас Третьяков  в бинокль брошенную огневую позицию: ящики с минами,
задранные вверх  стволы минометов, блеск солнца на пыльных стволах--  пусто,
время  остановилось. Один минометчик не выдержал,  вскочил  с земли... И тут
рвануло из низины.
     --  Батарее три  снаряда-- беглый огонь!-- кричал Третьяков. И пока там
рвалось и взлетало, под ним дрожала крыша, на которой он лежал.
     А  когда опала выкинутая взрывами земля, когда дым  потащило ветром, на
огневой  позиции,  открывшейся вновь, ничего  не было.  Только  перепаханная
земля, воронки.
     Потом заметил: что-то живое шевелится на той стороне оврага. Вгляделся.
Одолевая гребень, выползал из оврага минометчик,  через силу волочил себя по
земле, как передавленный.





ГЛАВА VIII
     В  пыли  и дыму,  заслонивших  солнце,  сражение шло не первый час. Уже
танки, застрявшие перед противотанковым рвом, перебрались через него, и один
горел посреди поля. Был слух, что левей  прошла панцирная пехота: в стальных
касках, со  стальными пластинами  на позвоночнике,  со стальным  панцирем на
груди,  они будто бы раньше танков первыми форсировали  противотанковый ров.
За  всю войну  такой нашей пехоты  Третьяков не видел, но говорили, что  она
прошла левей.
     У  противотанкового  рва,  расковырянного  снарядами,  стояла  подбитая
тридцатьчетверка,  а по  полю остались лежать пехотинцы.  В своих выгоревших
гимнастерках, со скатками через плечо, кто в  пилотке, кто стриженой головой
в жесткой,  посохшей  траве, сливались они с этим рыжим  полем.  И уже ничей
голос--  ни взводного,  ни  ротного, ни командующего, окажись он  тут,--  не
способен  был поднять их. Никому не подвластные отныне, лежали  они  в траве
перед  противотанковым рвом, будто  все еще ползли. И внизу, скатившись туда
от  разрыва, чуть не  наступил  Третьяков  на полузасыпанного глиной  бойца.
Чей-то зеленый телефонный провод пролег через него поперек.
     Когда вылезли изо рва и бежали с Кытиным по полю, разматывая  за  собой
провод, пули высвистывали так близко, что  Третьяков на бегу дергал головой,
будто отмахивался от них. Внезапный артналет положил обоих.  В какой-то миг,
оторвав лицо от земли, увидел  впереди угольно-серую, снеговую в жаркий день
тучу. Клубящейся грозовой стеной стояла она,  а  перед  ней  высоко метались
голуби,  ослепительно  белые.  И  вдруг увидел,  как  одного срезало  пулей,
впервые в жизни Третьяков увидал это. Голубя подкинуло выше стаи, закружась,
он падал вниз, оставлял в воздухе перья  из раскрывшегося крыла. И-- холодом
по сердцу: "Убьет меня сегодня!.." Подумал и сам испугался, что так подумал.
В следующий  момент, вскочив, он бежал по полю с автоматом в опущенной руке.
Согнутые,  бегущие впереди  пехотинцы в  своих гимнастерках  казались белыми
перед черной стеной тучи, как на негативе.
     Нырнув   головой  в  дым  разрыва,  падая,  Третьяков  поймал  на  лету
снижающийся вой мины. И стон чей-то близко, захлебывающийся, жалобный:  "Ой!
О-оо! Ой-е-е-еи!.." Стремительней вой мины. Больней стон.  И еще  два голоса
лаются  поспешно:  "Дай,  говорю... Отдай!" "Вот она  тебе щас  даст...  Щас
отдаст..."  Показалось, один голос-- Кытина. Грохнуло. Стон оборвался. Когда
Третьяков вскочил, Кытин и пехотинец  в пыли  разрыва тянули друг у друга из
рук катушку немецкого телефонного провода, топтались на месте. Пехотинец был
здоровей,  рослый,  в  распахнутой шинели.  Кытин, успевая  перехватываться,
ударял его по рукам сверху. И еще ногой доставал. При этом кричал отчаянно:
     -- Товарищ лейтенант! Лейтенант! Железный скрежет снаряда. Оба присели,
катушку ни один не выпускал из рук.
     -- Товарищ лейтенант!..
     -- А ну, брось! --  набежав,  закричал  Третьяков.  Пехотинец  неохотно
отпускал руки.
     -- Моя катушка. Я  ее нашел на  поле...  Взрывной  волной  качнуло всех
троих.  Вытряхивая землю  из-за  шиворота,  Третьяков  видел,  как Кытин  на
корточках уже подсоединяет конец добытого провода:
     -- Нашел-- еще найди. Их вон сколько...
     А сам прятал довольную улыбку.
     Они спрыгнули  в траншею, когда над ней еще стояли пыль и дым. Усевшись
на  катушку с проводом, словно и  тут охраняя ее,  Кытин подключал  аппарат.
Третьяков лег локтями на бруствер, оглядывал поле в бинокль. Стекла окуляров
запотевали,  пот  щипал  растрескавшиеся  губы,  тек  по  ложбине  груди под
гимнастеркой.
     Впереди  спешно  окапывалась  пехота.  Среди  переползавших  по  земле,
распластанных на ней  пехотинцев столбом  взлетали разрывы, дымы  шатало над
полем, и  безостановочно,  не давая пехоте подняться, секли пулеметы.  И над
головой,  за толщей  воздуха-- дрр!.. дрр!..-- глухо раздавались  пулеметные
очереди, то снижаясь, то  отдаляясь, завывали моторы-- клубком перекатывался
воздушный бой.
     По траншее все время  перебегали люди. Один  раз, прижавшись к  стенке,
мельком  увидел  Третьяков,  как  протащили под мышки  кого-то.  Задравшаяся
гимнастерка, впалый  желтый живот... Знакомой  показалась стриженая голова с
залысинами, чья-то рука надевала на нее пилотку.
     Прибежал исчезнувший было Кытин.
     --  Товарищ лейтенант, там такие  туннели  под  землей!  Метров  десять
глубины, ага! А сам уже что-то жевал.
     -- Хлеба хотите? Он там все побросал. Идите гляньте. Над головой метров
десять глины, ни один снаряд не возьмет.
     За поворотом траншеи в боковой щели друг на друге лежали убитые  немцы.
Верхний раскинул ступни в продранных носках, мундир разорван у горла, вместо
лица-- запекшаяся  черная корка  земли и  крови, а над  ней  ветром шевелило
волнистые светлые  волосы. Несколько раз переступал  Третьяков  через убитых
немцев,  пока  спускался  вниз, в темноту после яркого солнца,  хватаясь  за
стены руками.
     Тут все звуки глуше, от взрывов-- они, как удары, отдавались под землей
-- подскакивали огни свечей, и сыпалось с мощного глиняного  свода. На полу,
в желтом сумраке, белели бинты раненых. Среди них  увидел он командира роты.
Голый по пояс, коричневый в этом свете,  сидел он на земле, а  санитар, стоя
на  коленях, обматывал  ему грудь  бинтами.  Узнав Третьякова, командир роты
поднял бессильно клонившуюся залысую голову:
     -- Вот... опять стукнуло... На один бой меня не хватило...
     Туннель, как дымом, наполнялся пылью, удары  отдавались  непрерывно,  и
уже казалось, что-то происходит наверху. Стоя над командиром роты, Третьяков
спрашивал:
     -- Старшой, ты говорил, начальник штаба  у вас был под Харьковом. Здесь
он, а? Не видал? Про дядьку хотел узнать...
     И взглядом торопил, помогал вспомнить. Но командир роты, подняв голову,
смотрел на свод потолка, откуда  на  лицо ему сыпалась глина. Среди  раненых
возникла тревога. Они щупали вокруг себя оружие, некоторые куда-то ползли.
     Наверху  все  грохотало.  Пока  пробирался  туда,  повсюду  в  проходах
толклось множество  набежавшего  откуда-то народа. И  в  траншее-- толкотня,
крики,  испуганные  лица. Визгнуло коротко.  Разрыв.  Разрыв. Танки!  Еще  и
голову  не высунув  из траншеи, понял: они. Бьют прямой наводкой: выстрел --
разрыв. Опять визгнуло коротко, всех пригнуло в  траншее.  Осыпанный сверху,
Третьяков  выглянул  из-за  бруствера:  танки. Низкие, длинноствольные,  они
появились из-за бугра, на котором  вращались  крылья мельницы.  Два танка...
Еще за  ними -- один, два, три... У переднего  пушка сверкнула  огнем.  Дало
так, что звоном уши заложило.
     -- Кытин!
     Валялся  засыпанный землей  аппарат. Катушки с проводом  нет. И  Кытина
нигде нет. Третьяков схватил трубку. Нет связи. Неужели убежал?
     На  поле лежала  неокопавшаяся  пехота.  Танки  шли, и  перед ними, как
ветром, снимало с земли людей. Они вскакивали по одному, бежали, пригибаясь,
словно на четвереньках, разрывы сметали бегущих.
     -- Я те побегаю! Я  те побегаю!  -- яростно кричал  в  трубку  командир
батальона и тряс матерчатым  козырьком фуражки над  глазами,  а сам весь под
землей стоял, в проходе в туннель.
     Лейтенант-артиллерист  беспомощно   суетился  с  картой   у   телефона,
белый-белый. Оправдывался в трубку, огня не открывал.
     -- Какие у тебя пушки?-- крикнул Третьяков.
     -- Гаубицы... Стодвадцатидвух...
     -- Где батарея?
     -- Вот. Вот,-- показывал лейтенант на карте, смотрел с надеждой.
     Третьяков прикинул расстояние:
     -- Открывай огонь!
     И стал передавать команду.
     Какой-то  парень,  чубатый,  в сержантских  погонах, неизвестно  почему
толкавшийся здесь, восхищенно смотрел на Третьякова.
     -- Вот молодец, лейтенант!
     И тут Третьяков услышал в трубке задыхающийся голос Кытина:
     -- Акация, Акация!..
     -- Кытин?
     -- Я! Тут порыв на поле...