ли землю лопатой, по очереди вели
наблюдение.  Темнело. Туман сгустился, закрыл поле,  и вскоре не видно стало
ничего.
     Земля,  промерзшая  в  глубине,  плохо  поддавалась   лопате.  Насыпали
небольшой  бруствер  впереди,   наломали  веток,   натаскали  сена.  Сидели,
вслушивались. Третьяков чувствовал,  как жар  подымается в нем. Сильно зябла
спина, временами он не мог унять дрожь.
     Было  совсем  темно,  когда  услышали шаги,  тяжелое дыхание нескольких
человек: кто-то шел к ним со  стороны огневых позиций.  Ждали молча. Тяжелое
дыхание приближалось.  Мутно  посветлело  у  немцев: там,  не  взойдя, гасла
ракета,  задушенная  туманом. При этом брезжущем  свете разглядели четверых.
Шли по связи. На полголовы  выше других-- Городилин, кто-то малорослый рядом
с  ним.  Когда  подошли  ближе,  узнали  в  нем  командира  дивизиона.  Двое
разведчиков сопровождали их.
     Оказалось, подошла четвертая  батарея, становится  на  огневые позиции.
Комдив  расспросил, что  тут  слышно.  Расспрашивал  и вглядывался  в  лица.
Подумал.
     -- Ну что ж, комбат,-- сказал он Городилину.-- До утра останемся тут мы
с тобой.
     И, отправляя  Третьякова  на огневые позиции, чтобы там,  в  хуторе, он
отлежался в тепле, сказал:
     -- А утром сменишь нас. Вот так будет правильно. И сам себе кивнул.


ГЛАВА XXV
     Долгой  была эта ночь. Он выпил  за ночь полуведерный чугун воды, а жар
не спадал, спекшиеся  губы  растрескались до  крови. Казалось ему, что он не
спит совсем, бред  и явь мешались  в сознании.  Откроет  глаза:  при красном
свете углей сидит у  костра Лаврентьев, пишет что-то, подложив полевую сумку
на колени, шевелит губами. И опять-- красный сумрак между стропилами, кто-то
другой у  костра, черная тень колышется позади, заслонила  полсарая:  снится
это ему или он видит? И все не кончалась ночь.
     Несколько раз  выходил наружу.  Туман,  в котором  трудно было  дышать,
клубился от самой двери;  из  темноты сарая казалось,  ступает  он не  через
порог, а в белое облако; нога неуверенно щупала перед собой землю.
     Утром проснулся мокрый от пота и слабый. Но чувствовал: здоров. Все как
просветлело перед  глазами, пустой сарай стал выше, больше. У стены умывался
голый по пояс Лаврентьев, вздрагивал кожей. Пар  шел от его мощного тела, от
волосатых  лопаток, он покряхтывал, с удовольствием плюхал себе под мышки, с
груди и живота текло.
     Третьяков сел на земляном полу. Лицо обтянуло за ночь, глаза ввалились,
он  чувствовал это. Подумал, глядя  на кучку золы и пепла от костра: там жар
остался,  чаю бы  согреть.  И  увидел, как  сняло воздухом, повлекло  легкий
пепел. В  двери сарая, распахнутой  рывком, стоял боец.  Он  еще сказать  не
успел, а Третьяков уже на ощупь искал шапку в соломе.
     -- Танки!
     В дверях замелькали  на свету  бойцы.  Пробегая,  Третьяков  видел, как
Лаврентьев натягивает на мокрое тело гимнастерку: влез в нее до половины,  а
дальше плечи не проходят, машет руками вслепую.
     Снаружи оглушил железный стрекот. Бежавший  впереди боец  поскользнулся
на мокром снегу, испуганно вставал. И вдруг метнулся в сторону, пригибаясь к
земле.
     -- Куда? -- крикнул Третьяков, как кнутом стегнул. -- Назад!
     Ниже пригнувшись под криком,  боец кинулся к  орудийным окопам. Там уже
топтались  расчеты, разворачивали  тяжелые орудия, множество напрягшихся ног
месило сапогами мокрый снег с грязью.
     -- Вон!  Вон они!--  Из-за  щита  указывал рукавицей Паравян  и обернул
красивое лицо, бледное до желтизны.
     Туман невысоко поднялся над землей, в непрозрачном от испарений воздухе
было  видно метров  на  сто  пятьдесят  от орудий. И  там, как тени,  мокрые
деревья  означили  дорогу:  с холма в низину и снова на холм. За этой чертой
все сливалось: и серый осевший за ночь снег, из  которого вытаивала земля, и
пасмурная,  как  перед вечером, даль.  Третьяков глянул  туда,  сердце в нем
сорвалось,  мгновенно  ослабли  ноги.  Возникая  за  деревьями, двигались по
дороге  бронетранспортеры; тупые, тяжелые туши их были как сгустки тумана. И
сразу, только он увидал их, слышней, ближе стал рев моторов.
     -- Один, два, три...-- считал Паравян.
     Бронетранспортеры выходили во  фланг, а с фронта, куда тянулся провод к
наблюдательному пункту, было все так же тихо.
     -- К бою!-- закричал Третьяков, обрывая в  себе минуту растерянности, и
вспрыгнул  на  бруствер. И от второго орудия  эхом  отдалось: "...бою!"  Там
стоял Лаврентьев, рукой попадал в рукав шинели.
     Бронетранспортеры  все  возникали   на  холме,  шли  в  тумане,  смутно
перемещаясь за деревьями.
     "Семнадцать,  восемнадцать,  девятнадцать",-- считал  про себя Паравян.
Звонко  била кувалда  по металлу: это Насруллаев в одной гимнастерке забивал
сошники в мерзлую землю. Он косо взмахивал из-за плеча, ударял и вскрикивал.
Расчет  ждал  за щитом, оглядывались  на  него.  Ствол орудия, нацеленный на
дорогу, медленно перемещался.
     -- Упреждение-- один корпус!-- сверху сказал наводчику Третьяков, а сам
вглядывался, встряхивал головой. Что-то мешало ему, хлопало по щекам. Только
тут заметил: как спал в шапке с опущенными наушниками, так и стоит в ней. От
нетерпения,  чтоб  руки  занять,  снял  с  головы  ушанку,  прижав  к груди,
заворачивал наушники. Стоя с непокрытой  головой, смотрел  на дорогу,  дышал
тяжело. Пальцы дрожали, никак не могли завязать тесемки. Он уже видел, знал,
каким коротким  будет этот  бой. Девять  снарядов  у их орудия,  восемь--  у
второго.  А  бронетранспортеры  все  возникали  из-за  холма.  Звон  кувалды
отсчитывал время.  В тот момент, как Насруллаев отбросил  кувалду, он махнул
шапкой:
     -- Огонь!
     Полыхнуло,  дрогнула земля под ногами. Огонь взлетел  за дорогой,  там,
падая,  качнулось  в  тумане дерево. Еще несколько раз взлетал  огонь: то на
поле,  то за дорогой.  Наводчик торопился,  нервничал. "Сейчас погоню  его!"
Сыпануло по щиту, с  шипением  зачмокали в грязи  раскаленные пули. Отовсюду
над полем понеслись к  орудию огненные трассы пуль. Развернувшись от дороги,
бронетранспортеры шли  на  батарею.  Они вылезали  из  тумана, редел клоками
перед  ними туман, и от  каждого сверкало, сверкало  огнем,  низко рубили по
полю огненные трассы.  Видно  было,  как  из бронетранспортеров  выпрыгивают
автоматчики, бегут позади толпой и от них тоже неслись трассирующие нити.
     --  Чабаров!--   закричал  Третьяков,  спрыгнув  в  окоп.   Он   увидал
мелькнувшее  по   другую  сторону  орудия  побитое  оспой  нахмуренное  лицо
Чабарова.-- Пехоту отсекай огнем!
     А сам дышал над ухом наводчика:
     -- Не торопись. Целься. Не торопись.
     И в уме свой счет шел: пять снарядов  осталось. Пять выстрелов. Бахнуло
второе орудие. Где-то позади грохотала четвертая  батарея.  Значит, там тоже
прорвались немцы.
     Завыло  низко. Мина! У наводчика дрогнула спина.  Не  отрывая глаза  от
панорамы, продолжая  целиться,  он  весь  поджимался спиной, чувствовал  эту
летящую  мину.  По  мокрой  щеке  его  тек  пот,  мутные  капли  дрожали  на
подбородке.
     Мина еще  выла над ними, когда орудие  выстрелило. Из-за щита Третьяков
видел:   вырвавшийся   вперед   бронетранспортер,  прыгающие   через   борта
автоматчики-- один,  в каске,  с поднятым  над собой автоматом,  подогнутыми
ногами в прыжке,  уже  в  воздухе  был --  все это взорвалось  белым  огнем,
огненные брызги летели далеко во все стороны-- в лоб влепило.
     И  тут же одна  за другой разорвалось  несколько  мин.  Когда Третьяков
поднялся,  весь в  жидкой  грязи,  кто-то  шевелился  слепо между станинами,
стонал. Живые подымались  один  за  другим. А от  второго  орудия уже хлынул
расчет.  С расставленными станинами, нацеленное на поле, оно стояло в окопе,
а  они  бежали, и  крупней, выше других-- Лаврентьев  в  распахнутой шинели.
Плеснулся плоский разрыв,  разметав  бегущих. Хватал себя за  спину  руками,
перегибался на бегу, падал Лаврентьев.
     И опять чей-то крик:
     -- Танки!
     Они  выходили от деревни, от Кравцов-- в  тыл батарее. Рухнул  сарай, в
котором  ночевали, двинулся вперед, разваливаясь.  Под  ним ворочался  танк,
поворачивая   башню  с  пушкой,  бревна  катились  с  него,  сползала  набок
соломенная  крыша.  Брошенное в окопе орудие подпрыгнуло, словно  выстрелило
само и осело в дым разрыва.
     Пригибаясь   под   пулями,   Третьяков   увидел   это,   увидел   опять
бронетранспортеры, идущие  по всему полю,  полы-шущие огнем, страх  на лицах
заметавшихся людей. Замок снять с/орудия... И не успел крикнуть: разрыв мины
кинул  всех  на  землю. Лежа,  вжимаясь в  грязь, ловил на  слух звук  мины,
летящей в окоп. И  страшная мысль давила: положили,  а сами ворвутся сейчас.
Близкий вой мины. Рычание моторов. Третьяков приподнялся на руках.
     --  К  оврагу  бегите!  К  посадке! Там  снег... Упал  раньше  разрыва.
Грохнуло. Оторвал голову от земли:
     --  К посадке!  Там снег глубокий! Туда всем!.. Рвануло  на  бруствере.
Лежал, зажмурясь. Провизжало над головой. Вскочил.
     -- Паравян! Замок снимай! Быстро!
     Паравян  стоял  в окопе,  рукой держался  за орудие, лицо  синело. А  в
боку... Увидел и глазам  не поверил:  в боку  его, свежекрасное,  сочащееся,
раздувалось, дышало оголенное легкое. Оно  дышало, а  Паравян задыхался  без
воздуха, хватал его мертвеющим оскаленным ртом.
     Чьи-то  трясущиеся  руки   мешали   снять  замок.  Насрул-лаев.  Детски
ласковые, бесстрашные глаза преданно глянули на него.
     -- Беги, Эльдар!
     Прижав тяжелый замок к животу, Насруллаев выглянул, побежал.
     Паравян сидел  на земле.  Лицо облито слезами  и  потом, тусклый  блеск
меркнущего  зрачка.  Стоя  на  коленях, весь напряженный,  Третьяков сыпал в
карман шинели автоматные патроны.  Наверху стукали выстрелы. Накинул  на шею
ремень автомата.  Пригибаясь, выскочил из окопа.  По всему полю бежали люди.
Озирались  на  бегу,  падали,  вскакивали,  бежали.  Бронетранспортер  сбоку
налетел на Насруллаева. Тот бросил замок, помчался,  выгибаясь. Трассирующая
очередь срубила  его.  Распластанный, он  еще пытался встать.  Третьяков  не
видел,  как его накрыло гусеницей,  но крик  его нечеловеческий полоснул  по
сердцу.
     Он  бежал  под пулями, задыхался, чувствовал, как  слабеют,  отнимаются
ноги. Воздуху не  хватало. В глазах  темнело, плыло, и манил,  тянул  к себе
свежий  клин снега.  Под  конец уже не бежал,  шел  на подгибающихся  ногах,
всасывал в себя воздух  обожженными легкими. Упал лицом в снег. Рев мотора с
неба мчался на него.


ГЛАВА XXVI
     В  великом  весеннем  наступлении  1944  года,  развернувшемся  на  юге
Украины, немецкий контрудар в районе Апостолово ничего уже не мог изменить--
ни хода  войны, ни хода истории. Он только временно замедлил  наступление на
этом  участке  и  ничего не  значил в масштабе  происходивших  событий. Но у
людей, которые отражали этот  нацеленный на  них удар, была у  каждого одна,
единожды дарованная ему жизнь.
     Необычайно ранняя весна за  месяц до срока превратила зимние  дороги  в
черноземные топи, тяжелая техника тонула в них, увязали машины со снарядами,
тылы растянулись на полтысячи километров, и горючее, которое везли к фронту,
сжигалось  на дорогах. Но подтянули  артиллерию,  подошел  танковый  корпус,
погнал  прорвавшуюся  группировку,   и  те   же   самые   немецкие  танки  и
бронетранспортеры,  которые  прошли  через  огневые  позиции  артиллеристов,
расстреливая и  давя живых,  теперь, подбитые, сожженные и целые,  увязшие в
грязи, брошенные, стояли по полям.
     На третий день хоронили  погибших батарейцев. Снег стаял совсем, только
в  низине  и  у  посадки,   куда   зимой  намело  его  ветрами,  сохранились
грязно-серые  клочья. Блестели  на солнце  лужи, и среди  них по  всему полю
лежали  убитые.  В  шинелях, впитавших  в  себя  воду,  в  мокрых  ватниках,
окоченелые, лежали они там, где  настигла их смерть.  Пахотное поле у хутора
Кравцы, на котором из года в год сеяли и убирали пшеницу и куда каждую осень
выгоняли  на стерню гусей,  стало  для них  последним в жизни полем  боя.  И
живые, ос-кользаясь по жирному чернозему, с трудом вытягивая из него сапоги,
ходили, разыскивая и узнавая убитых.
     Недалеко  от посадки,  метрах в двухстах пятидесяти от того места,  где
сам он  упал в  снег  и  где  последняя  пулеметная очередь  прошла над ним,
разыскал  Третьяков  Насруллаева. Тот лежал  в облепленных  пудами чернозема
сапогах, раздавленные ноги были  неестественно вывернуты. Лежал он навзничь,
ватник над оголенным желтым животом сбился к подбородку, кисть руки, которой
он  в  последнем  усилии  заслонил  глаза,  закостенела  над  ним на весу  и
отражалась  неподвижно  в спокойной снеговой воде лужи, по которой скользило
белопенное  облако.  Как  он   кричал  тогда!  Темная  раковина  мученически
оскаленного рта, казалось, и сейчас хранит немые отзвуки того крика.
     А впервые Третьяков увидел его, когда принимал взвод, и запомнил с того
раза. Бойцы,  голые  по пояс, рыли  щели  за  хатой, и  среди облитых потом,
лоснившихся на солнце тел заметно выделялся Насруллаев, могучий,  как борец,
грудь по  самое горло заросла черным  волосом. Попалась еще в списке фамилия
Джедже-лашвили, и Третьяков почему-то подумал, что это он и есть.
     В орудийном окопе, между раздвинутых станин, спиной опершись о станину,
сидел Паравян, голову без шапки уронил на грудь. Со стриженого затылка к уху
--  засохшая  полоса  крови.  Значит, был  еще жив,  кто-то из немцев, зайдя
сбоку, дострелил его.
     Девятнадцать  человек  подобрали   на  поле  и  похоронили  у  Кравцов.
Лаврентьева среди них  не было. Многие видели, как падал он, запрокинувшись,
хватая себя руками за спину. Может быть, жив был и немцы угнали его в  плен.
Дострелили где-нибудь по дороге,  когда на них нажали. Всю войну пробыл он в
противотанковой артиллерии,  радовался, что после госпиталя попал  в тяжелый
артполк,  старался  очень,  все  ему  тут было хорошо. Говорил:  "Тут  у вас
воевать можно!"
     Яркий,  весенний день.  Мокрый  блеск  солнца.  А  у Третьякова  что-то
опустилось на глаза, притемняет сверху и день и небо-- тень легла на все.
     На  хуторе  во дворах набито  войск.  Всюду машины, кони,  пушки, снуют
бойцы из двора во двор, костры горят  на  земле, дымят кухни. Какая-то часть
подошла ночью. Пахнет дымом костров, конским навозом, бензином.
     Из ближнего двора Третьякова окликают:
     -- Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
     Весь его взвод сидит у пригретой солнцем белой стены хаты. Перевернутая
бричка без  колес,  как  стол,  вокруг  нее  разместились кто  на  чем.  Ему
освободили место. Рыжеватый, с морковным румянцем во всю  щеку боец сбегал к
кухне, в угол двора, где гуще народа,  толкотня и крик, принес котелок супа.
Он  без  шинели,  широк в плечах,  узкобедрый,  сильно  затянут ремнем. Беря
котелок,  Третьяков  пристально  глянул ему в лицо. Под белыми ресницами  --
рыжие веселые глаза. Джедже-лашвили. А все еще видел Насруллаева, давило ему
на лоб, незримый козырек нависал над глазами, застил свет солнца. Нет, он не
контужен,  но  какой-то  оглушенный  он, никак в себя не придет:  видит все,
слышит, а понимает с опозданием.
     Только   отхлебнув,   он  посмотрел,  что  ест.  В  котелке--  суп-пюре
гороховый,  густой и  желтый. И  с этой  ложкой,  закрыв глаза,  он мысленно
помянул  тех, кого уж нет с ними сегодня. Они все еще были здесь, вот так же
могли толкаться сейчас у кухни, сидеть на солнце.
     Глиняная,  побеленная стена хаты была побита осколками. На ней жужжали,
ползали облепившие ее мухи.
     Изумрудно-зеленые,  синие, вялые  после  зимы,  они оживали на весеннем
солнце. Зачем погибли люди? Зачем гибнут еще? Ведь кончена война, кончена. И
уже не изменить это: победили мы. Но вот оттягивают час своей гибели те, кто
ее начал,  и еще вышлют они к фронту не одну дивизию, и пехотную и танковую,
и люди убивают друг друга, и погибают, и скольким еще погибнуть суждено.
     --  "Рама"! --  кричат во  дворе.  И по  всему хутору  из двора во двор
перекидывается крик:
     -- "Рама"!
     Двухфюзеляжный немецкий разведчик "фокке-вульф"  кружит  высоко в небе,
гудит. Солнце  слепящее,  кучно вспыхивают в синеве белые  зенитные разрывы,
сопровождая самолет, а его самого  не видно, только иногда взблеснет коротко
на  солнце  что-то алюминиевым блеском. И все, подняв лица, смотрят с земли.
Сколько  за  войну  видел Третьяков сбитых самолетов,  но  ни разу не видал,
чтобы  сбили  "раму". Белые  хлопья  зениток  все вспыхивают  и  вспыхивают,
отставая  от них, отдельно  и глухо слышны за толщей воздуха в вышине частые
разрывы.
     Вспрыгнув на бричку, Кытин палит вверх из карабина.
     -- Слезь! -- говорит ему Чабаров.-- Что ты ее, собьешь?
     И Третьяков, которому надоело хлопанье над ухом, говорит:
     -- Слезь!
     Расстреляв обойму, Кытин смеется довольный:
     -- Подыхать полетел.
     Джеджелашвили собирает  котелки, идет  мыть их в луже:  сегодня  он "за
кухарку". Все закуривают махорку. Солнце размаривает у стены. Живым-- живое.
Чабаров рассказывает, как у них в Татарии вялят гусей весной:
     -- Вот самое такое солнце  у нас в марте. Снег  еще, солнце яркое, пыли
нет, мух  нет. Гуси  жирные  ходят по двору.  Вяленого  гуся  поешь, никакой
другой закуски не захочешь.
     -- Ну!-- торопит Обухов.
     -- Чего ну?-- Чабаров не любит, чтоб его перебивали.
     -- Вялите их как?
     -- Совсем просто...
     В  конце улицы показался из переулка "виллис"  командира  полка. И  уже
кричит кто-то:
     -- Первый дивизион!..
     --   Эх,   сержант,--   говорит   Кытин,--   только   мы   твоих  гусей
распробовались...
     В соседнем дворе взрокотал мотор трактора, пронзительно заржала лошадь.


ГЛАВА XXVII
     Влажные, теплые ветры с  моря  гнали весну  на север,  обнажая от снега
обширные равнины, а на юге подсыхали дороги, и по всему правобережью Украины
шло наступление наших войск. Уже  и Кривой Рог  и Никополь  остались позади,
уже  форсировали  Ингулец, смело  устремившись  в  прорыв,  шли  освобождать
Одессу.
     "...У нас вся жизнь от сводки до сводки,--  писала мать.-- Вот не  было
от тебя писем, и прямо камень  на сердце.  Днем  как-то услыхала твой голос,
ясно  услышала,  как  ты  позвал меня. И  ходила сама  не  своя.  Потом Ляля
прибегает  с улицы, почтальона встретила. Мы с  ней  обревелись  от радости,
читаем обе и ничего сначала  не поймем. Ты, конечно, обманываешь меня, чтобы
я не волновалась,  а бои  у вас были, наверное, страшные, если даже по радио
про это Апостолово упоминали..."
     И Саша  писала: "...Я все уговариваю маму не сажать огород этой весной,
а она боится. И Фая говорит: "Накопаете картошки  осенью, с ней и поезжайте,
а без нее вы-- чо?" А я уже не могу, домой хочется. Самое страшное пережито,
теперь  как-нибудь.  Да! Совсем  забыла  написать:  у Фаи--  девочка.  Такая
веселенькая, такая разумная, меня уже узнает. И совершенно ни на кого из них
не похожа".
     Теплый  ветер трепал  в пальцах два  тетрадных  листка: из Лялькиной  и
Сашиной тетрадей. Невысоко поднявшееся над степью солнце пекло  спину сквозь
шинель,  зимняя  шапка  на  затылке парила  голову. Потряхивало на тракторе,
укачивало в сон. Отяжелелые веки сами закрывались.
     Позади,  повернув  лицо   к   солнцу,   командир  орудия  Алавидзе  пел
по-грузински  что-то красивое, похожее  на молитву--  должно быть,  встречал
всходившее солнце. Оборачиваясь,  Третьяков видел: Алавидзе сидит на орудии,
а внизу,  рядом с  ним, идут по дороге Джед-желашвили  и  замковый Кочерава,
густо  заросший  черным волосом  по  самые брови.  Оба  ждут  страстно, пока
Алавидзе выводит мелодию, смотрят снизу на него. Кочерава взмахивает шапкой,
и в  два  тонких  женских голоса они подхватывают  песню,  идут нахмуренные,
решительные, как на бой. И уже кто-то бежит к ним от другого орудия.
     Ф