омичев, управляясь с рычагами трактора, крутит головой:
     -- Должно, на погоду.  У их так: один запел, все-- как  по команде. Вон
еще двое бегут, опоздать боятся.
     Ему завидно немного, он усмехается, чтоб себя не уронить.
     Солнце  нежарко  пригревает, воздух  колеблется  над степью,  беззвучно
встают дымы  разрывов. Когда  сидишь на тракторе рядом  с мотором, странная,
беззвучная   война  вокруг.  Временами  рокот  мотора  выпадает   из  слуха;
вздрогнув,   Третьяков  просыпается.  Складывает  письма  по  сгибам  в  два
треугольничка.  Где-то  его письма  разминулись с ними в  дороге,  долго они
будут идти по почте полевой; наверное, Одессу раньше возьмут.
     Брошенное  немецкое  орудие  стоит у самой дороги.  Почему-то  немецкие
пушки   всегда   выглядят   массивней,   тяжелей   наших.   Камуфлированное,
желто-пятнистое, оно увязло,  а  вытянуть уже не  успели.  И  танк  немецкий
стоит, башня с  орудием далеко  отброшена.  Вот так в сорок первом году поле
боя  оставалось  за   ними,  и  все,  что  подбито,  цело  или  вновь  будет
восстановлено,  все  оставалось  у них.  Теперь  поле боя--  за нами.  И  те
бронетранспортеры, что давили батарею у Кравцов, наверное, недалеко ушли.
     Третьяков прячет письма в нагрудный карман  гимнастерки, достает оттуда
зеркальце в кожаном  футляре.  Зеркальце хорошее, двустороннее,  небьющееся:
полированная сталь. Вчера на  закате солнца его разведчики  вместе с пехотой
ворвались в рощицу.  Какая-то немецкая тыловая часть стояла там. Бежали, все
побросав: горючее осталось  в  бочках,  врытых в  землю, ящики  консервов; в
повозке, в сене, нашли бочонок вина и там же-- брошенный офицерский мундир с
железным  крестом и  вот  этим зеркальцем  в кармане. Наверное,  бежал -- об
одном Бога молил:  живым  остаться.  А теперь, если жив, креста жаль, новый,
наверное,  не выдадут. Железным крестом Обухов забавляется, говорит: вернусь
с войны, повешу собаке на ошейник-- пусть гавкает.
     Сняв шапку, положив на колени, Третьяков  разглядывает себя  в стальном
зеркальце, обрывками сонных мыслей думает о Саше, о матери, о Ляльке, о том,
что впереди  Одесса, Черное море.  Ни разу  в  жизни  он  еще там  не бывал.
Возьмут Одессу-- и спать! Суток двое. А что, правда, объявили бы так и нам и
немцам: спать! Повалились бы все и спали беспробудно. Только на войне так не
бывает. На войне-- кто первый не выдержит. Страшно  подумать,  сколько всего
было за  эти годы. И это еще  он в сорок первом году не  воевал. Из тех, кто
воевал тогда, мало сегодня осталось.  Вот их, погибших в сорок первом, когда
все рушилось, особенно жаль. Ведь они даже издали не увидели победы.
     Мама  и Лялька заранее  поздравляют  его  в  письме  с  днем  рождения:
двадцать восьмого апреля  ему двадцать лет. Когда-то казалось: двадцать пять
лет-- это уже старый человек. А что было в этот день год назад? Был он тогда
в  училище, стоял на посту, охранял арт-парк. На  посту, если  не  в  мороз,
лучше всего стоять ночью.  Стоишь себе  один, звезды над тобой светят, а  ты
думаешь  о чем хочешь. Только ночью у курсанта мысль свободна,  так ночью он
как раз" спит. А днем и минуты нет подумать о себе.
     Трактор  идет  тряско,   все  скачет  в  зеркальце:  то  лоб  мелькнет,
поделенный загаром пополам, свалявшиеся под шапкой волосы, то -- подбородок.
     Над дорогой,  над головами, беззвучно  уходят  в зенит три  звена наших
истребителей. С высоты им видно все, что делается на земле. Виден, наверное,
их тяжелый дивизион, растянувшийся на марше. Вместе с мотопехотой,  с легкой
артиллерией он  кинут в  прорыв  поддерживать  танки.  Видно,  наверное, как
впереди танки ведут бой.
     Этой  ночью  они  въехали  на станцию, а там под  парами стоял немецкий
эшелон.  Оказалось, он  прибыл с ранеными  уже после того,  как наши танки с
ходу проскочили станцию. Немцы разбежались по хатам, попрятались, жителей не
выпускают. После пехота  переловила их  на огородах,  по погребам, кого-то и
постреляли в ночной суматохе. А многие до сих пор бегают, где-то скрываются,
ночами будут пробиваться к своим.
     Под   тарахтение  трактора  от   равномерного  потряхи-вания  Третьяков
задремывает  и  тут  же,  как показалось ему, просыпается.  Но местность уже
другая, вся накрененная под скат, и близкий горизонт теснит глаз.
     Что-то происходит впереди  на дороге. Там на  коне, высоко над всеми,--
командир дивизиона. Он  маленького роста, потому всегда старается взобраться
на  что-нибудь повыше. Конь крутится  под ним, переплясыва-ет, офицеры стоят
вокруг, комдив  над  их головами  указывает  рукой.  И  уже  шестая батарея,
которая шла  впереди, сворачивает в  сторону, трактора  поволокли орудия  по
полю.
     Спрыгнув, Третьяков бежит туда, а оттуда бежит ему навстречу Городилин,
кричит издали:
     -- Алавидзе где?
     Он  это  последнее  "дзе"   произносит   так,  что  получается  у  него
"Алавидзя".
     -- Здесь Алавидзе!
     -- Давай  с ним вместе орудия  вон в  ту балку.  Развернешь  на дорогу.
Сектор обстрела...
     Подвывавший  над  ними  снаряд  разорвался  на  поле.  И  сразу  слышно
недалекую строчку пулеметов.  Может,  они  и все  время строчили,  только за
рокотом мотора слышно не было?
     -- Что случилось, комбат?
     -- Приказано занять оборону. Правей где-то немцы прорываются к своим.
     -- А наши танки?
     -- Танки-- впереди.  В  общем, так: батарею  я сам  поставлю. Кустарник
видишь? Давай машины со снарядами туда. Укрытие найди. Быстро!
     Третьяков бежит к машинам, на бегу созывая взвод:
     -- Чабаров! "Форда"-восьмерку -- вон в тот кустарник!
     А  сам впрыгнул на подножку ЗИСа. По другую  сторону впрыгивают на ходу
Обухов и Кытин с автоматами.
     ЗИС старый, кабина деревянная, полвойны  прошел. Удерживаясь  рукой  за
дверцу,  вместе  с  подножкой подпрыгивая над  пахотой,  Третьяков указывает
дорогу шоферу, а сам из-за  кабины  оглядывает местность,  хочет понять, что
происходит. Видно, как расползаются по полю батареи.  Еще несколько разрывов
встают  на поле. Тяжелыми бьет. Кто-то на коне прожег по дороге, только пыль
схватывается следом. И все  уже иное стало, как перед  боем, и солнце строже
светит.
     Наклонясь к шоферу, Третьяков показывает ему, с какой стороны заезжать.
Он высмотрел крутой склон, надо стать на него, самое хорошее  укрытие. Шофер
кивает, а  он, спрыгнув  с подножки,  бежит назад:  там забуксовал трофейный
"форд".
     Он и ста метров  не отбежал, когда одна за другой полосонули автоматные
очереди. Машина  стояла,  Обухов на подножке  ее держал перед собой автомат,
Кытин  с  наставленным  автоматом в руках пятился от  машины,  боком, боком,
подвигался к  кустам,  как будто  что-то обходя. Третьяков уже бежал к  ним,
выхватывая пистолет на бегу, слышал, как Обухов, сам бледный, палец держа на
спуске, кричит чужим голосом:
     -- Хенде хох!
     И поторапливает издали стволом автомата:
     -- Шнель, шнель!
     Увидел, что лейтенант бежит к ним, крикнул радостно:
     -- Мы на них чуть колесом не наехали!.. Лежат... Чуть не подавили всех!
     Из кустов подымались головы немцев, нерешительно тянули руки над собой.
Набежав, махая на них пистолетом, Третьяков отогнал немцев на  поле, Обухов,
Кытин  и вылезший с  карабином  шофер, сам перетрусивший не  меньше  немцев,
нацеленными  дулами сопровождали  их. Прибежали разведчики от другой машины,
рыскали по кустам. Еще откуда-то бежал народ.
     -- Где их взяли?
     -- Гляди, гляди! У-у, зверюга! У-у, глядит как!..
     -- Тут и лежали?
     -- Колесом чуть не наехали.
     -- Тут вот в кустах?
     -- А я слышу-- стрельба...
     Четырнадцать боящихся расправы немцев стояли на поле, жались в кучу, по
лицам пытались понять, что их ждет, испуганно опускали глаза под  взглядами.
Все  лица,  стирая на них человеческое  выражение,  комкал страх. Озирались.
Затаенно вслушивались в недалекую стрельбу. На нескольких белели бинты.
     Еще  двоих поднял в кустах  Чабаров и гнал пинками, бегом. С поднятым в
руке автоматом бежал за ними, успевая  пинать  с обеих  ног. Бойцы -- кто  с
хохотом, кто зло посверкивая глазами--  ждали. Немцы беспокойно  пожимались.
Добежав, двое ткнулись в толпу, толпа дрогнула. И сейчас же офицер, стоявший
ближе   других   к   Третьякову,  улыбкой  выпрашивая   позволение,  опустил
единственную  поднятую  вверх руку-- другая,  толсто обмотанная  бинтами, на
перевязи  висела перед  ним,--  суетливо  доставал  что-то из полевой сумки,
достал, протягивал  издали  Третьякову,  лопоча  по-своему.  С лица его, как
умытого,  падали  мутные капли. Немец  держал в  руках  целлулоидный  круг и
артиллерийскую координатную мерку, не такие, как у нас, непохожие, совал их,
поощряя  взглядом,  кивал,  кивал.  Третьяков  инстинктивно  отстранялся.  И
неожиданно для самого себя громко сказал немцам:
     --  Нихт  шисен!--  И  жестами  показывал,  что  их  не  расстреляют,--
Арбайтен! Нах Сибирь!
     Пленные  зашептались,  засквозили  на лицах  бледные  улыбки.  Недалеко
разорвался  прилетевший из-за гребня  немецкий снаряд,  и  чей-то  потаенный
злорадный взгляд из толпы поймал на себе Третьяков.
     Расталкивая пленных, Чабаров  отбирал  у них оружие, в общую кучу кидал
на землю полевые сумки, ранцы.
     -- Чего с ними делать со всеми?-- спросил он.
     -- Что делать? -- И, разозлясь на  себя за внезапную жалость, Третьяков
крикнул, чтоб все слышали: -- Сколько  в  них будет во всех лошадиных сил? А
ну, гони, пускай "форд" вытолкнут.
     Под хохот бойцов Обухов погнал пленных к застрявшей в пахоте машине:
     -- Арбайтен! Арбайтен!
     Не сразу поняв, что от них требуют,  немцы облепляют машину, не столько
выталкивают, как жмутся к ней.
     Бойцы кричат:
     -- А ну, рраз-два! Рраз-два!
     -- Раскачивай! Раскачивай!
     Просвистело  над  головами, несколько  разрывов  взлетает  недалеко.  В
кузове-- снаряды. Если  в них попадет  и  они  рванут, от немцев, облепивших
машину,  от бойцов, помогающих криками, останется одна общая воронка.  Немцы
налегают  осмысленно, кто-то свой командует им, и грузовик, завывая мотором,
дрожа  от усилий, несколько раз почти выезжает  наверх и опять скатывается в
яму, вырытую  колесами. Налегают снова, открыв дверцу, шофер  что-то кричит,
опять  машина,  вся  сотрясаясь,  ползет  наверх.  В  последний  момент,  не
выдержав, набегают бойцы, вместе толкают плечами, руками, сапоги упираются в
отъезжающую  из-под  ног   землю.  Задрожав  в  последнем  усилии,  грузовик
выкатывается, отрывается, и все вместе по  инерции бегут  за  ним  несколько
шагов и останавливаются. Общие от общей работы улыбки сходят с лиц.
     --  А  ну, давай  их... Кытин,  Обухов!--  хмурясь,  оттого что  слышит
летящий  снаряд, приказывает Третьяков.--  В  тыл их... Давайте... Быстро!--
продолжает говорить он и  слышит, что снаряд летит сюда, и немцы тоже слышат
это и все слышат.
     Кузов  фузовика,  тяжело  переваливаясь,  удаляется,  будто  оседает  в
кустах. Два  взрыва один за другим встают на поле, заслонив  его.  "Мимо!"--
успел подумать Третьяков.  И тут сильным ударом, так, что  он еле  устоял на
ногах,  швырнуло в сторону левую его руку.  Закричали пленные, расступились.
На  земле корчился  немец.  Третьяков  попробовал поднять руку,  она странно
переламывалась,  свисала  в рассеченном рукаве.  И вот  когда началась боль,
замутило до  дурноты. Зажмуриваясь, как от горячего,  стиснул  зубы, пытаясь
болью задавить  боль.  Увидел  мгновенно, как  в  занесенной  руке  Чабарова
блеснул приклад автомата,  высокий немец шатнулся от него,  пальцами  закрыл
разбитое лицо.
     -- Не бей!-- крикнул Третьяков и не осилил себя, застонал.
     Часа через  полтора врач полка, совместив перебитые  кости, прибинтовал
ему шину к руке.
     --  Выше  подтяни  ему,--  говорил он  сестре,  которая  вешала руку на
косынке.-- Еще вот так. И полюбовался на свою работу.
     -- Отрежут мне руку?-- спросил Третьяков, не сумев скрыть испуга.
     Врач улыбнулся, привычно бодрым тоном сказал:
     -- Вы еще этой рукой повоюете. Еще будете немцев бить этой рукой. Если,
конечно, война не кончится раньше.
     -- Спасибо, доктор!--  поблагодарил Третьяков.-- Третий раз и все в эту
руку.
     -- Третий-- значит, последний. В жизни все до трех раз.
     Раненых было не много, все они, кто  мог ходить и ползать, сползлись на
солнечную сторону дома, ждали отправки, и врач тоже вышел на улицу постоять.
     -- А что, много там  немцев?--  спросил он, прислушиваясь  к недалекому
погромыхиванию орудий.-- Большими силами прорываются?
     Теперь Третьяков уловил в его голосе некоторую тревогу.
     -- Да нет, непохоже. Но вы на ночь все же выставляйте посты.
     -- Из кого?
     -- Да хоть из легкораненых, которые при санчасти.
     --  Раненые  должны выздоравливать,--  сказал  врач,  и  на  лице его с
поднятыми бровями появилось философское выражение.
     -- Захотят жить, постоят.
     Третьяков неловко пошевелил плечом, боль прожгла  насквозь. Хмурясь, он
наблюдал за сержантом, усатым, здоровым, крепким, который,  с  веником выйдя
из дома, подметал у крыльца, согнувшись, старательно пылил.
     --  Лодырей своих  не  жалейте,-- сказал он врачу.-- Тут немцы  бродят,
учтите.  Днем  остерегаются, мы  чуть колесом  их не  подавили, спасались  в
кустах, а ночью... Оружие ведь валяется везде.
     Подошла санитарная повозка, начали грузить раненых. Решив для себя, что
ехать ему во вторую очередь, потому что есть тут раненые похуже, Третьяков в
шинели  внапашку  сидел на  ступеньках крыльца, смотрел, как распоряжается у
повозки санинструктор, молодая, властная, резкая;  ездовой только вздрагивал
от ее голоса, опрометью кидался исполнять, и все-- не в ту сторону.
     Погрузили  тяжелораненого. Его  положили в  солому  на дно повозки,  он
слабо постанывал.  Кто мог, ковылял сам, стараясь казаться жальче, чем есть.
Достав  зажигалку из  кармана, Третьяков  закурил, глубоко  и сладко вдохнул
дым,  рассматривал полу  своей  шинели, вкось  забрызганную его  кровью, уже
присохшей, ржавой. Он попробовал оттирать ее, сминая сукно в  пальцах. Боль,
приглушенная новокаином, сейчас не слишком тревожила его, такую боль терпеть
можно. Не раз  еще будут с  кровью отрывать  бинт от живой раны, пока она не
загноится и повязка сама начнет отставать. Мысленно он уже  видел весь путь,
который ожидает его. В этот раз, наверное, загипсуют руку. Вспомнился парень
в  санлетучке,  как  он щепочкой вынимал червей из  раны. Вот что, наверное,
терпеть трудно, когда чешется под гипсом...
     -- Лейтенант! Иди!
     От  повозки врач звал  его и  махал рукой.  Решив с самого  начала, что
места ему не будет, и настроившись так, Третьяков обрадовался. Подошел.
     --  Садись,--  говорил врач.-- Езжай. И  в путь, осторожно  похлопал по
спине. Теперь, когда его  отправляли в  тыл,  он  почувствовал смутную  вину
перед  теми,  кто  оставался. И тут  заметил пожилого бойца у стены хаты. Он
сидел на земле, вытянув ногу в  свежих бинтах,  усмехнулся нехорошо и  сразу
опустил глаза. Третьяков помедлил.
     -- Возьмите вот этого,-- сказал он врачу негромко.-- Я ходячий.
     Но боец услышал, закопошился на земле, весь перегорбившись, опираясь на
палку,  запрыгал к повозке. Все так же с опущенными глазами  лез  в нее, как
человек, который отбирает свое. И сразу заторопил ездового:
     -- Ну, чего? Поехали...
     --   А   ты    не   командуй!--   сорванным   голосом   закричала    на
него,санинструктор. Она сидела  рядом  с ездовым.--  Раскомандовался... А то
погоню сейчас!
     Тот как не слышал, словно все это -- не ему.  Она подвинулась на доске,
лежавшей поперек, сердито сказала Третьякову:
     -- Садись, лейтенант. Всякий командовать тут начинает...
     Он пожал руку врачу,  зачем-то огляделся последний раз, влез, сел с ней
рядом. Ну, все. Какой-то свой круг завершила жизнь.
     И  вот он  ехал  спиною  к фронту. Взвод  его, война -- все  оставалось
позади. Запахом конского пота наносило  от лошадиных  спин,  короткая  рыжая
шерсть на  них  лоснилась по-весеннему  ярко. Светило  солнце, вся  дымчатая
лежала  степь, тени облаков паслись на ней, голубым  видением вставали вдали
то ли холмы, то ли горы. И высоко над головою, в высоком ослепительном небе,
строй за  строем шли белые кучевые облака.  Как хорошо в мире,  боже ты мой,
как просторно! Он словно впервые вот так все увидал.
     Тень облака  скакнула  на  спины лошадям, лицом,  сощуренными от солнца
глазами он мгновенно почувствовал ее.
     --  Придержи чуть,--  сказал  он  ездовому и,  когда тот натянул вожжи,
слез, пошел пешком. Ему растрясло рану, она  болела опять. Но рана, он знал,
поболит и  перестанет,  а на душе  у него было  спокойно  и  хорошо. Он шел,
держась  здоровой рукой за повозку.  Санинструктор глянула  на  него  сверху
тяжелыми от недосыпания, остановившимися глазами, подвинулась на край доски,
на его освободившееся место.
     -- Давно воюешь?-- спросил он, чтобы разговором отвлечься  от боли. Она
зевнула.
     -- Достань закурить.
     Она была  совсем молодая, губы пухлые, рот маленький.  Прижмуривая один
глаз,  она  привычно прикурила от  цигарки  ездового,  закашлялась  хрипло с
первой затяжки.
     Тень  облака, идущая по степи,  накрыла овражек.  И  что-то  вдруг  там
насторожило  Третьякова.  Он  не  знал  что, но  это  было как  предчувствие
опасности.  Всё время по  привычке  сознавать себя старшим,  он наблюдал  за
местностью: и сверху, когда ехал, и теперь, когда шел.
     Лошади  ступали по  дороге,  ездовой  вожжами поторапливал  их,  курили
раненые,  держась  за  край  повозки рукой, шел  он рядом.  И все вместе они
подвигались к  оврагу. Так же строго, как он вглядывался туда,  посмотрел он
снизу на санинструктора; он не хотел зря испугать ее.
     Тень облака  сдвинулась,  солнце  вновь осветило  овражек. Нет,  зря он
насторожился.
     -- Воюешь давно?-- спросил опять Третьяков, забыв, что уже спрашивал ее
об этом.
     -- Давно,-- сказала она прочистившимся после кашля голосом.-- У нас вся
семья воюет. Старшая сестра пошла сразу, как мужа убили. Братишка тоже. Одна
мама с младшими сидит, ждет писем.
     Он  шел  рядом и снизу  посматривал на  нее. Если бы это Саша была? Или
Лялька? И жаль ему было сейчас ее, как будто это их жалко.
     Он  не слышал автоматной очереди: его  ударило, подбило  под  ним ногу,
оторвавшись от повозки, он упал. Все произошло  мгновенно. Лежа на земле, он
видел, как понесли лошади под уклон, как санинструктор, девчонка, вырывала у
ездового вожжи,  взглядом измерил  расстояние, уже отделившее его от них.  И
выстрелил наугад. И тут же раздалась автоматная очередь.  Он успел заметить,
откуда стреляли, подумал еще, что лежит  неудачно, на дороге, на самом виду,
надо бы в кювет сползти. Но в этот момент впереди шевельнулось.
     Мир  сузился. Он видел  его теперь сквозь боевую прорезь. Там, на мушке
пистолета, на конце вытянутой его руки, шевельнулось вновь, стало подыматься
на фоне неба дымчато-серое. Третьяков выстрелил.
     Когда санинструктор, остановив  коней, оглянулась, на том месте, где их
обстреляли и он упал, ничего не было.  Только подымалось отлетевшее от земли
облако  взрыва. И строй за строем  плыли в небесной выси ослепительно  белые
облака, окрыленные ветром.