Григорий Бакланов.
        Навеки девятнадцатилетние


     © Григорий Бакланов
     © Издательство "Советский писатель", 1980
     Художник книги ВЛ. МЕДВЕДЕВ
     OCR: V.Voblin (Vvoblin@hotmail.com)



     Эта книга о тех, кто не вернулся с войны, о любви, о жизни, о юности, о
бессмертии. В  нашем поколении  из  каждых  ста, ушедших  на  фронт, с войны
вернулось не больше трех.
     Параллельно   в   книге  идет  фоторассказ.   Людей,  которые  на  этих
фотографиях,  я   не  встречал  на   фронте   и  не  знал.   Их  запечатлели
фотокорреспонденты и, может быть, это все, что осталось от них.






     Блажен, кто посетил сей мир
     В его минуты роковые!
     Ф. Тютчев
     А мы прошли по этой жизни просто,
     В подкованных пудовых сапогах.
     С. Орлов













ГЛАВА 1
     Живые стояли  у края вырытой  траншеи,  а он сидел внизу. Не уцелело на
нем ничего, что при  жизни отличает людей друг от друга,  и  невозможно было
определить, кто он был: наш солдат? Немец? А зубы все были молодые, крепкие.
     Что-то  звякнуло под  лезвием  лопаты. И  вынули  на свет запекшуюся  в
песке, зеленую от окиси пряжку со звездой. Ее  осторожно передавали из рук в
руки, по ней определили: наш. И, должно быть, офицер.
     Пошел  дождь. Он кропил  на спинах и на плечах  солдатские гимнастерки,
которые до начала съемок актеры обнашивали на себе. Бои в этой местности шли
тридцать  с лишним  лет  назад,  когда многих из этих  людей еще на свете не
было,  и все  эти  годы он вот так  сидел  в окопе, и вешние  воды  и  дожди
просачивались  к  нему в земную глубь, откуда высасывали их корни  деревьев,
корни трав,  и вновь по небу плыли облака. Теперь дождь обмывал  его.  Капли
стекали  из  темных глазниц, оставляя  черноземные  следы;  по  обнажившимся
ключицам, по  мокрым  ребрам текла вода, вымывая  песок и землю оттуда,  где
раньше дышали  легкие, где сердце  билось. И, обмытые дождем, налились живым
блеском молодые зубы.

     -   Накройте  плащ-палаткой,--  сказал  режиссер.  Он  прибыл  сюда   с
киноэкспедицией снимать  фильм  о  минувшей войне,  и траншеи рыли  на месте
прежних давно заплывших и заросших окопов.
     Взявшись  за углы, рабочие  растянули плащ-палатку, и дождь застучал по
ней  сверху,  словно  полил  сильней.  Дождь  был  летний,  при солнце,  пар
подымался от земли. После такого дождя все живое идет в рост.
     Ночью по  всему небу ярко светили звезды.  Как  тридцать  с лишним  лет
назад,  сидел  он  и  в эту  ночь  в размытом окопе,  и  августовские звезды
срывались над ним  и  падали, оставляя  по небу яркий след.  А утром  за его
спиной взошло солнце. Оно взошло из-за городов, которых тогда не было, из-за
степей, которые тогда были лесами, взошло, как всегда, согревая живущих.


ГЛАВА II
     В  Купянске,  орали  паровозы  на  путях,  и  солнце  над  выщербленной
снарядами кирпичной  водокачкой  светило  сквозь  копоть и  дым. Так  далеко
откатился фронт от  этих мест, что уже не погромыхивало. Только проходили на
запад наши  бомбардировщики, сотрясая  все  на земле, придавленной  гулом. И
беззвучно  рвался пар из паровозного свистка, беззвучно катились  составы по
рельсам. А потом, сколько ни вслушивался Третьяков, даже грохота бомбежки не
доносило оттуда.
     Дни, что ехал он из училища к дому,  а потом от дома через всю  страну,
слились,  как   сливаются  бесконечно  струящиеся  навстречу  стальные  нити
рельсов. И  вот,  положив на ржавую  щебенку  солдатскую  шинель с  погонами
лейтенанта, он сидел на рельсе в тупичке и обедал всухомятку. Солнце светило
осеннее,  ветер шевелил  на голове  отрастающие волосы. Как  скатился из-под
машинки в декабре  сорок первого вьющийся  его чуб и вместе с другими такими
же  вьющимися,  темными,  смоляными,  рыжими,  льняными,  мягкими,  жесткими
волосами был сметен веником по полу в один ком  шерсти,  так с тех пор  и не
отрос  еще ни  разу.  Только на маленькой  паспортной  фотокарточке, матерью
теперь хранимой, уцелел он во всей своей довоенной красе.
     Лязгали  сталкивающиеся  железные  буфера вагонов,  наносило  удушливый
запах сгоревшего  угля, шипел пар, куда-то вдруг устремлялись,  бежали люди,
перепрыгивая  через  рельсы; кажется,  только  он один  не  спешил  на  всей
станции.  Дважды  сегодня отстоял  он очередь  на  продпункте. Один  раз уже
подошел к окошку, аттестат просовывал, и  тут оказалось, что надо еще что-то
платить. А  он за войну вообще разучился покупать, и денег у него с собой не
было никаких. На фронте все,  что тебе  полагалось, выдавали  так, либо  оно
валялось,  брошенное  во  время наступления,  во  время  отступления:  бери,
сколько унесешь.  Но  в эту пору  солдату и своя сбруя  тяжела. А  потом,  в
долгой  обороне,  а  еще острей --  в училище,  где  кормили  по курсантской
тыловой норме, вспоминалось не раз, как они шли через разбитый молокозавод и
котелками черпали сгущенное молоко, а оно нитями медовыми  тянулось  следом.
Но шли тогда по жаре, с запекшимися,  черными от пыли губами-- в  пересохшем
горле  застревало  сладкое  это молоко.  Или вспоминались  угоняемые ревущие
стада, как их выдаивали прямо в пыль дорог...
     Пришлось   Третьякову,  отойдя  за  водокачку,  доставать  из  вещмешка
выданное в  училище вафельное полотенце  с клеймом.  Он  развернуть  его  не
успел, как налетело на тряпку сразу несколько человек. И все это были мужики
призывного возраста, но  уберегшиеся от  войны, какие-то  дерганые, быстрые:
они из рук  рвали, и  по сторонам оглядывались,  готовые вмиг исчезнуть.  Не
торгуясь, он отдал брезгливо за полцены, второй раз стал в очередь. Медленно
подвигалась она к окошку, лейтенанты, капитаны, старшие лейтенанты. На одних
все было новенькое,  необмятое,  на других,  возвращавшихся  из  госпиталей,
чье-то хлопчатобумажное БУ-- бывшее в употреблении. Тот, кто  первым получал
его со  склада, еще керосинцем  пахнущее, тот, может, уже  в землю зарыт,  а
обмундирование,  выстиранное  и  подштопанное,  где его попортила  пуля  или
осколок, несло второй срок службы.
     Вся эта длинная очередь по  дороге  на фронт  проходила  перед  окошком
продпункта,  каждый пригибал тут голову: одни хмуро, другие-- с необъяснимой
искательной улыбкой.
     -- Следующий! -- раздавалось оттуда.
     Подчиняясь  неясному  любопытству,  Третьяков  тоже заглянул в  окошко,
прорезанное низко. Среди мешков, вскрытых ящиков,  кулей,  среди всего этого
могущества топтались по прогибающимся доскам две  пары хромовых сапог. Сияли
припыленные голенища,  туго  натянутые  на  икры, подошвы  под сапогами были
тонкие, кожаные; такими не грязь месить, по досочкам ходить.
     Хваткие руки тылового солдата -- золотистый волос на них был припорошен
мукой--  дернули  из пальцев продовольственный аттестат, выставили  в окошко
все  враз:  жестяную  банку рыбных  консервов, сахар, хлеб,  сало,  полпачки
легкого табаку:
     -- Следующий!
     А следующий уже торопил, просовывал над головой свой аттестат.
     Выбрав теперь место побезлюдней, Третьяков  развязал  вещмешок и,  сидя
перед ним на рельсе, как перед столом, обедал всухомятку и смотрел издали на
станционную суету. Мир и покой были на душе, словно все, что перед глазами--
и день  этот рыжий с копотью, и  паровозы, кричащие на  путях, и солнце  над
водокачкой,-- все это даровано ему в последний раз вот так видеть.
     Хрустя осыпающейся щебенкой,  прошла  позади него женщина, остановилась
невдалеке:
     -- Закурить  угости, лейтенант!  Сказала  с вызовом,  а глаза голодные,
блестят. Голодному человеку легче попросить напиться или закурить.
     -- Садись,-- сказал он просто.  И усмехнулся над собой в  душе: как раз
хотел завязать вещмешок, нарочно не отрезал себе  еще хлеба, чтобы до фронта
хватило. Правильный закон  на фронте: едят не  досыта, а до тех пор, когда--
все.
     Она с готовностью села рядом с ним на ржавый рельс, натянула край  юбки
на худые колени, старалась не смотреть, пока он отрезал ей хлеба и сала. Все
на ней было сборное: солдатская гимнастерка  без подворотничка,  гражданская
юбка,  заколотая  на  боку,  ссохшиеся  и   растресканные,  со  сплюснутыми,
загнутыми вверх носами немецкие  сапоги на ногах. Она  ела, отворачиваясь, и
он  видел,  как  у  нее  вздрагивает  спина  и  худые   лопатки,  когда  она
проглатывает кусок. Он  отрезал еще хлеба и сала. Она  вопросительно глянула
на  него.  Он понял ее взгляд, покраснел: обветренные  скулы его, с  которых
третий год не сходил  загар, стали коричневыми. Понимающая улыбка  поморщила
уголки  тонких ее губ. Смуглой  рукой  с белыми ногтями и  темной на  сгибах
кожей, она уже смело взяла хлеб в замаслившиеся пальцы.
     Вылезшая из-под вагона  собака, худая, с выдранной  клоками  шерстью на
ребрах, смотрела на них  издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась
за камнем, собака с  визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий
железный грохот прошел  по составу, вагоны дрогнули,  покатились, покатились
по рельсам. Отовсюду через  пути бежали  к  ним милиционеры в синих шинелях,
прыгали на  подножки, лезли  на ходу,  переваливаясь через  высокий  борт  в
железные платформы -- углярки.
     -- Крючки,-- сказала женщина.-- Поехали народ чеплять.
     И оценивающе оглядела его:
     -- Из училища?
     -- Ага.
     --  Волосы у тебя светлые  отрастают. А  брови те-ом-ные...  Первый раз
туда? Он усмехнулся:
     -- Последний!
     -- А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах...
     И  она стала рассказывать про брата, как он вначале тоже был  командир,
как  из   окружения  пришел   домой,  как  пошел  в  партизаны,  как  погиб.
Рассказывала привычно, видно было, что не в первый раз, может быть, и врала:
много он слышал таких рассказов.
     Остановившийся поблизости паровоз заливал воду; струя толщиной  в столб
рушилась из железного рукава, все шипело.
     --  Я  тоже  была  партизанская  связная!--  прокричала  она. Третьяков
кивнул.-- Теперь только ничего не докажешь!..
     Пар из  тонкой трубки позади трубы бил, как палкой, по железному листу,
ничего вблизи не было слышно.
     -- Пошли, напьемся? -- прокричала она в самое ухо.
     -- А где?
     -- Вон колонка!
     Он подхватил вещмешок:
     -- Пошли!
     -- А потом закурим, да? -- наперед уславливалась она, поспевая за ним.
     Только у колонки спохватились: шинель оставил! Она вызвалась охотно:
     -- Я принесу!
     И  побежала  в  своих  коротких  сапогах,  перепрыгивая  через  рельсы.
Принесет? Но и  бежать  за  ней  было  стыдно.  Пущенный  издали  маневровым
паровозом,  сам  собою катился по  рельсам товарный  вагон, заслонил  ее  на
время.
     Она  принесла.  Вернулась  гордая,  неся на  руке  его  шинель, пилотку
гребешком  посадила себе на голову. По очереди они  напились  из  колонки, и
смеялись, и  брызгали друг в друга водой. Надавив рычаг, он смотрел, как она
пьет, зажмуриваясь,  отхватывая ртом  от ледяной  струи. Волосы ее  сверкали
водяными брызгами, а глаза на солнце оказались  светло-рыжие, искристые. И с
удивлением увидел  он, что лет  ей,  наверное, столько  же, сколько  ему.  А
вначале показалась немолодой и сумрачной: голодная была очень.
     Она  помыла сапоги под  струёй:  мыла и  на  него  взглядывала.  Сапоги
заблестели. Ладонью отряхнула брызги с юбки. Через всю станцию она провожала
его. Шли  рядом, он закинул за плечо  вещмешок, она несла его шинель. Словно
это сестра его провожала.  Или была  она его  девушкой. Уже прощаться стали,
когда оказалось, что им по пути.


     Он  остановил  на  шоссе  военный грузовик, подсадил  ее в  кузов. Став
сапогом на резиновый скат, она никак не могла перекинуть  ногу через высокий
борт: мешала узкая юбка. Крикнула ему:
     -- Отвернись!
     И когда застучали наверху  каблуки по доскам, он одним махом впрыгнул в
кузов.
     Уносилась назад  дорога,  заволакивалась  известковой пылью.  Третьяков
развернул шинель, закинул  им за спины. Накрытые ею от ветра с головами, они
целовались как сумасшедшие.
     -- Останься! -- говорила она.
     Сердце у  него колотилось, из  груди  выскакивало. Машину подбрасывало,
они стукались зубами.
     -- На денек...
     И знали, что ничего им кроме не суждено, ничего, никогда больше. Потому
и не могли оторваться друг от друга.  Они обогнали взвод военных девчат. Ряд
за рядом появлялся строй,  отставая от машины, а сбоку  маршировал старшина,
беззвучно  разевал  рот,  в  который  неслась  пыль.  Все  это  увиделось  и
заволоклось известковым облаком.
     На  въезде  в деревню  она спрыгнула, вместе с  прощальным взмахом руки
скрылась навсегда. Донеслось только:
     -- Шинель не потеряй!
     А  вскоре  и  он  слез: грузовик  сворачивал  у  развилки. Он  сидел на
обочине, курил,  ждал попутной  машины. И  жалел  уже, что не остался.  Даже
имени ее не спросил. Но что имя?
     Примаршировал по пыли взвод девчат, которых они обогнали, промчавшись.
     --  Взво-у-уд...-- отпуская  от  себя  строй,  старшина  загарцевал  на
месте.-- Стуй!
     Затопали не в  лад, стали. Медно-красные от  солнца лица, волосы набиты
пылью.
     -- Нали-и.-.-ву!
     Напрягая икры ног, пятясь от строя, старшина звонко вознес голос:
     -- Равняйсь! Сми-и-ррна!
     У девчат  от подмышек до карманов гимнастерок -- темные круги  пота. На
той стороне шоссе осенняя рощица порошила на ветру листвой. Кося напряженным
выкаченным глазом, старшина прошелся перед строем, как на подковах:
     -- Р-разойдись...
     И смачно произнес, за  какой нуждой разойтись.  Со  смехом,  взбрыкивая
сапогами, девчата бежали через шоссе, на бегу снимали через головы карабины.
Старшина,  довольный собой, подошел,  козырнул, сел рядом  с  Третьяковым на
обочину, как начальство  с  начальством.  Из-под фуражки  по его коричневому
виску, по неостывшей щеке тек пот, прокладывая блестящую дорожку.
     --  Связисток  гоню!--  И  подмигнул  веселым  глазом,  белок  его  был
воспаленный от пыли и солнца.-- Должность-- вредней не придумаешь.
     Свернули по папироске. За шоссе в роще перекликались голоса. Постепенно
взвод собирался. В пилотках, в погонах, с карабинами на плечах  возвращались
девчата из рощицы,  кто  сорванный цветок  нес в  руке, кто--  пучок осенних
листьев. Построились, подровнялись. Старшина скомандовал:
     -- С места-- песню!
     Хохот ответил ему. Он только показал издали: такой, мол, у меня народ.
     Сидя на обочине, ожидая  попутной машины, Третьяков смотрел вслед строю
военных девчат, весело топавших по пыли.




ГЛАВА III
     Чем  ближе к фонту, тем  ощутимей повсюду следы  огромного побоища. Уже
прошли по  полям похоронные команды,  хороня  убитых; уже трофейные  команды
собрали  и свезли, что вновь годилось  для боя; окрестные жители  стаскивали
каждый к  себе,  что  оставила  война,  прогрохотавшая  над  ними, и  теперь
годилось для жизни. Ржавела в полях сгоревшая, разбитая техника, и над всем,
над тишиною  смерти--  колючая ясность и  синева  осеннего  неба, с которого
пролились на землю дожди.
     А мимо  по грейдеру цокотала подковками  пехота, позвякивала окованными
прикладами  о котелки, полы шинелей на ходу  хлестали по ногам, тонковатым в
обмотках. Солдаты всех ростов и возрастов, снаряженные и нагруженные, шли на
смену  тем, кто полег здесь. И самые молодые, ничего еще не видавшие, тянули
шеи  из  необмятых  воротников  шинелей, со щемящим любопытством  и робостью
живого перед вечной тайной  смерти вглядывались в  поле недавнего  боя. Там,
куда  они шли в свет заката, по временам словно растворяли паровозную топку:
доносило  усиливающееся  гудение  и  вздрагивал  воздух.  И  в  себе  самом,
удивляясь и стыдясь, чувствовал Третьяков это беспокойство. Увидел сожженный
немецкий танк у самого шоссе, остановился поглядеть.
     Танк был какой-то новый, громадной тех, что видел он на Северо-Западном
фронте.   Синяя  оплавленная   пробоина  в  броне:  снаряд,   должно   быть,
подкалиберный, как сквозь масло прошел. А броня мощная, толще прежней.
     Ветер  шевелил  вдавленные   в  чернозем  сырые  клочья  нашего  серого
шинельного сукна. В  осколках  луж,  в танковом  следу блестело похолодавшее
небо,  свежо  и  ясно  сиял  закат,  покрываемый рябью. Третьяков смотрел  и
волновался, и мысли всякие, как впервые... Восемь  месяцев не был на фронте,
отвык, заново надо привыкать.
     Последнюю  ночь  вместе со  случайным  попутчиком  ночевал  он на  краю
большого сожженного немцами села.  Попутчик был уже не  молод, рыжеват, лицо
мятое, на котором брить почти нечего, кисти рук в крупных веснушках, в белом
волосе.
     --  Старший  лейтенант  Таранов!--  представился  он  и  четко,  словно
ожегшись,  отдернул  ладонь  от  лакового  козырька  фуражки. По выправке --
строевик.  Все   на  нем  было  не  с  чужого  плеча:  суконная  зеленоватая
гимнастерка,  синие  диагоналевые галифе-- цвет настольного  сукна и чернил.
Сапоги перешиты на  манер хромовых.  А на руке  нес  он  шинель  офицерского
покроя  из  темного неворсистого  сукна. Даже на руке она  сохраняла фигуру:
спина подложена, грудь  колесом,  погоны  на плечах, как  дощечки, разрез от
низу до хлястика. В такой  шинели  хорошо на  параде, на коне, а укрыться ей
невозможно:  какой  стороной  на  себя  ни  натягивай, ветер гуляет и звезды
видны. Вот  с нею на третьем году войны добирался  старший лейтенант Таранов
из запасного полка на фронт.
     -- Сами понимаете, как все это время не терпелось участвовать,-- сказал
он, при этом строго глянул в глаза и с чувством пожал руку.
     Таранов сам выбрал дом для ночевки и очень удачно. Хозяйка, лет сорока,
украинка, статная, гладко причесанная,  черноволосая и смуглая, обрадовалась
офицерам: по  крайней мере не набьется полная  хата войск. И вскоре Таранов,
поперек повязавшись  полотенцем,  помогал  ей  на кухне  организовать  ужин,
вскрывал консервные банки, и женщина старалась рядом с ним. А за  спиной ее,
привлеченный запахом  еды,  ходил мальчонка лет трех, тянулся  заглянуть  на
стол.
     -- Ты лягай спать, горе мое!-- прикрикнула хозяйка  и, как  будто злясь
на  него, сунула ему со стола кусок американского  колбасного фарша.  А сама
приниженно, испуганно глянула на Таранова.
     Сбегав через дорогу к шоферам,  Третьяков заправил бензином керосиновую
лампу,  всыпал  в  нее  горсть  соли,  чтобы бензин не  взорвался,  а  когда
вернулся, за столом сидели уже трое.
     --  Ты гляди, лейтенант, кого  хозяйка от  нас скрывала!--  поблескивая
золотыми  коронками  из-под  бледных,  как  отсыревших  изнутри  губ,  шумно
встретил его Таранов. И подмигивал, указывал глазами.
     Рядом с хозяйкой  сидела  дочь лет  семнадцати. Была она  тоже  крупна,
хороша собой,  но  сидела,  как  монашенка, опустив  черные  ресницы.  Когда
Третьяков  садился около, подняла их, глянула на него с любопытством.  Глаза
синие-синие. Заговорила первая:
     -- Мы не взорвемось?
     -- Что  вы! -- стал успокаивать Третьяков.-- Проверено на  фронте. Соли
всыпал в бензин, ни за что не взорвется.
     И споткнулся о ее взгляд. Она снисходительно улыбалась:
     -- Я ж така трусиха, усего боюсь...  А мать черными глазами стерегла ее
и рассказывала, рассказывала, сыпала словами, как из пулемета:
     -- Тут нимцы  увходять, тут я писля операции уся, уся разрезанная лежу.
Ой, боже ж мий! Оксаночке четырнадцять рокив и тэ, малэ... Шо мэни робить?
     -- Тебя Оксаной зовут?-- спросил Третьяков тихо.
     -- Оксана. А вас?
     -- Володя.
     Она подала под столом свою руку, мягкую, жаркую, влажную. Сердце у него
пропустило удар и заколотилось, как сорвавшись.
     --  Оксаночка! --  позвала хозяйка,  встав из-за  стола.  Та вздохнула,
улыбнулась лейтенанту, нехотя пошла за матерью.
     -- Ты не теряйся,  лейтенант!  -- шепнул  Таранов. Они  двое  сидели за
столом, ждали. За дверью слышен был приглушенный  голос хозяйки