И сейчас же голос командира дивизиона:

     -- Что там у вас происходит? Третьяков! Что делается там у вас?
     -- Немец контратакует танками! Надо заградительный огонь...
     -- Танки, танки... Сколько видишь танков? Сам сколько видишь?
     -- Пять видел... Сейчас...
     Он  хотел сказать  "посчитаю", его  ударило,  сбило  с ног. Комья земли
рушились  сверху,  били по  согнутой  спине,  по голове,  когда он,  стоя на
коленях над  аппаратом, сдерживал  тошноту. Тягучая слюна текла  изо рта, он
рукавом вытирал ее. Подумал: "Вот оно..." И поразился: не страшно.
     На дне траншеи ничком лежал чубатый сержант, выкинув перед  собой руку.
Пальцы  на ней шевелились.  А  там,  где только  что комбат  кричал  и  тряс
козырьком, дымилась рыхлая воронка.
     Поднявшись на слабых ногах, не понимая, ранен он,  не ранен,-- но крови
на нем нигде не было,-- Третьяков увидел поле, разрывы, бегущих, падающих на
землю  людей. Медленно,  словно  это голова  кружилась,  вращались на  бугре
пробитые полотнища-- крылья  ветряной мельницы, то заслоняя нижним краем, то
открывая   идущие  танки.   И  чувствуя  неотвратимость   надвигающегося   и
остановившееся  время, сквозь звон  и глушь  в  ушах, как чужой,  слыша свой
голос,  он передавал  команду дивизиону.  Вскинул  бинокль к  глазам. Резче,
ближе   все   стало,  притянутое   увеличительными   стеклами.   Взблескивая
гусеницами,  надвигался  вырвавшийся  вперед  танк,  и   крыло   мельницы  с
оторванным полотнищем, опускаясь сверху, отделяло его от остальных.
     Вскинулся  разрыв.  Что-то  дернуло  телефонный  аппарат,  поволокло  с
бруствера.  Подхватив  его,  прижимая  коленом  к  стенке  окопа,  Третьяков
прокричал   новую  команду.   Сильней   дернуло   аппарат.   Обернулся.  Над
бруствером-- черное, белозубое улыбающееся лицо.
     -- Насруллаев!
     Еще шире,  радостней  улыбка, зубов сто выставил напоказ, и все  белые,
крепкие.  Насруллаев, его  связист, лежит  на земле. Приполз.  И две катушки
телефонного провода на нем. И провод в руке, за который он дергает.
     -- Вниз прыгай! Быстро!
     Улыбается, как будто не понимает русского языка.
     -- Вниз, кому говорю! Кытин где?
     Потянулся  сдернуть  Насруллаева в окоп,  но  ударило под локоть, болью
прожгло  руку.  Он  подхватил  левую  руку  другой  рукой,  в  которой  была
телефонная трубка, не понимая, кто его ударил, чувствуя только, что не может
вдохнуть. И раньше, чем он увидел свою кровь,  увидел страх  и боль на  лице
Насруллаева, смотревшего  на  него.  Потом закапало из рукава  шинели. Сразу
ослабев, чувствуя, как  обморочно немеет лицо, губы, он сел  на дно траншеи,
зачем-то здоровой рукой нашаривая рядом с собой автомат.





ГЛАВА IX
     Горела  деревня, вдали за нею  горела станция Янце-во. Там все рвалось,
из огня,  как искры из костра, взлетали в  черное небо  трассы пуль. Все это
возникало то  позади,  то сбоку,  то  спереди откуда-то.  Машина  бездорожно
ползла  по полю во  тьме,  в  сумеречных отсветах  пламени,  проваливалась в
воронки, раненые катились друг на  друга, стонали, копошились в кузове, пока
полуторка, завывая слабым мотором, выбиралась на ровное. И опять  кружили по
полю, то отдаляясь, то будто вновь приближаясь к бою. Один раз, как видение,
возникло:  догоравшая  мельница  распадалась на  глазах,  рушились  огненные
куски; словно раскаленный проволочный каркас, светился остов.
     От толчков и  тряски  у Третьякова  пошла кровь горлом, он вытирал  рот
рукавом.  Вытрет,  посмотрит -- черный мокрый  след  на  сукне.  Из всех ран
только  одну  и почувствовал он в первый  миг,  когда ударило под локоть  по
самому больному, по нерву, вышибло автомат из руки. А потом еще четыре дырки
насчитал на нем санитар.  Дышать не давал осколок, вошедший меж ребер. Из-за
него и шла кровь ртом. Весь сжимаясь в ожидании боли,  он  приготавливался к
новому толчку, когда опять машина провалится и отдастся во всех ранах.
     -- Ой, о-ой! -- всхлипывал рядом  с ним младший  лейтенант.-- Ой,  боже
мой, что ж это? Ой, хоть бы скорей бы уж...
     Один раз, когда особенно резко тряхнуло, Третьяков от  собственной боли
закричал на него:
     -- Имей совесть в конце-то концов! Тебе что, хуже всех?
     И тот замолчал.  И опять кружили по полю, кружению этому не было конца,
мотор то завывал с надрывом, то глох, свет ракет опускался в кузов до самого
дощатого  пола, и  вновь  смыкалась  темнота. А  время измерялось толчками и
болью.
     Стали. Раздались голоса в темноте, шаги. Заскрежетало железо. Откинулся
борт. По  одному начали  снимать,  сводить  раненых. Когда снимали  младшего
лейтенанта, он не стонал. И голоса замолкли. Его отнесли в сторону, положили
на землю в темноте.
     Незнакомый старшина  помог Третьякову слезть, суетился,  подставлял под
него плечо:
     -- На меня, на меня обопрись. Сильней наваливайся, ничего.
     Присохшая к  ране штанина оторвалась, горячее потекло по  ноге. Значит,
еще одна  дырка.  Ее  не  чувствовал  до  сих  пор.  Быстро  подошел  кто-то
решительный, маленький, в ремнях. Третьякова остановили перед ним.
     --  Вот  ты  какой,  лейтенант...  Сейчас  мы тебя  отправим,  медицина
подлечит, опять вернешься в полк. Будем ждать.
     Сверху  Третьяков  увидел  на  нем  погоны  капитана,  понял:  командир
дивизиона. Из боя по голосу не таким он представлялся маленьким.
     -- Я на  тебя  кричал сегодня.-- Капитан нахмурился  строго.-- Все мы в
бою нервные. Ты не обижайся, нельзя.
     -- Я не обижаюсь.
     Все плыло перед глазами, деревья над головой  качались, а может, это он
качался. И трудно было дышать.
     -- Нельзя обижаться, вот именно: нельзя. Опять старшина повел его, а он
просил, плохо слыша свой голос:
     -- Меня туда... Туда отведи... Осколок меж ребер не давал вдохнуть.
     -- Туда... старшина...
     И тянул к  кустам.  А тот, не понимая от старательности, только сильней
подпирал плечом, взваливал его на себя:
     -- Щас мы придем, недалеко тут, щас...
     -- Старшина...
     -- Ничего!
     Наконец  догадался,  засуетился,  сам  начал  снимать  с  него  ремень,
распустил ремешок на брюках.
     -- Отойди,-- просил Третьяков.
     -- Чего там!
     --  Отойди... прошу...--  Вдохнуть  глубоко не  мог, голос от этого был
совсем жалобный.-- Да отойди же.
     Рукой держась за деревце, он качался с ним вместе,  слабый, хоть плачь.
Но и это готов  был перенести, только б не стыд. А старшина, дыша махоркой и
водочкой, повторял: "Чего там!"--  и не  обидно,  охотно, просто обходился с
ним.
     -- А мне доведись?-- говорил он, за таким делом окончательно перейдя на
"ты".-- Неужли не помог бы? Тут друг дружке помогать надо как-либо.
     И не отходил, поддерживал его все это время. После сам застегнул на нем
штаны  --  у  Третьякова  уже  и  сил не  осталось  сопротивляться,  оправил
гимнастерку, поглядел на  командирский ремень у  себя  в руках, на пряжку со
звездой, застеснялся:
     -- Ремень у тебя  хороший... Они, в госпитале, знаешь  как?  Что на ком
прибыло, то им и найдено. Лежал, знаю.
     Вздохнул, помялся: очень ему не хотелось расставаться с ремнем.
     -- А если который без памяти, так и концов  потом не найдет и  спросить
не знай где.
     -- Бери,--  сказал Третьяков,  будто рукой махнул. Не  ремня ему сейчас
было жалко. Чего-то совсем  другого по-человечески было  жаль. Да  и это уже
становилось  безразлично. А  тот радостно засуетился,  запоясывал его  своим
ремнем, говоря невнятно:
     --  Мой  тоже  годный  еще.  А что  потрепался,  так его  солидольчиком
смазать...
     Заправил, обдернул--  болью  каждый раз отдавалось в ранах,-- заверил с
легкостью:
     -- Тебе там новый дадут!
     Опять Третьякова куда-то  вели, везли, трясли. Потом он сидел на земле.
Сквозь лес прозрачное светилось  зарево: красное зарево,  черные  деревья на
нем.  И всюду  под деревьями  лежали,  сидели,  шевелились на земле раненые.
Погромыхивало. Из палатки  невдалеке  выводили перевязанных, свежие бинты на
них  резко белели.  И  пока  санитары,  ступая  меж  людьми,  выбирали, кого
следующего  взять,  раненые  с земли  смотрели  на  них,  стоны  становились
жалобней. Вынесли человека на носилках. Брезентовый полог проехал по нему от
сапог до головы в бинтах.
     Третьяков  слышал все  сквозь  звон  в  ушах. По временам  звон начинал
отдаляться, проваливался... Вздрогнув,  он  просыпался. Сердце  колотилось с
перебоями.  Он  знал:  спать  нельзя.  Это  как  на   морозе:  заснешь--  не
проснешься. И крепился, чтоб не заснуть. А в нем слабело  все, сердце уже не
билось, дрожало. Он чувствовал,  как жизнь  уходит из него. Один раз услышал
над собой голоса:
     -- Не спи, лейтенант!
     Черная тень заслонила зарево, нагнулась ниже:
     -- Э-э, ну-ка давай. Давай, давай, вставай... Пособи, Никишин. Вот так.
Во! Идти можешь?..
     Жесткий брезент,  ободрав  по лицу,  скинул с  головы пилотку.  Санитар
поднял, сунул ему в карман шинели.
     Внутри, под белым провисшим пологом, свет керосиновых ламп ослепил.
     Пока раздевали его, все возникало отдельно.  В  углу  -- голый  по пояс
человек, поддерживая одну руку свою другой рукой, смотрел сверху, как сестра
вытягивает пинцетом у него из  локтя, из черной дыры, пропитанный коричневый
бинт.
     Над  столом  нагнулись  врачи  в  масках.  Там,  под  руками  у  них,--
остриженная круглая голова, вместо виска  и скулы--  масленые сгустки крови,
сплошная рана.  Никелированными щипцами  врачи  копошатся  в  ней,  вынимают
что-то,  звякает металл в тазу под столом. Глаза человека, блестящие сильно,
черные, нерусские в разрезе, смотрят перед собой отдельно от  боли, отдельно
ото всего, а желтая нога, вылезшая из-под простыни, дрожит мелкой дрожью.
     Третьяков тоже дрожал, раздетый догола. Теплым был стол, когда его туда
положили. Хирург у  отодвинутого полога курил  из чужой  руки. Свои  руки  в
перчатках  держал поднятыми  на уровень плеч. Завязанный по  глаза  нагнулся
сверху, маска  притягивалась дыханием, обозначая рот, нос,  притягивалась  и
отпадала. Чем-то тупым  повели по телу. Звякнул  металл в  тазу. Опять будто
тупым  скальпелем  провели,  тело  само  сжималось  от  ожидания  боли.  Еще
несколько раз звякало в тазу. И-- резанула боль.
     -- Ноги прижмите! -- сказал хирург. Раскаленное вошло внутрь  до самого
сердца, задохнулся.
     -- Кричи, не терпи! Кричи!
     Женский  голос то пропадал, то рядом дышал, над  ухом. Кто-то  промокал
ему бинтом лоб, лицо. Один раз близко возникли глаза хирурга, глянули зрачки
в зрачки. Что-то сказал. И просторней вдруг стало сердцу.
     Когда уже перевязывали, женщина подала в ватке кровавый сгусток.
     -- Осколок на память возьмешь?
     -- Зачем он мне?
     И этот звякнул о таз.
     Слабого,  дрожащего  отвели Третьякова  в палатку.  И  под шинелью, под
одеялом он  продрожал полночи.  Закроет глаза и  опять видит: бегут согнутые
пехотинцы  в  сухой  траве, впереди  стеной--  черная  туча,  гимнастерки на
пехотинцах и  трава-- белые. А то  вдруг  видел,  как дрожит на операционном
столе  желтая  нога, каменно  напрягшаяся  от  боли,  со  сжатыми  в  щепоть
пальцами.
     И не раз в эту  ночь видел он Суярова, зажмуривался  и все равно видел,
как бил его  там, под обстрелом, на  гиблом этом поле,  а  тот повалился  на
спину,  мигает,  заслоняясь  руками.  Ведь это последнее, что было у  того в
жизни:  как  били его. На черта он взял себе это на  душу!.. И еще палец  на
руке, безымянный,-- отрубленный, как у мамы...
     Пехота бежала  среди взлетающих разрывов, и  туча  дыбилась  стеной  за
противотанковым рвом. Что-то заклубилось в ней, как пыль закрутило  смерчем.
Покачиваясь, оно приближалось. И вдруг со сладкой  болью  в груди все  в нем
раскрылось навстречу:
     "Мама!"
     Печальная-печальная стояла  она на той стороне, смотрела  безмолвно. Он
чувствовал ее, как дыхание на щеках.
     "Мама!"
     И, задыхаясь от любви к ней, радуясь,  что впервые за взрослую жизнь он
может сказать  ей это  и ничего между ними не стоит, он устремлялся к ней, а
его тянули за плечо,  не пускали, оттягивали назад.  Он  дернулся  с болью и
проснулся. В  сером рассвете чья-то забинтованная  голова,  как  белый  шар,
качалась над ним.
     -- Чего тебе?-- спросил Третьяков и отвернулся: щеки его  были мокры от
слез.
     -- Кричал ты. Может, нужно что?
     -- Ничего мне не нужно.
     Он  жалел, что  его разбудили.  Долго  лежал  так.  Светало.  В палатке
началась суета.  Санитары срочно поили раненых горячим чаем, подбинтовывали,
проверяли  повязки.  Несколько  раз,  взволнованный,  заходил  врач.  Что-то
готовилось. Наверное, отправка в тыл.
     Снаружи, за пологом, когда его открывали, все было в росе. И они лежали
вровень  с  росой. Холодное  солнце поднялось и  стояло над  лесом.  Раненые
прислушивались к недальнему громыханию боя, шевелились беспокойно на соломе,
застеленной плащ-палатками.
     Рядом  с  Третьяковым,  спеленатый  бинтами,   сидел  командир  батареи
противотанковых  пушек.  Обеих рук у  него не  было  выше локтей.  Третьяков
чувствовал  парной,  железистый  запах его  крови, пропитавшей  бинты в  тех
местах, где  кончались обрубки  рук. Поддерживал комбата  под спину боец его
батареи, тоже раненный в этом бою, поил чаем из кружки, кому-то  рассказывал
за его спиной, как пошли на них немецкие танки, как все получилось.
     -- Главное, он ведь портной был до войны,-- громко говорил боец, словно
бы без рук комбат теперь уже и не слышит, и кружкой не попадал ему в губы. А
тот  сидел, ждал покорно.-- Как  ему  без рук? Без рук он и на  хлеб себе не
заработает,-- все так же при нем, как без него, говорил боец.
     Что-то  кавказское  или еврейское было  в  лице комбата:  белый  нос  с
горбинкой, глаза навыкате, рыжеватые пониклые усы на бескровном лице. Отчима
оно напомнило Третьякову, только тот усов не носил.
     Резко раздернули  вход  в палатку и, заслоня солнце, вместе  с длинными
тенями, двинувшимися  впереди  них  по  земле,  толпой  вступили  в  палатку
несколько офицеров. Первым--  полковник  в  орденах.  Из-за  голов испуганно
выглядывал врач.
     --  Здорово,  орлы!  А  кто первым  из  вас  в бою  вскочил в  немецкую
траншею?-- Молчание было некоторое время. Полковник ждал. Шелестом прошло по
раненым:
     "Командир дивизии!.." У входа в палатку  поднялся с соломы легкораненый
боец, молодой, бравый -- хоть под знамя ставь.
     -- Я, товарищ полковник!
     Командир дивизии оглядел его.
     -- Молодец! Герой!
     И только повернул  назад тугую  шею, а уже адъютант  из ящичка, который
перед  собой  держал,  подавал  большую  серебряную медаль "За отвагу".  Она
покачивалась  на  колодке.  Командир  дивизии  собственноручно  приколол  ее
солдату на грудь.
     -- Заслужил! Носи!
     Еще один поднялся, не такой бравый  на вид. Под гимнастеркой, натянутой
поверх, прижата  к животу  согнутая  в локте  рука.  И  сам  он весь над ней
согнулся.
     -- Я тоже, товарищ полковник...
     И ему прикрепили медаль на гимнастерку. Больше никто встать не решился.
Только слабый чей-то голос спросил из угла:
     -- Станцию самою взяли, товарищ полковник? Как ее, станцию эту?..
     --  Взяли, взяли, орлы! Выздоравливайте.  Медицина у нас хорошая, всех,
кто способен, вернет в строй!..
     И так  же  стремительно вышел.  За  ним толпой --  остальные. Последним
догонял врач, оглядывался на раненых строго.





ГЛАВА Х
     Нескончаемо скользила земля под насыпью, сизая  пряжа паровозного  дыма
повисала на телеграфных проводах, кружили, кружили, исчезая, возникая вновь,
осенние перелески. И засыпал он под скрип вагона, под стуканье, толчки колес
внизу и просыпался-- все так же расстилает ветром по жнивью паровозный  дым,
поворачиваются  поля,  и  под  осенним пронзительно-синим  небом  маячит лес
вдали, ярко-желтый, когда упадет на него солнце.
     Где-то на севере снег,  наверное, уже выпал:  холодом наносило  в дверь
вагона. А здесь, сколько едут, все так же прощально греет солнце эту осеннюю
землю, по которой дважды прокатилась война и в ту и в эту сторону.
     Проснулся он--  санлетучка стоит в поле. Тишина. Дверь вагона откатили,
в  проеме,  свесив босые ноги на ветерок,  сидит  на полу боец в  галифе,  в
бязевой рубашке с оторванным левым рукавом. Руку разбинтовал, нагнув над ней
стриженую  голову, выбирает из раны червей тоненькой  щепочкой. Другой  боец
стоит  внизу,  смотрит  внимательно,   сматывает  бинт.  Еще  один  подошел,
прохрустев костылями по осыпающейся щебенке:
     -- На что ты их выбираешь? Они полезные, рану очищают.
     -- Ага... Знаешь, как под повязкой щекотят! Тонко засвистел  паровоз  в
голове  состава.  В  открытую дверь полезли раненые,  совали  внутрь по полу
костыли, кто-то прыгал снаружи, схватясь руками. Его втянули в вагон.
     И опять скользит земля  под насыпью, садится дым  на провода. Тишина  в
полях.
     С  верхних нар Третьяков смотрел, смотрел на  эту осеннюю красоту мира,
которую мог бы уже не увидать. Ненамного хватило его в этот раз, на один бой
и то не до конца. А на душе спокойно. Сколько же это надо народу, если война
длится третий  год  и  одному  человеку в  ней так  мало  отмеряно?..  Перед
училищем он все же год пробыл на фронте, и ранило его тогда  по глупости: не
ранило, ушибло. Конечно,  тот  Северо-Западный  фронт, где  все  велись  бои
местного значения, не равнять с этим. Но и там убивало, много там осталось в
болотах, в тех сырых, заболоченных лесах.
     Паровоз  потянул на  подъем,  дым  снаружи  стал угольно-черный.  Живой
колышущейся тенью занавесило солнце в вагоне. Сквозь тяжкое, как из туннеля,
пыхтение паровоза доносился с нижних нар чей-то веселый голос. Временами его
забивал  перестук  колес, скрип вагонного  дерева. А  то вдруг голос слышней
становился:
     -- ...Они рубашки поскидали, вшей на них!.. Расстелили на  столе, сидят
друг перед  другом, каждый на своей ногтем  давит: "Айн рус капут! Цвай  рус
капут!.." Обхохочешься с печи глядеть. И сами смеются.
     Рассказывал  тот парень, который  недавно щепочкой  вынимал  червей  из
раны, Третьяков по голосу узнал.
     Одолев подъем,  паровоз тяжко выдохнул из себя долгий гудок, опять стал
слышен голос под нарами:
     --  ...Бой...  Да никакого  боя не было!  Наши  с вечера  отошли, склад
запалили, бабы  всю ночь растаскивали, кому что досталось. Утром они входят.
Я  как раз  на  крыльце  сидел,  лепешку молоком  запивал.  Гляжу--  едут на
велосипедах. Жара,  едут в  одних трусах. Сапоги только и автоматы на  голых
шеях висят-- во война! Я  уж большой был,  испугался, убежал  в хату. Пацаны
после рассказывали, они бегали глядеть: эти выезжают на плотину за деревней,
а по оврагу два красноармейца  идут, песни орут:  оба  пьяным-пьяны. И еще в
карманах  по бутылке. Эти сразу автоматы наставили: "Рус, хенде хох!" Они  и
подняли руки.
     Под покачивание и скрип  дерева голос то громче слышался, то выпадал, и
в какой-то момент Третьяков, слабый от потери крови, провалился в сон.
     Он увидел себя под мостом: лежал в траве, затаясь за огромным камнем, а
по мосту ехали немцы на мотоциклах.
     Он  слышал  треск и  выхлопы мотоциклов,  видел, как шевелятся над  ним
бревна настила.
     Стихло... Выглянул из-за камня. Впереди-- сухое русло  оврага, кусты. И
вдруг  почувствовал  -- не  увидел,  лопатками,  спиной почувствовал на себе
взгляд. Обернулся-- немец. Стоит наверху, смотрит на него. Без шапки, мундир
на  потной груди  расстегнут,  из пыльного голенища торчит запасной  магазин
автомата.  Не слезая с велосипеда, только повалив его себе на ногу, немец на
верху оврага следил, как он вылезает на свет из-под моста. Враз обессиленный
жутким  сознанием непоправимости случившегося,  он,  не  разогнувшись, снизу
вверх смотрел на немца,  а  мысль  металась  загнанно;  только  что все было
по-другому,  и уже не измени