учу номер полевой почты, сразу напишу.
     И  впрыгнул на  подножку уже тронувшегося поезда,  отодвинул проводницу
плечом.
     Саша шла рядом  с  подножкой,  махала ему.  Все  прыгало  у  нее  перед
глазами, в какой-то момент она потеряла его.
     -- Саша!
     Она глядела  мимо, не  находя.  Он вдруг соскочил  на перрон, обнял ее,
поцеловал  крепко.  Выскакивающие  из  вокзала  офицеры  в  меховых  жилетах
оглядывались  на них на бегу,  прыгали  в вагоны. И они с  Сашей бежали, она
отталкивала его от себя:
     -- Володя, скорей!.. Опоздаешь!
     Поезд уже разгонялся. Мелькали мимо оставшиеся на перроне люди, все еще
устремленные к вагонам. Внизу  бежала Саша,  отставая, что-то кричала. Поезд
начал выгибаться дугой, Саша отбежала  в сторону,  успела  махнуть последний
раз и -- не стало ее, исчезла. Вкус ее слез остался на губах.
     Проводница,  не  глядя,  надавила  на  всех  спиной,  оттеснив  внутрь,
захлопнула железную дверь с закопченным стеклом. Стало глухо. Кто-то передал
вещмешок.
     -- Из госпиталя, лейтенант?
     Третьяков внимательно посмотрел на говорившего:
     -- Из госпиталя.
     -- Долго лежал?
     Он опять глянул, смущая  пристальным взглядом. Слова он слышал, а смысл
доходил поздней: Саша была перед глазами.
     -- Долго. С самой осени. И достал из кармана кисет:
     -- Газетка есть у кого?
     Ему дали оторвать полоску. Третьяков насыпал себе табаку и пустил кисет
по  рукам:  вступив  в  вагон,  он  угощал.  Кисет был  трофейный, немецкий,
резиновый: отпустишь горловину, и она сама втягивалась, скручивалась винтом.
Табак в  этом  кисете не пересыхал,  не выдыхался,  всегда чуть влажноватый,
хорошо  тянулся  в  цигарке. Старых подарил  на  прощание.  Когда  Третьяков
оглянулся  от  ворот госпиталя,  они  двое стояли  в  окне палаты:  Старых и
Атраковский.
     Обойдя круг-- каждый одобрительно разглядывал,-- кисет вернулся к нему.
Задымили все враз, будто на вкус пробовали табак. Стучали колеса  под полом,
потряхивало всех вместе. А Саша идет  сейчас домой, он видел, как  она  идет
одна.
     Опять  появилась проводница,  всех потеснив, погромыхала кочергой. Была
она   плотная,   крепкая,   глядела   хмуро.   Когда   нагибалась,   солдаты
перемигивались за ее спиной.
     Докурили.  Третьяков накинул  лямку вещмешка на  погон, кивнул  всем  и
толкнул  внутрь дверь вагона.  Здесь  воздух был густ.  Он шел  по  проходу,
качаясь  вместе с качающимся  полом.  На  нижних,  на  верхних,  на багажных
полках-- везде лежали, сидели тесно, все было занято  еще  с начала войны. И
на затоптанном полу из-под нижних полок торчали  сапоги, он переступал через
них.  Все же над  окном, где  под самым потолком  проходила  по вагону труба
отопления, увидел  место на узкой, для багажа полке.  Закинул туда вещмешок,
влез,  повалился  боком.  Только  на  боку  тут и  можно  было  поместиться.
Придерживаясь  то  одной, то  другой  рукой  за  потолок,  он  снял  шинель,
расстелил  ее  под  собой,  мешок  подложил под голову.  Ну,  все.  А  ночью
пристегнуться ремнем к трубе отопления-- и не свалишься, можно спать.
     Он лежал, думал. Весь  табачный дым поднимался  к  нему снизу. Мелькал,
мелькал  в  дыму солнечный  свет, вспыхивал и гас мгновенно:  это за  окном,
внизу мелькало что-то, заслоняя солнце; поезд - шел быстро.
     В духоте под это мелькание и потряхивание он задремал.
     Проснулся  --  светло над  ним на потолке.  Свет  уже закатный, золотит
каждую дощечку. Он расстегнул мокрый воротник гимнастерки, вытер  потную  со
сна  шею. И вдруг  почувствовал ясно,  как оборвалось  в  нем: теперь он уже
далеко. И ничего не изменишь.
     Он осторожно  спустился вниз,  пошел по вагону, рукой придерживаясь  за
полки;  они блестели снизу вечерним  светом. Под ними курили, разговаривали,
ели, мгновенные выражения лиц возникали, пока он шел.
     В тамбуре был громче железный  грохот. Не отставая от  поезда, катилось
по краю  снежной  равнины красное солнце.  Через  закопченное  стекло тамбур
насквозь был  пронизан его дрожащим светом. Под этой световой  завесой--  на
железном  полу, среди узлов, которыми завалили заиндевелую дверь,--  женщина
поила двоих  детей, от губ  к губам  совала жестяную кружку.  Она глянула на
него испуганно-- не  прогонит ли?-- заметила, что он, достав  уже кисет,  не
решается закурить, обрадовалась:
     -- Курите! Они привыкши.
     Дети казались  одного  возраста, мокрые  губенки  одинаково блестели  у
обоих.
     -- Они привыкши,-- слабым  для жалостливости голосом  обратил  на  себя
внимание старик. Только услыша  голос, Третьяков увидал его: бороду  и шапку
среди узлов. Он понял, дал закурить.
     --  Чего  на него табак  тратить!  --  говорила  женщина, похорошев  от
улыбки.-- Зря только переводит.
     Нигде, ни на одной остановке не брали гражданских в этот поезд. И после
каждой станции они оказывались в вагонах, в тамбурах, на площадках:  им надо
было ехать, и они как-то  ухитрялись, ехали. И эта женщина ехала с детьми, с
вещами, со стариком, который всем был обузой. Он, видно, и сам сознавал это.
Закурив, он закашлялся  до синевы,  до  слез, весь дрожащий.  И после каждой
затяжки все посматривал на цигарку в кулаке: сколько осталось.
     А у  другой двери тамбура лицами друг  к другу стояли капитан-летчик  и
молодая  женщина.  Капитан рассказывал про воздушный бой,  рука  вычерчивала
виражи в  воздухе,  женщина  следовала за ней глазами, на  лице-- восторг  и
ужас.  Капитан был  статный, затылок коротко  подстрижен, шея туго  обтянута
стоячим воротником, а по белой кромке его подворотничка, как по белой нитке,
срываясь и цепляясь за нее, ползла  крупная  вошь. И Третьяков  не знал, как
сказать капитану, чтоб женщина не заметила.
     Со свернутым  флажком в руке вошла проводница; потянуло запахом уборной
из вагона. Приближалась какая-то станция.
     --  Их  бы в вагон взять,-- тихо сказал Третьяков,  указав  глазами  на
детей, на обметанную инеем дверь. Мать услышала, замахала на него рукой:
     --  Что вы, нам тут хорошо! Чего лучше! Проводница разглаживала ладонью
свернутый, черный от копоти флажок, сгоняла складки к одному краю. Мелькнуло
снаружи здание,  мгновенно кинув тень, и  опять красный свет солнца пронизал
тамбур.  Четко  были  видны  у  закопченного стекла  двое:  молодая  женщина
держалась обеими руками за железные прутья, подняв лицо, восхищенно смотрела
на капитана.
     -- Себя-то не  жаль?  --  спросила проводница и глянула на  Третьякова,
сощурясь.--  А  мне  вас вот таких жалко.  Всю войну  вожу, вожу  и все в ту
сторону.


ГЛАВА XXIV
     Костер  шипел, просыхала вокруг него оттаявшая  земля, пар и дым  сырых
сучьев разъедали глаза. Закопченные, суток двое не спавшие батарейцы сидели,
нахохлясь, спинами на ветер, размазывали грязные слезы по щекам, скрюченными
от холода пальцами тянулись к  огню. И, сидя в дыму, дымили  махоркой, грели
душу. Мокрый снег косо летел в костер, на спины, на шапки.
     Набив полное ведро снега, Кытин  понес его к костру. Там больше дымило,
чем горело.
     --  Фомичев!--  крикнул  он.--  Плесни  еще  разок. Подошел тракторист,
шлепая по талому снегу растоптанными, черными от машинного масла  валенками.
     Все на нем было такое же, в масле и копоти. Из помятого жестяного ведра
плеснул в  костер холодной  солярки. Пыхнуло, жаром дало  в лица. Кто  спал,
очнулся,  обалделыми  глазами глядел  в огонь;  снег,  не долетая  до  огня,
исчезал в воздухе.
     Заслонясь рукавицей, Кытин боком, боком подступал к костру. С остатками
солярки в ведре ждал Фомичев, весь черный стоял в косо летящем снегу, словно
плечом вперед плыл ему навстречу. Глянув  на его  разбухшие от снеговой воды
валенки, Третьяков  подумал: переобуться надо. Он сидел на  снарядном ящике,
кашель  сотрясал  его; лоб,  грудь,  мышцы живота --  все  болело от  кашля,
слезящимся глазам больно было  глядеть в  огонь.  Сколько  раз  на  фронте--
мокрый, заледенелый весь, и никакая простуда  не берет. А попал в госпиталь,
повалялся на чистых  простынках в человеческих  условиях, и вот на первом же
переходе простыл.
     Он с трудом стянул сырой сапог, размотал портянку.  Босую ногу охватило
ветром,  озноб  прошел  по  позвоночнику, во всем теле  почувствовался  жар.
Укрыться  бы сейчас шинелью с головой,  дышать  на озябшие  пальцы,  закрыть
глаза...
     Подошел к костру комбат в длинной шинели. Новый был в батарее командир,
переведенный из другой части,-- капитан Городилин. Говорили, что  занимал он
там  должность  помначштаба  полка, и  поначалу  казалось,  не может он этой
должности забыть, низко ему в батарее, оттого и держит  всех на дистанции --
и командиров взводов  и бойцов,--  с  одним  только старшиной  советуется, и
старшина  уже  перестал  замечать командиров  взводов.  Но  вскоре  и  через
расстояние разглядели: комбат просто не уверен в себе. И как он ни  хмурился
грозно, ни покрикивал, приказания его, даже дельные, выполняли неохотно. Это
уж  всегда так, неуверенность в  приказе рождает еще большую неуверенность в
исполнении. И все  вспоминали Повысенко: вот был комбат! Он и не приказывал,
скажет только, а выполняли бегом.
     Но Повысенко не было  в  полку, под  самый Новый год  его  ранило. И во
взводе у Третьякова несколько человек было  новых. Присылали  и на его место
младшего  лейтенанта, но  не  долго держатся  командиры  взводов управления,
убило его раньше, чем фамилию успели запомнить. Кто Шияхметовым называл, кто
Камамбетовым: "В общем, так как-то..." Все тот же Чабаров передал ему взвод,
а приняли его в этот раз так, словно полвойны вместе провоевали, пошло сразу
по  взводу:  "Наш  лейтенант  вернулся..."   Даже  тронуло,  как  встретили,
почувствовал: вернулся домой.
     Так же всеми своими  белыми зубами на смуглом лице улыбался Насруллаев.
Так же добровольно исполнял  Кытин должность кухарки. Только Обухова, самого
молодого во взводе, было не узнать. И он за это время  побывал в медсанбате,
но уложили его туда  не  пуля, не осколок:  на одном  из  хуторов  заразился
Обухов болезнью, которую оставили немцы. Будь сорок второй год, угодил бы он
за этот свой подвиг...  Искупать кровью, брать какую-нибудь высотку, которую
и дивизия взять  не смогла. Но, на  его счастье, времена помягче.  "Обухов у
нас  награжденный,--  говорили  про  него  во  взводе,--  его   и  к  медали
представлять не надо". А он отчего-то возмужал, даже бас у него прорезался.
     Подойдя  к  костру, комбат вынул дымящийся  сучок, прикуривал от  него,
длинный в длинной шинели,  с планшеткой на боку, а  все уже чувствовали, что
он сейчас  скажет. Наступление шло не первый день,  тылы отстали:  продукты,
горючее, снаряды--  все  осталось позади. По всем дорогам в  мокром  снегу и
грязи  буксовали завязшие машины,  их вытаскивали,  надрывая силы, и они еще
глубже садились  в грязь.  В  их артиллерийском  дивизионе из  трех  батарей
отстали две. Сначала шестая батарея обломалась. У нее забрали трактор, слили
горючее, забрали  снаряды  и  двумя  батареями  двинулись  вперед.  Потом  и
четвертая осталась позади-- без горючего и снарядов. Пришлось бы их,  пятой,
тоже бросать одно орудие, если бы в прежней МТС не обнаружили ржавый трактор
ЧТЗ-60, такой  же  точно, как у них. Все годы  простоял он при  немцах среди
железного лома. Трактористы из  двух собрали один  целый, и он, словно тут и
был, потянул за собой пушку. Два орудия, два трактора, семнадцать снарядов--
вот весь их дивизион, поспевавший за фронтом.
     По дороге, в косо летящем снегу тянулись пехотинцы, все свое снаряжение
и мины  для минометчиков неся на  себе. Их  средство транспорта--  жилистые,
натруженные ноги в  ботинках с  обмотками,  привыкшие  месить грязь,--  было
самым надежным по  этой погоде:  человек не трактор, он и без горючего может
идти. Пехотинцы тянулись на расстоянии друг от друга, оглядывались на огонь.
Ветер толкал их в спины; там, куда они шли,  ничего не было видно,  даль как
туманом заволокло.  Низко над  головами  пыталась  осилить  ветер взлетевшая
ворона,  дергалась,  дергалась  толчками,  будто  вспрыгивала  на ветер.  Ее
кособоко отнесло в сторону.
     Комбат  прикурил, кинул дымящийся сучок в  огонь  под  ведро. В  черной
воде, тяжелой на вид, крутился в ведре последний нерастаявший комок снега.
     --  Обедать собрались?-- Сощурился,  послушал, как погромыхивает где-то
слева:-- Не придется обедать.  Приказано занять  огневые позиции.  Командиры
взводов -- ко мне!
     Кытин все еще смотрел в ведро. Потом с сердцем выплеснул  воду в огонь.
Пар взвился  от зашипевших черных углей. И как ошпарило  комбата, покраснел,
подстриженные белые усики стали резко видны.
     -- Р-разговорчики мне!
     Но никто не разговаривал. Вымотавшиеся до последней степени,  когда уже
и себя не жаль,-- суток двое без сна и почти без еды --  они были сейчас злы
на комбата, что не  дал сварить обед, злы друг на друга, как надо бы злиться
на войну.
     Третьяков  натягивал  сырой  сапог,  когда  мимо   про-спешил  командир
огневого взвода  Лаврентьев,  самый  старый  из  командиров по  годам,  тоже
присланный  в  батарею  недавно.  Огромного  роста,  затянутый по  животу на
последнюю  дырочку, он  спешил  к комбату  с  испуганным лицом,  оскользался
ногами  по мокрому  снегу,  отчего  казалось,  приседает  на бегу. Полы  его
шинели, как у  пехотинца,  были  пристегнуты спереди к  ремню. "Как баба",--
подумал  Третьяков и встал. Он подошел к Город  илину, сказал тихо, чтобы не
слышали бойцы:
     -- Комбат, надо дать людям сварить обед. И закашлялся.
     --   Вы   что,   больны?--  спpосил   Гоpодилин.  бpезгливо  поморщась.
Проверенный способ заставить подчиненного  замолчать:  ткнуть пальцем в  его
недостатки.
     -- Я не болен, я здоров. Люди уж сколько времени без горячего.
     Он стоял, подчеркнуто готовый выполнять приказания, но говорил  твердо.
И видел,  что  не  отменит  Горо-дилин  приказания.  Чем  неуверенней в себе
командир, тем непреклонней, это уж всегда так. И советов слушать не станет и
приказа своего не отменит ни за что, боится авторитет потерять.
     -- Карту достаньте,--  сказал Городилин, как  бы устав  напоминать. Все
было ясно. Третьяков достал карту. И тут комбат не удержался:
     --  Я,  между прочим, тоже без горячего все  это время, как вы могли бы
заметить. И ничего.
     А если ты  командир,  так ты  хоть вовсе  не ешь, а  бойцов накорми. Но
снизу вверх учить не положено, смолчал Третьяков.
     Тем временем Городилин ставил задачу:
     -- Вот--  мы. Вот--  противник.  Предположительно!  Пойдете  в  пехоту,
узнаете, какая стрелковая часть впереди, связь установите. Задача ясна?
     -- Задача ясна.
     -- Выполняйте. Четверых разведчиков возьмете с собой.
     Третьяков козырнул.  По  дороге к  взводам Лаврентьев догнал его, пошел
рядом. Он все же чувствовал себя неловко.
     -- Конечно, можно было обед сварить, чего там,-- пристыженно за комбата
сказал он.  Третьяков  ничего  не ответил,  подумал  про  себя:  "То-то ты и
молчал".  Но  не  ему переучивать Лаврентьева.  Этот всю войну  провоевал  в
противотанковой артиллерии, в гиблых сорокапятках, попал после ранения к ним
в тяжелый  артполк и  не  нарадуется, чувствует  себя здесь, как в  глубоком
тылу. Он не станет возражать комбату.
     Перебрели лощину. Сюда смело снег ветрами,  подтаявший,  он то пружинил
упруго  под  ногой,  то  вдруг  обваливался,  и  вылезали  из  него,  черпая
голенищами. Поле  подымалось  впереди,  там хмурой  стеной стояло небо,  как
будто  все  в копоти, перед ним  свежевыпавший  снег на гребне светло белел.
Где-то  слева глухо, отдаленно слышалась  стрельба.  Авиация не  летала: при
такой  видимости  отсиживаются  летчики  на аэродромах,  играют  в домино со
скуки. У них, наверное, и аэродромы развезло: ни взлететь, ни сесть.
     На гребне, в реденьких кустах  легли  оглядеться. Закурили.  Сколько ни
вглядывался  Третьяков воспаленными  от  простуды глазами, нигде  поблизости
пехоты не было видно: ни окопов, ни землянок,  никаких следов. Снежное поле,
теряющаяся в испарениях сырая даль.
     Пока лезли  по  снегу,  потные, кашель перестал. Теперь он  опять  драл
горло.
     -- Снегу поешьте,-- посоветовал Обухов.
     -- Скажешь тоже!
     Третьяков глотал теплый дым, задерживал его в горле. Слышно было, как с
веток с шуршанием обваливается подтаявший снег, лицо ощущало рассеянный свет
и тепло невидимого солнца, бродившего высоко где-то.
     -- Гляди! --  показал  он  Обухову. Над  кустом,  над  мокрыми,  тускло
блестевшими голыми ветками толклась в воздухе мошкара.
     -- Ожили, тепло чуют,-- сказал Обухов.-- Снег вон уже весной пахнет.
     -- Я сейчас запахов никаких не чувствую, заложило все.
     Они говорили приглушенными голосами,  все  время  прислушиваясь. Обухов
раскопал под снегом  у корня прошлогоднюю, замерзшую зеленой траву,  пучком,
как лук, сунул  в рот, жевал, зажмуриваясь: зелени захотелось.  А  Третьяков
всем своим воспаленным горлом почувствовал ледяной холод. Колени его, оттого
что  он  становился  ими  на  снег,  были мокры,  его  знобило все  сильней,
потягивало тело и ноги.
     --  На  немцев  не  напхнемся,  товарищ  лейтенант?--   спросил  Обухов
строго.-- Похоже, что пехоты нет впереди.
     --  Похоже.-- Третьяков  встал  первым.  Они  отошли шагов тридцать,  и
затемнело  что-то.  Скинув ремень  с плеча, Третьяков взял  автомат на руку,
махнул  Обухову  идти  отдельно.  Он   правильно  сделал,  что  не  четверых
разведчиков взял  с собой, а одного. Позади небо было светлей поля, в темных
своих шинелях они четко виднелись на снегу; подпустят немцы близко и положат
всех четверых.
     Из колышущейся,  редеющей  пелены  проступал  прошлогодний  темный стог
сена,  подтаявшая  снеговая  шапка  на нем. Если тут  у  немцев  под  стогом
пулемет... Но никаких следов не было вокруг. Подошли.
     --  У  нас тут  случай без вас  был в дивизионе, товарищ лейтенант.-- И
Обухов охотно присаживался спиной под стог.
     -- Хватит спину греть, пошли!
     -- Как раз только увезли вас...
     -- После войны расскажешь!
     И опять  они  шли по полю, смутно  различая друг  друга. Их обстреляли,
когда  из  сырой  мглы уже  проступили голые,  мокрые тополя  хутора. Оттуда
засверкало,  понеслись  к  ним трассы пуль; немцы и днем били трассирующими.
Они уже лежали на снегу,  а  пулемет все не успокаивался, стучал  над  ними.
Расползлись подальше  друг от  друга. Третьяков для верности, чтобы  вызвать
огонь еще раз, дал несколько  очередей.  И засверкало с  двух сторон.  Потом
ударил  миномет. Переждали.  Вскочив,  наперегонки  бежали  к  стогу.  Вслед
пулеметчик слал яркие в тумане, сверкающие веера.
     --  Я  говорил,  пехоты нет впереди!-- повеселев от  близкой опасности,
хвастался Обухов.
     Третьяков набивал патронами плоский магазин немецкого автомата:
     -- Дураки  немцы, могли  нас подпустить.  У него в  груди отлегло и вся
простуда куда-то девалась.
     --  Вот  погодите,  жиманут  немцы  Оттуда,--  пообещал  Обухов,  будто
радуясь.
     -- Если есть чем.
     -- У него есть!
     Обратно  шли  веселей.  И путь показался  короче. На  огневых  позициях
ковырялись  в  грязи,  рыли   орудийные  окопы.  Комбат  Городилин  выслушал
недоверчиво, снова и снова переспрашивал: "А наша, наша пехота где?" И опять
заставлял рассказывать, как они шли, откуда их обстреляли: все никак  не мог
принять,  что  их  батарея,  тяжелые  их  пушки,  стоят  здесь  без  всякого
прикрытия, почти без снарядов, а впереди -- немцы.
     --  Давайте, комбат,  мы  левей  пойдем,  узнаем, кто  там?-- предложил
Третьяков. Но тот отчего-то разозлился:
     -- Вы чем советы подавать... Советчики!
     Сырой день рано стал меркнуть. Там же,  на гребне, где  они  с Обуховым
курили в кустарнике, заняли  в сумерках  наблюдательный пункт, дотянули сюда
связь. Разведчики, греясь, по очереди долби