:  она что-то
быстро  говорила,  ни  одного  слова  не  разобрать.--  На  фронт  едем.  Он
подмигнул, быстро налил стаканы. Выпили. По очереди прикурили от лампы.
     -- Может, последний день так, может, завтра убьют, а?
     И громко позвал:
     --  Катерина Васильевна! Катя! Что ж  вы нас  бросили одних?  Нехорошо,
нехорошо. Мы ведь обидеться можем.
     Голоса за дверью смолкли. Потом хозяйка вышла, одна, сияя улыбкой.
     -- А где же Оксаночка?-- забеспокоился Таранов.
     --  Спать  полягали.-- Хозяйка близко села  с ним  рядом, полным плечом
касалась его плеча.-- От если б вы были врачи...
     -- А что? Какая болезнь?-- спрашивал Таранов.
     -- Та  не болезнь. Дороги гоняют строить. От если б вы были врачи, дали
б освобождение дивчине.
     -- А мы  и есть  врачи!--  Таранов  усиленно  подмигивал  ему,  глазами
указывал на дверь, за которой была Оксана.
     -- То вы  шуткуете!  -- И полной ручкой  махала на него. Таранов  ручку
перехватил, к себе потянул.-- У врачей погоны зовсим не такие.
     -- А какие же они у врачей?
     -- Манэсеньки, манэсеньки.-- И  пальцем другой руки рисовала у  него на
плече, на погоне.-- Манэсеньки, манэсеньки...
     -- А не большесиньки?-- У Таранова влажно поблескивали золотые коронки,
к нижней беловатой изнутри губе присохла болячка.-- Не большесиньки?
     Разговор уже шел глазами. Третьяков встал, сказал, что пойдет покурить.
В  коридоре  нащупал в  темноте  шинель, вещмешок. Закрывая  наружную дверь,
слышал приглушенный голос Таранова, женский смех.
     Спиной опершись об уцелевший стояк забора, он стоял во дворе, курил. На
душе  было  погано. Женщина,  конечно, заслоняет собою дочь.  Может,  и  при
немцах вот так  заслоняла,  собою отвлекала от нее.  А этот обрадовался: "На
фронт едем..."
     Беззвучно,  артиллерийскими  зарницами   вздрагивало  небо  в  западной
стороне. Обмытый дождем  узкий серп  народившегося месяца, до  краев налитый
синевою,  стоял  над  пожарищем,  корявая   тень  заживо  сгоревшего  дерева
распласталась по двору.  Гарью наносило  с соседнего участка: там обугленные
яблони, когда-то посаженные  под окнами, окружали  обвалившуюся печную трубу
на пепелище.
     Слышно было,  как  через  улицу во  дворе  колготятся шоферы  у  машин.
Третьяков  пошел  туда. В доме  на  полу спали  вповалку. Он  влез по шаткой
лестнице  на сеновал,  на  ощупь сгреб  охапку  сена,  пахнущего пылью, лег,
укрылся шинелью с  головой. Хотелось уже к  месту--  и скорей  бы.  Засыпая,
слышал  внизу голоса шоферов, медленное  гудение самолета где-то  высоко над
крышей.
     А  на  другой  день он встретил  старшего лейтенанта Таранова  в  штабе
артиллерийской  бригады. Прошагав на восходе солнца километров шесть пешком,
Третьяков  явился  рано,  писаря только еще рассаживались за  столами. После
завтрака  им ни  за  что браться не хотелось до прихода  начальства,  они  с
деловым видом открывали и захлопывали ящики.
     Полки  артиллерийской  бригады   подивизионно,  по-батарейно  приданные
стрелковым полкам  и батальонам, разбросаны  были на широком  фронте, а штаб
стоял  в хуторе, в четырех километрах от передовой.  Дальние  артиллерийские
разрывы  сотрясали тишину и лень, повисшие  под низким  потолком хаты. Когда
ветер  поворачивал  оттуда,  доносило частую строчку  пулеметов, но  слышней
жужжала на стекле  оса. В раскрытой  наружу  пыльной створке окна ползла она
снизу вверх по стеклу, удерживая себя трепыхающимися крылышками, и писарь на
подоконнике перегибался, сладострастно и опасливо нацеливался раздавить ее.
     Дымком  летней  кухоньки  наносило  со  двора:  там,  под   вишнями,  в
деревянном   корыте  стирала   хозяйка.  Горой   лежали  на  траве  штаны  и
гимнастерки,  вываривался на  огне  полный  чан  портянок.  Писарь  Фетисов,
молодой, но уже лысоватый, добровольно вызвавшись помогать, похаживал вокруг
корыта,  как на  коготках.  То  сук разломит о колено, подкинет  в огонь, то
помешает в чану, а сам глаз не мог отвести от каменно  колыхавшихся в вырезе
рубашки грудей, от рук хозяйки, голых по плечи, сновавших в мыльной пене. Из
окна ему подавали советы. И только старший писарь Калистратов, готовясь дело
делать,  прочищал  наборный мундштучок,  протягивал  соломину  сквозь  него.
Вытянул всю как в дегте, коричневую и мокрую от никотина, понюхал брезгливо,
покачал головой.
     Писарю на окне удалось  наконец задавить осу. Довольный, обтер пальцы о
побелку  стены, достал  яблоко  из  кармана,  с треском разгрыз-- белый  сок
вскипел на зубах.
     --  Так  -какие  тебе,  Семиошкин,  часы  разведчик  припер?--  спросил
Калистратов.  А сам прилежно  клонил  к  плечу  расчесанную чубатую  голову,
осторожно,  чтоб  не оборвать, протягивал  новую соломинку  через  мундштук,
начисто прочищал.
     Семиошкин поерзал штанами по подоконнику:
     -- "Доксу"!
     -- Им везет... разведчикам.-- Калистратов на  свет поглядел в отверстие
прочищенный мундштучок.-- Впереди идут, все ихнее. Чего им?..
     Третьякова  писаря  не  замечали  вовсе.  Мало  ли  таких  лейтенантов,
обмундированных и снаряженных, проходит через штаб  по дороге из  училища на
фронт. Иной  и  обмундирования  не  успевает износить,  а  уже  двинулось  в
обратный  путь  извещение, вычеркивая  его из списков, снимая со  всех видов
довольствия, более ненужного ему.
     И еще он сам виноват был, что писаря не замечают его, и вину свою знал.
Перед завтраком заскочил в  штаб начальник разведки бригады-- писарей  из-за
столов  как  выдернуло. Сами откуда-то явились  бумаги на столах, за пишущей
машинкой  в углу  возник писарь в очках, которого до этих пор вовсе не было,
словно  он  под  столом  сидел.  Ползая очками по клавишам, он печатал одним
пальцем: тук... тук...-- литеры надолго прилипали к ленте.
     Чем-то понравился  Третьяков начальнику разведки бригады: "Калистратов,
скажешь,  беру  лейтенанта! Здесь останется,  у меня,  командиром взвода". И
вместо того, чтобы обрадоваться, вместо благодарности, Третьяков  попросился
в батарею. С  этого момента писаря дружно перестали его замечать. Собравшись
скопом,  они разглядывали  сейчас  часы Семиошкина, лежавшие на  столе. Даже
писарь в  очках,  как видно,  низший  в здешней иерархии,  вылез  было из-за
машинки тоже поглядеть, но ему сказали:
     -- Печатай, печатай,  нечего тут... Ножичком Калистратов  вскрыл заднюю
крышку часов, обнаженный, пульсировал маятник на виду у всех.
     --  Ие-ве-ли-сы...--  по  складам  читал Калистратов  нерусские  буквы.
Проглотил слюну, утвердился, чубом тряхнув.-- Евельс! Это что?
     --  Эти камни еще  лучше  рубиновых,--  похвастался Семиошкин  и сладко
причмокнул яблоком.-- На шестнадцати камнях!
     -- "Евельс"... Везет разведчикам. Кто-то хохотнул:
     -- Оно у них  не  долго задерживается. Третьяков  вышел во  двор  ждать
связного  из  полка,  чтобы  не  плутать  зря.  Хозяйка, сняв  чан  с плиты,
опрокинула  его,  ком  вываренных  портянок  в мыльном кипятке  вывалился  в
корыто, оттуда  в  лицо ей ударил  пар. А  на траве, на ворохе  гимнастерок,
расставя босые  ноги, сидел при ней мальчонка лет двух,  прижав  кулаками ко
рту  помидор,  высасывал  из  него  сок.  Вся рубашонка  на  животе  была  в
помидорных зернах и в соке. "Наверное, без отца родился",-- лениво соображал
Третьяков.  Он рано встал сегодня, и  на  утреннем  солнце,  под  отдаленное
буханье орудий его клонило в сон. Головки сапог  из выворотной кожи, которые
он  смазал солидолом,  были все  ржавые от пыли.  Подумал было  почистить их
травою, даже глянул, где сорвать поросистей, но тут издали заметил связного.
     С карабином  за плечами,  поглядывая вверх  на  провода,  сходившиеся к
штабу, солдат быстро  шел  ува-листой походкой,  тени штакетника и солнечный
свет катились  через него.  Обождав, Третьяков  следом за  ним вошел в штаб.
Успевший вручить донесение  связной пил воду у двери. Допил, насухо за собой
стряхнул капли,  вверх дном  перевернул рядом с  ведром жестяную кружку. Тут
же,  у  дверей, присевши на корточки, вытер снятой  с  головы  пилоткой враз
вспотевшее лицо, мягкие погоны на его плечах вздулись пузырями.
     Старший  писарь, для солидности подальше отнеся  от глаз,  строго читал
донесение,  а  связной, оперев карабин о  стену, пригрозив ему пальцем, чтоб
стоял, сворачивал курить.
     --  Из  триста  шестнадцатого?--  спросил  Третьяков. Связной  слюнявил
языком  край  газетки,  доброжелательно  мигнул снизу.  Прикурил,  сладостно
затянулся, спросил, щурясь от дыма:
     --  Это вас,  товарищ лейтенант, сопровождать?  Сожженные солнцем брови
его были  белы от  насевшей пыли,  распаренное  лицо--  как  умытое. Мокрые,
потемнели, прилипли отросшие  на висках волосы.  Затянувшись  несколько  раз
подряд, окутавшись висячим махорочным облаком, связной вдруг спохватился:
     --  Вот  ведь  забыл  совсем... Как  отшибло  память...--  И,  вставши,
расстегивал  карман гимнастерки.  Вытащил  оттуда  серую  от  пыли  тряпицу,
развернул на ладони-- в ней была серебряная медаль "За отвагу".
     Писаря, сойдясь,  читали  сопроводительную,  разглядывали  медаль,  как
недавно разглядывали часы. Была она старого образца, с красной замаслившейся
лентой на маленькой колодке. Серебро почернело, словно закоптилось в огне, а
посреди-- вмятина и дырка. Пуля  косо прошла через мягкий металл, и номер на
обороте нельзя было разобрать.
     --  Это  какой же Сунцов?-- спрашивал  старший  писарь Калистратов, как
видно гордясь своим знанием личного состава.-- Который к нам в Гулькевичах с
пополнением прибыл?
     -- А я не знаю,-- доброжелательно улыбался связной и сложенной пилоткой
вновь утер лицо и  шею. Он рад был отдыху, остывал перед тем, как вновь идти
по солнцу, и выпитая вода выходила из него потом.-- Приказали: снеси в штаб,
отдай, мол.
     -- Так как же его убило?
     -- А как? На НП, должно. Разведчик.
     -- Телефонист. Вот сказано: связист.
     --  Разве  связист? Ну,  значит,  по связи...-- еще охотней  согласился
солдат.-- Связь обеспечивал...
     Старший писарь отчего-то нахмурился, отобрал у писарей медаль, подколол
к  ней  сопроводительную  бумагу.   И  когда  открывал  заскрипевшую  крышку
железного  ящика,  был  торжествен  и  строг, словно  некий  обряд совершал.
Серебряная  медаль звякнула  о железное дно, и  снова  со скрежетом и лязгом
опустилась крышка.
     Вскоре-- вслед  за  связным--  Третьяков  шел в полк.  Они  свернули  в
проулок. Навстречу во всю ширину его-- от плетня до плетня--  шли с завтрака
офицеры.  Солнце светило  сбоку,  и тени головами дотягивались  по  пыли  до
плетня, а ближние и за него перевалили.
     Старший  по званию,  майор,  что-то рассказывал  уверенно, а  шедший  с
правого края офицер заглядывал вдоль строя, улыбкой участвуя в разговоре.  И
с  удивлением Третьяков признал  в нем  старшего  лейтенанта  Таранова,  его
золотой клык  блеснул  из дряблых губ. Но видом,  выправкой строевой он весь
так  пришелся в этой шеренге возвращавшихся  с завтрака, словно всегда и был
здесь.





ГЛАВА IV
     Той  же  ночью  Третьяков  вел  орудия  к  фронту.  Весь   их  дивизион
перекидывали  куда-то левей.  Заскочил  в сумерках командир батареи  капитан
Повысенко, ткнул ногтем в карту:
     -- Вот  этот ложок видишь? Высотку видишь? Поставишь орудия за обратным
скатом.-- Железный ноготь,  обкуренный до черноты, провел черту.-- Ясно? Мой
НП будет на высоте плюс сто тридцать два и семь. Поставишь батарею, потянешь
ко мне связь.
     И опять:
     -- Ясно?
     -- Ясно,-- сказал Третьяков. На карте все было ясно.
     Рядом  рокотал  трактор, из  выхлопной трубы выпархивали искры, яркие в
сумерках. Зачехленные, в походном  положении, орудия были уже прицеплены, но
ба-тарейцы все что-то грузили на них сверху, все что-то несли.  У прицепа  с
батарейным имуществом суетился старшина. Повысенко поглядел туда неподвижным
взглядом, подошел.
     В прицепе,  под брезентовым верхом,  стоял  в  темноте на  четвереньках
командир огневого взвода Завго-родний, мучился болями. Его хотели отправлять
в медсанбат, но  на  фронте заболевший поневоле чувствует  себя кем-то вроде
симулянта. Тут либо ранит,  либо  убивает,  а  какая  может  быть болезнь на
фронте? Сейчас ты жив, через час  убило-- не все равно, здорового  убило или
заболевшего?  И  Завгородний превозмогал  себя. В  последний момент старшина
вспомнил  испытанное  средство:  намешал  полстакана керосина  с  солью, дал
выпить: "Оно сначала пожгеть, пожгеть, потом от-пу-устит..."
     Подойдя к заднему борту, Повысенко заглянул внутрь прицепа, в темноту:
     -- Ну как, полегчало? И старшина всунулся:
     -- Жгеть? Жгеть?
     Он чувствовал себя ответственным -- и за средство и за болезнь.
     -- Легча-ает,-- через силу простонал Завгородний. И переступил коленями
на шинелях: лечь он не мог.
     --  Средство  верное,--  обнадежил  старшина.--  Пожгеть,  пожгеть  и--
отпу-устит...
     И погладил  себя  по душе, до самой ременной пряжки,  где и должно было
отпустить.
     Давило низкое, небо, все  серое,  как  одна сплошная туча.  И угольными
тенями под ним  несло  разорванные облака. Притихло перед дождем. Трактора с
прицепленными орудиями стояли  в посадке; правей за  кукурузным полем  глухо
выстукивали пулеметы, взвивались над землей трассы пуль, все уже яркие.
     --  Значит,  так.--  Комбат подумал, пожевал шелушащимися, обветренными
губами.--   Твой   взвод   управления   беру  с  собой.  Случ-чего  Паравян,
помкомвзвода, с тобой будет. Все ясно? Действуй!
     Козырнул и зашуршал плащ-палаткой, удаляясь.
     Дождались  темноты.  Тронулись. Взрокотав,  трактора  потянули за собой
орудия, подминая  под гусеницы кустарник, давя на выезде  из посадки молодые
деревца. По рыхлой земле глубокий развороченный след оставался за батареей.
     Двигались  без  света.  Сверху--  черное небо,  под  ногами  и  впереди
светлела пыльная дорога.  Спустился  дождь.  На  тяжелые  колеса  пушек,  на
резиновые ободья валом наматывался чернозем.
     Фронт  все время оставался правей; по нему и ориентировался  Третьяков.
Невысоко  взлетали  там   ракеты  и  гасли,  задушенные  дождем.  В  смутных
движущихся  отсветах  каждый  раз  видел   Третьяков  батарейцев  в   мокрых
плащ-палатках,  идущих  за   пушками.   И   обязательно  несколько  человек,
нахохлившись, сидели на каждой пушке, дремали, а сверху дождь сыпал.
     -- Паравян!  А ну, сгони с пушек!  Тряхнет,  попадают  сверху,  подавит
сонных.
     Паравян,  статный,   красивый  помкомвзвода,  смотрел  на  него  из-под
намокших выгнутых  ресниц своими  черными  глазами, молча не  одобрял и  шел
выполнять.
     -- Хочешь, чтоб людей подавило? Сколько раз говорить!
     И знал Третьяков, что говорить ему столько, сколько будут двигаться. Он
тоже был бойцом, и  тоже его вот так сгоняли, а он заходил с  другой стороны
и, как только не видел  командир, опять влезал  на  пушку, потому что  хотел
спать,  а спать сидя лучше, чем на ходу. Но сейчас не  кто-то другой, кого в
душе чертыхать можно, отвечал за него, а он сам командовал  людьми и отвечал
за них  и потому приказывал сгонять сонных  бойцов.  И Паравян неохотно  шел
выполнять.
     Никого из них, кроме все того же Паравяна, не знал он ни в лицо, ни  по
фамилиям. Он вел их, они шли за ним.  Он и в своем-то  взводе управления еще
никого  не  успел узнать.  Дело  было  перед  самым  обедом,  вызвали в штаб
командира отделения разведки  Чабарова,  который  заменял убитого  командира
взвода, приказали  сдать взвод  ему, лейтенанту  Третьякову. Чабаров, старый
фронтовик, глянул на девятнадцатилетнего лейтенанта, присланного командовать
над ним, ничего не сказал, повел к бойцам.
     Весь  взвод,  все,  кто в  этот момент не находился  на  наблюдательном
пункте,  рыли  за  хатой  щели  от  бомбежки:  не  для себя рыли, для  штаба
дивизиона. Над стрижеными головами, над мокрыми подмышками, над втянутыми от
усилия животами взлетали вразнобой и падали кирки.  В закаменелой  от солнца
земле  кирка, вонзаясь,  оставляла  металлический  след  и  вновь  взлетала,
блещущая, как серебряный слиток.
     Освещенные солнцем солдатские  тела  даже после  целого лета были белы,
только  лица,  шеи  и кисти  рук черные  от загара.  И  все это были молодые
ребята, начинавшие наливаться силой: за войну подросли в строй, только двое,
трое -- пожилых, жилистых, с вытянутыми работой мускулами, начавшей обвисать
кожей. Но  особенно один из всех- выделялся, мощный, как борец,  от горла до
ремня брюк заросший  черной  шерстью;  когда  он  вскидывал  кирку, не ребра
проступали под кожей, а мышцы меж ребер.
     Пройдя взглядом  по этим блестевшим от  пота телам, увидел Третьяков  у
многих отметины прежних ран, затянутые глянцевой кожицей, увидел  их глазами
себя:  перед  ними, тяжело работавшими, голыми по пояс, стоял он, только что
выпущенный из училища, в пилотке гребешком, весь новый,  как  выщелкнутый из
обоймы патрон.  Это не  зря Чабаров вот  таким представил его  взводу, нашел
момент. И не станешь объяснять, что тоже побывал, повидал за войну.
     После уж, когда подошло время за обедом идти, построил Чабаров взвод, с
оружием, с  котелками в руках, подал список, собственноручно накарябанный на
бумаге. А сам, подбористый, коренастый, широкоскулый, с коричневым от загара
лицом,  в котором  ясно различалась монгольская кровь, стал  правофланговым,
всем видом  своим  давая  понять, что дисциплину  он уважает, а  его, нового
командира взвода,  пока что уважать обождет. И вот  взвод  стоял, глядел  на
него, а на листе бумаги были перед Третьяковым фамилии.
     -- Джеджелашвили!--  вызвал он. Поразило, зачем два раза "дже", когда и
одного  было  бы  достаточно. И еще успел  подумать, что  это, наверное, тот
самый, заросший по горло черной шерстью.
     -- Я!
     Из строя выступил светлый мальчик, морковный румянец во всю щеку, глаза
рыжеватые, глядит весело:
     Джеджелашвили. А у того, борца, фамилия оказалась Насруллаев. И кого ни
вызывал он из строя, ни  одна фамилия как-то не подходила к  человеку. Так и
осталось у него на первых порах: список сам по себе, взвод сам по себе.
     Этот его взвод увел с  собой  командир  батареи  --  оборудовать  новый
наблюдательный  пункт, а он  вел  пушки и  огневиков  Завгороднего, которого
везли в прицепе.  И уже сам не представлял толком,  куда он их ведет. К трем
ноль-ноль  пушки  должны были стоять  на огневых позициях, а они  пока что и
Ясеневки  не  проехали. "Там  будет  хутор Ясенивка  чи  Яблонивка,-- сказал
комбат,  на стертом сгибе  карты пытаясь разобрать названия.--  В общем, сам
увидишь... От  него вправо и  вправо..." Но они  шли и час  и  два  часа,  а
никакого хутора не было видно, сколько  ни вглядывался Третьяков при смутных
отсветах ракет,  в дожде приподымавших  над передовой мокрый  полог ночи. И,
ужасаясь мысли, что он  ведет  не туда,  сбился,  страшась позора,  он делал
единственное,  что мог;  не  подавал вида,  шел  тем  уверенней, чем  меньше
уверенности было в нем самом.
     Что-то  зачернело  наконец  впереди неясно. Взошла  ракета,  и, присев,
успел  Третьяков разглядеть на фоне  неба: какие-то  сараи  длинные, низкие,
что-то еще высилось за ними. Должно быть, тополя... Ракета погасла, сплошная
сомкнулась темень.
     Заторопившись,  обрадованный,   оскользаясь  сапогами   по   размокшему
чернозему, он обогнал передний  трактор, махнул трактористу  рукой: за мной,
мол. Все равно голоса не было слышно.
     То,  что   он  принял  издали  за  сараи,   оказалось  вблизи  батареей
стодвадцатидвухмиллиметровых пушек. Увязанные, как возы, стояли сбоку дороги
длинноствольные  пушки с тракторами одна  другой вслед. И оттуда  уже  шел к
нему кто-то в плащ-палатке.  Подошел,  взял  под  козырек,  отряхнув капли с
капюшона, подал мокрую холодную руку:
     -- Глуши моторы!
     -- Зачем глушить?
     -- Не видишь, что впереди?