Ничего еще не различая, поняв только, что это не хутор, значит, не туда
куда-то они вышли, Третьяков спросил:
     -- А Ясеневка тут должна быть, Ясеневка... До Ясеневки далеко?
     Лицо человека,  смутно  различимое  под  капюшоном, показалось  старым,
сморщенным.  Но  на  груди  его,  где  плащ-палатка  разошлась,  воинственно
блестели пряжки боевых  наплечных ремней,  надетых поверх шинели,  тоненький
ремешок планшетки пересекал их, и еще болтался мокрый от дождя бинокль.
     -- Километров пять до нее будет.
     -- Как пять? Было четыре, мы уже два часа идем...
     -- Ну, может,  четыре,--  человек безразлично махнул рукой.-- Взводный?
Вот и я сам такой Ванька-- взводный. У тебя стопятидесятидвух гаубицы-пушки?
То же, что мои,  один черт.  Пятнадцать  тонн  вместе  с  трактором!  А мост
впереди-- плечом спихнешь.
     Вместе пошли смотреть мост. От обеих  батарей потянулись за ними бойцы.
По мокрым, скользким бревнам настила дошли до середины.  Внизу то  ли овраг,
то ли пересохшее русло-- и не разглядишь отсюда.
     -- А Ясеневка на той стороне?
     -- Что, Ясеневка? Ясеневка, Ясеневка... У тебя этот мост есть на карте?
И  у  меня нету.-- Раскрыв планшетку, взводный ногтем щелкал по  целлулоиду,
под которым  мутно  различалась  карта, рукавом  шинели  смахивал сыпавшийся
сверху дождь.-- На карте его нету, а он -- вот он!
     И  для большей наглядности бил  каблуком в  бревна. Даже  подпрыгнул на
них. А вокруг стояли бойцы обеих батарей.
     -- На карте нет, значит, и на  местности не должно быть. А раз он есть,
на карту нанеси. Так я понимаю?
     Он понимал правильно: на карту не нанесли, он воевать не обязан.
     По  откосу,  вымочив колени о высокую траву, Третьяков сбежал под мост.
Опоры из  бревен. Схвачены скобами наверху. Когда вот так снизу  глядел, все
это сооружение показалось ненадежным.
     В училище  объясняли  им, как рассчитать грузоподъемность  моста. Майор
Батюшков преподавал у них инженерное дело. Черт его рассчитает сейчас, когда
не видно  ничего. А в уши назойливо лез голос взводного -- не  отставая, тот
шел за ним, в каждую опору бил кулаком:
     -- Вон они! Вон они! Разве ж выдержит такой гpуз? --  И  ногтем пытался
уколупнуть:-- Она еще и гнилая вся...
     Как будто главней войны было сейчас убедить Третьякова.
     Взошла ракета,  не  поднявшись над краем  черной  земли.  Мутным светом
налило  овраг, и на нем всплыл мост: бревенчатый настил, люди под дождем.  А
они двое  стояли внизу в  траве. Остов грузовика  валялся  среди  камней; по
кабине, смятой, как жестянка, и мокрой сек дождь. "Чего он меня убеждает?"--
разозлился  Третьяков.  И за свою нерешительность остро  возненавидев  этого
человека, полез наверх.
     Он подошел к первому орудию:
     -- Где трактористы?
     Бойцы  начали   оглядываться,  потом  один  из  них,  ближний,  который
оглядывался живей всех, назвался:
     -- Я!
     Словно  вдруг сам себя  среди всех нашел.  Но  не вышел вперед, остался
среди бойцов стоять: так он прочней себя чувствовал.
     -- Командиры орудий,  трактористы,  ко мне! -- приказал Третьяков,  тем
отделяя их от батареи.
     Один  за другим подошли и стали  перед ним шесть человек.  Трактористов
сразу отличить можно: эти все закопченные.
     --  Значит,  так,  людей  всех-- от  орудий. Командиры орудий,  пойдете
впереди. Каждый --  впереди своего орудия. Трактористам: орудия поведете  на
первой скорости. Пройдет одно, тогда другое вести. Ясно?
     Молчание.  Один  из   двух  командиров  орудий   был  Паравян,  который
"случ-чего с тобой будет".
     -- Ясно я говорю?
     Не  сразу  недружно  ответили: "Ясно..."  А  позади  стояла  и  молчала
батарея. Они были  вместе, а  он, поставленный над ними, никому и  ничем  не
известный, был один. И не столько даже мосту  они не доверяли-- выдержит, не
выдержит,-- как  ему они  не верили. И  другая  батарея  ждала, уступала  им
дорогу идти первыми.
     --  Твой трактор?--  Третьяков  пальцем указал на  тракториста, который
поначалу больше всех оглядывался. И на трактор указал.
     -- Этот?--  тракторист  тянул время. На тракторе до малинового свечения
раскалилась у  основания выхлопная труба, капли дождя испарялись  на лету.--
Мой.
     -- Фамилия?
     -- А что фамилие, товарищ лейтенант? Семакин мое фамилие.
     -- Ты, Семакин, поведешь первое орудие.
     -- Я,  товарищ  лейтенант,  поведу!-- звонко заговорил Семакин  и рукой
махнул  отчаянно: мол,  ему  себя не жаль.--  Я  поведу. Я приказания всегда
выполняю!--  При  этом он отрицательно тряс  головой.-- Только  трактор  чем
будем вытаскивать? Ему под мостом лежать. И орудие тож самое...
     Он  говорил,  подпираемый  сочувственным молчанием  батарейцев. Все они
вместе и по отдельности каждый отвечали  и за страну, и за войну,  и за все,
что есть на свете и  после них  будет. Но  за то,  чтобы  привести батарею к
сроку, отвечал он один. А раз было кому, они не отвечали.
     -- Я под  мостом  буду стоять, если ты  испугался, боишься  вести. Надо
мной поведешь орудие!
     И,  скомандовав:  трактористам-- по местам, всем  бойцам-- от орудий!--
повел батарею к мосту.
     Когда  гусеницы  трактора легли  на  первые  бревна и  они, зашевелясь,
дрогнув,  вдавились,  Третьяков сбежал вниз.  При командире  батареи  они не
стали бы жаться, друг  на  друга оглядываться,  а на него  можно и свой груз
переложить.
     --  Давай!--  махнул  рукой,  крикнул  он  снизу,  хоть  там,  рядом  с
трактором, слышать его не могли. И как в свою судьбу вошел под мост.
     Все прогибалось  над  головой,  над поднятым вверх  лицом, с  бревна на
бревно передавая катившуюся тяжесть. Показалось, опоры оседают. И  тут пушка
въехала  на  мост.  Застонал,  зашатался   мост.  "Рухнет!"--  даже  дыхание
перехватило.  Бревна терлись  друг  о  друга,  сверху  сыпалась труха. Мигая
запорошенными  глазами, не видя ничего,  он  протирал их шершавыми пальцами,
пытался разглядеть ослепленно, что над ним, но все мерцало. И сквозь выхлопы
мотора слышен был треск дерева.
     Не разглядев,  он почувствовал, как  вся эта огромная тяжесть съехала с
моста на земную твердь, и мост вздохнул над ним. Только теперь и ощутил  он,
какая сила давила сверху: по своим напрягшимся мускулам ощутил, будто он сам
спиной подпирал мост.
     Третьяков вылез из оврага: не стоять же ему все  время  под мостом,  не
цирк все-таки.  Приказав на  всякий  случай отцепить  прицеп,  везти  его на
длинном  тросе,  он, не  ожидая, перешел  мост.  Он  шел  мимо орудия,  мимо
стоявших около него батарейцев, он был прав, он делал то, что должен делать,
но  отчего-то  смотреть на них  ему  сейчас было неприятно и  уже стыдновато
становилось за  себя.  Под мост полез,  чего-то кричал...  Проще было  сесть
рядом с трактористом и спокойно вести батарею: и шуму меньше и толку больше.
     К  середине  ночи,  на  хуторе, достучавшись в  хату,  подняли  старика
показывать  дорогу.  В одном белье,  ничего на себя  не  надев, сидел он  на
тракторе: надеялся,  наверное, так  жальче будет его, отпустят  скорей.  Ему
дали  на  плечи  ватный  бушлат,  пропахший  соляркой,  и  он,  запахнувшись
рукавами, грел ногу об ногу.
     -- Ось, ось... по тэй  стежечке...-- Голая  цыплячья шея его с  клоками
белого пуха высовывалась из воротника.
     --  "Осесь,  осесь",--  передразнивал тракторист, весь мокрый, в мокрой
натянутой на голову пилотке.-- Где ты меня ведешь? Тут бабы  до ветра ходят.
Ты веди, где пушка пройдет!
     Старик покорно мигал слезящимися глазами, и опять вытянутая из  бушлата
трясущаяся  рука его указывала вперед, на дождь. Он вывел батарею в посадку,
и его отпустили.
     Заглушили  моторы.  И близко,  резко вдруг застучал пулемет. Из черноты
земли  засверкали трассы пуль, возникая и  исчезая.  Передовая  была  где-то
недалеко. И он с тяжелыми пушками заперся сюда.
     Подошли трактористы:
     -- Горючего нет, товарищ лейтенант.
     -- Как нет?
     -- Пожгли.
     -- Всю ночь ездим-ездим...
     Слабый хлопок  выстрела.  Прочертив  искрящийся  дымный след,  взвилась
ракета.  Вспыхнула, раскрылся  свет над ними, и посадка,  пушки, люди--  все
поднялось к свету, как на голой ладони.
     -- Как же нет горючего?--  спрашивал Третьяков, чувствуя полнейшую свою
беспомощность и отчаяние.-- Как нет, когда должно быть?
     Они  стояли перед  ним,  глядели в землю и  молчали. И могли так стоять
бесконечно, это он видел. Свет погас. Не зная, что теперь  делать,  что  еще
говорить,--  а кричать, ругаться вовсе было  бесполезно,-- Третьяков отошел.
Показалось, что из прицепа Завгородний позвал его, стон какой-то послышался,
но он сделал вид, что не слышит. Утешений ему не надо, да и что он, больной,
оттуда мог сделать?
     Какие-то лошади  бродили  в  посадке.  Одна,  светлой масти,  прижмурив
глаза, обгрызала кору с дерева. От мокрого крупа ее подымался пар. Третьяков
только  сейчас увидел, что  дождь  кончился. И  от земли,  из травы  исходит
туман.
     Он услышал  голоса,  подошел  ближе.  Тяжело дыша, приглушенно ругаясь,
расчет закатывал пушку в свежевырытый окоп. Придерживая за ствол, налегая на
станины, на резиновые колеса, полуголые,  мокрые от дождя, батарейцы скатили
орудие.  Сдержанно   возбужденные  стояли  вокруг  него.  Это  были  позиции
дивизионных пушек. Он  разыскал  командира  взвода. Стариковатый с  виду,  в
пехотинских  обмотках  и  ботинках,  на каждый из  которых  налипло по  пуду
чернозема, тот  поначалу недоверчиво слушал Третьякова. Наконец понял, в чем
дело. Сличили  карты. И вдруг, словно местность  повернулась  перед глазами,
все  понятно стало. С полкилометра отсюда  был  тот  скат высоты, за которым
следовало поставить батарею.
     Торопясь,  пока  не  рассвело,  он отыскал  позиции  батареи,  все  там
облазил, сообразил, какой дорогой поведет сюда орудия, и вернулся в посадку.
Бойцы спали,  только  Паравян, завернувшись в плащ-палатку, ходил  у орудий.
Скомандовали  подъем.  Озябшие в сырых  бушлатах,  не согревшиеся  и во сне,
подходили трактористы, зевали с дрожью.  Он  объяснил, как поведет орудия, и
горючее нашлось.
     --   Там  в  канистрах  было  немного...  И  отводили  глаза.  Он   так
расстроился,  когда сказали, что горючее кончилось,  что  даже по  бакам  не
проверил.  А  теперь  не  только  в  канистрах,  но   еще  и  бочка  солярки
обнаружилась.  Ну,  что  ж,  трактористы тоже  были  правы:  ездить всю ночь
неведомо куда, и, правда, все горючее пожжешь.
     Перед  рассветом,  когда  сгустилась  сырая  тьма,  Третьяков,  оставив
огневиков рыть орудийные  окопы, привел связь  на МП. Чабаров в свежевырытом
ровике устанавливал стереотрубу.
     -- Где комбат?
     -- Спит вон наверху комбат.
     Взлетела ракета на передовой, и Третьяков увидел:  укрывшись с  головой
плащ-палаткой, выставив мокрые сапоги наружу, спал комбат за бруствером.
     -- Товарищ капитан! Товарищ капитан!.. Повысенко  сел на земле, жмурясь
от света ракеты,  глянул  мутными глазами,  не  соображая в  первый  момент.
Зевнул до слез, вздрогнул, потряс головой:
     -- Ага... Привел связь7
     Уже в темноте долго глядел на светящиеся стрелки циферблата.
     -- Где ж ты столько ездил? Тебя как по фамилии, Четвериков?
     -- Третьяков.
     -- Ага, Третьяков, верно. Тебя за смертью посылать. Встал во весь рост,
потянулся, зевнул с подвывом, просыпаясь окончательно.
     -- Орудийные окопы вырыли?
     -- Роют.
     У Третьякова все еще  стоял в ушах рев тракторов, а ноги как  будто шли
по  вязкому  чернозему.  Только голова после всей этой бессонной  ночи  была
легкая, ясная, и огромный в своей плащ-палатке  комбат то  близко был виден,
то отдалялся в красноватый свет пожара.





ГЛАВА V
     Несколько  дней на  этом  участке  велись  вялые  бои. Неубранное  поле
пшеницы между немецкими и нашими окопами  все больше  осыпалось от разрывов,
черные воронки  пятнили его.  Ночами по хлебам уползала разведка: к немцам--
наша, к нам--  немецкая.  И  подымалась  вдруг всплошная стрельба,  начинали
скакать  ракеты, светящиеся пулеметные  трассы  секли  по  полю,  осадисто и
звонко  ударяли  минометы. И  кого-то  волокли  по  траншее,  в  общий  счет
безымянных  жертв войны, а  он  чертил по земле каблуками сапог, пожелтелыми
пальцами уроненной руки.
     В  жаркий полдень вспыхнуло  от  снаряда хлебное  поле.  Вихревой смерч
взметнулся,  огонь  погнало  ветром,  перебросило  через окопы,  и  по  всей
передовой и на высотке, где  с разведчиком и телефонистом сидел Третьяков на
наблюдательном  пункте,  сменив  командира батареи,  осталась  выжженная  до
корней  трав  земля, прах  и  пепел. Жирный чад горелого зерна пропитал  все
насквозь: и воздух, и еду, и одежду.
     Когда, обойдя  свой круг  над многими полями  сражений,  в  дым и  пыль
садилось  в  тылу у немцев отяжелелое  солнце и под  пеплом  облаков остывал
багровый закат,  в небе уже высоко стоял месяц. Он наливался светом, холодно
блистал над черной землей.
     При зеленом  его  свете, глядя  на свои руки,  в которые  въелась гарь,
черной каймой окружала обломанные  ногти, вспоминал  иногда Третьяков, какие
они  отмытые были  у  него на болоте под Старой  Руссой --  кожа сморщенная,
отмякшая,  как после стирки. А  станет переобуваться,  чтоб  хоть в голенище
сапога  подсушить край портянки, нога из  нее, как неживая, как из воды нога
утопленника.
     Сколько  сидели  они  тогда  посреди болота на крохотном островке между
нашим  и немецким передним краем, огня не разводили ни разу, и  все  на  них
было  сырое. А весна затяжная стояла  в том, сорок втором году, холодная. На
майские праздники повалил вдруг снег, крупными хлопьями при солнце понеслась
косая метель, зарябило над  хмурой водой, весь их островок стал белым. Потом
еще зеленей заблестела вытаявшая из-под снега трава.
     И не забыть, как среди ночи подскочил он от свистящего шепота: "Немцы!"
Вышний  ветер  растянул  облака,  с  вечера  обложившие  небо,  вода  смутно
блистала.  Весь  сотрясаемый  ознобной  дрожью,  зубом  на  зуб  не  попадая
спросонья, больше  всего в  свои семнадцать  лет боясь,  что  еще  за  труса
сочтут,  Третьяков вглядывался из-за бруствера и ничего  не мог  разглядеть.
Только  от  напряжения,  от  холода  слезы  текли  из глаз. Вдруг  от кустов
неслышно откачнулась  волна.  Еще одна. И  пошли по  воде, укачивая  на себе
лунный свет. Тень  за тенью, без всплеска, из куста в куст-- четверо. Только
волна возникала и отделялась.
     Там, в кустах, всех четверых  положили из карабинов. И по молодой своей
глупости полез он поглядеть на немцев: какие они?  Что-то в самом себе хотел
выяснить. Полез и едва не погиб: один  из разведчиков оказался живой еще. На
себе   Третьяков  притащил  его   и,  когда   перевязывал,  уже  слабевшего,
покрывавшегося смертной испариной, с удивлением не находил в себе ни злобы к
нему, ни ненависти, хоть немец этот только что в него стрелял.
     Он до сих пор  так и не выяснил для  себя  многого, но война шла третий
год и, что непонятно, стало привычно и просто.  По своим законам текло время
на войне: что было давно, иногда приблизится ясно, словно  это вчерашнее,  а
самое  долгое,  самое нескончаемое, то, что происходит сейчас. Казалось,  он
уже полжизни  сидит  на  этой  выгоревшей  высотке, втянувшись  в  привычное
фронтовое  состояние,  когда  спал-- не спал  в  любой час и  спать готов  и
подхватиться  по тревоге. И многое он знал уже про своих  бойцов, сидевших с
ним вместе. Младший, Обухов, рыжеватый и  чернобровый, весь по смуглому лицу
осыпанный  коричневыми  пятнами  веснушек, в свои неполные  восемнадцать лет
воевал охотно. Все он  посмеивался над  связистом Суя-ровым, который больше,
чем вдвое, был старше его:
     -- Ты расскажи, расскажи лейтенанту, за что тебе срок впаяли?
     И сам же начинал рассказывать, светя синеватыми белками глаз:
     -- Ему  водку на  нюх подносить  нельзя. Он весь проспиртованный: грамм
выпьет, за себя не отвечает. Сколько ты лет получил до войны?
     Суяров пригнетенно отмалчивался.  Было что-то ненадежное в нем,  в  его
улыбке, временами искательной, обнажавшей черные от табака  зубы. Но чаще он
только мигал,  когда разговор шел про  него, и сосредоточенно  сосал  мокрую
иссосанную  цигарку,   до  синевы  напиваясь  табачным  дымом.  И  почему-то
неприятно было  смотреть,  как  у  него сам по  себе вздрагивает,  копошится
обрубок безымянного пальца.
     Когда  уже  обжились и на  слух начали различать, откуда какая стреляет
немецкая  батарея, пришел  приказ  смотать  связь,  срочно  возвращаться  на
огневые позиции. Сорвали плащ-палатку, заменявшую  вход, наспех переворошили
сено на нарах, оглянулся Третьяков напоследок, и так вдруг жаль стало кидать
эту тесненькую их землянку, словно с ней  что-то  от души отрывал. На фронте
всегда  так: место, где с тобой ничего  не случилось,  кажется  уже особенно
надежным.
     Под  высокой  луной,  светившей ярко,  они ползали по  обгорелой земле,
сматывали  провод.  Немец  постреливал беспокойно,  одну  за  другой  швырял
ракеты. Когда весь ты на виду на голой земле распят, стрельба кажется ближе,
и каждая ракета над тобой зависает. Вспомнишь тут, как в  окопе  хорошо было
сидеть, как безопасно.
     За обратным скатом высоты, в низине пошли в полный рост. Здесь, в сыром
логу, трава была высокая, вся в росе, и Третьяков мыл об нее руки, умылся на
ходу,  отчего-то даже  рассмеявшись.  Он  так  свыкся  с  запахом  гари, что
перестал  его замечать, а  тут, на свежем воздухе, почувствовал, как весь он
прокопчен насквозь.
     Нагруженные  катушками  провода, лопаты,  стереотрубу, все  имущество и
оружие неся на себе, они догнали батарею на марше. В сплошной пыли, поднятой
ногами и колесами, двигались массы  пехоты,  перемещаясь вдоль фронта. Когда
по траншеям, по окопам,  по ямкам  сидят  поредевшие роты,  кажется-- и  нет
никого,  и  вроде  бы воевать  некому.  Но когда  вот  так вывалит войско на
дорогу--  и  конец его и начало,-- все теряется в пыли,  многолюдна  Россия.
Ведь третий год  идет война, вновь по тем  самым местам, где  в сорок первом
году столько осталось зарытых и незарытых.
     Голубой луч прожектора  беззвучно стриг в вышине, падал  отсвет, в  нем
гуще клубилась пыль над людьми, колыхалась в пыли горбатая от ноши пехота. И
возникало  на миг: высокий, на голову выше всех пехотинец, в  белой на свету
пилотке, прижал к груди  плоский котелок, хлебает из него на  ходу; блеснуло
смазкой вороненое длинное  противотанковое  ружье на плече  у  бронебойщика,
скуластое его лицо, узкие щелочки глаз.  Луч сместился, и в темноте, задушив
все  запахи  керосиновой  вонью,  промчались  танки,  облепленные  по  броне
пехотинцами. Когда опять упал на грейдер отсвет  прожектора,  среди  пехоты,
втекавшей в рубчатый след  танков,  увидели впереди  свою батарею:  медленно
двигались  тяжелые зачехленные орудия. Перегрузив на них лишнюю ношу с плеч,
пошли налегке.
     Рассвет встретили в лесу. Где-то позади еще тянулись пушки, а его взвод
управления, за ночь  уйдя  вперед,  спал  на земле.  Прохладно грело осеннее
солнце,  опавшая листва  была мокрой от ледяной росы. Сняв сапоги, расстелив
на солнце портянки, Третьяков задремывал сидя, босые ступни его пригревало в
затишке.  Густо-синее небо над головой, желтые, шелестящие на ветру  вершины
деревьев плывут, плывут навстречу белым облакам... Он засыпал, просыпался...
Пахло в  лесу  осенью,  костром,  вокруг костра  спал его  взвод. Над огнем,
горевшим без дыма,-- закопченное  ведро. Боец  помешивает  в нем,  пробует с
ложки над паром. За неделю, что он в полку, Третьяков еще не всех запомнил в
своем взводе, но этого бойца узнал. Плоское лицо масляно блестит от близкого
жара, глаза сожмурены... Кытин! Фамилия сама выскочила: Кытин.
     Огонь лизал сальное, дымящееся ведро. Попробовав с ложки еще раз, Кытин
засомневался, подумал, досолил и пом