ловеком рождаются готовые понятия и знания, что он приносит с собой в мир известный запас знаний, то какой легкой задачей для критика было бы опровержение этого учения. Для Локка самым углубленным критерием, которому он придаст силу, является то обстоятельство, что в духе существуют лишь те представления, которые он или имеет в данный момент, или когда-то имел и о которых он теперь вспоминает, что обладать врожденными идеями и все-таки не сознавать их было бы равнозначно тому, как если бы они и были и не были в духе, раз в нем есть лишь то, о чем он знает. Но и это возражение исчезает при более глубоком понимании опыта и более углубленном взгляде. Если мы признаем и убеждаемся в верности высказанной основной мысли, как только мы её поняли, то для Лейбница это убедительнейшее доказательство того, что эта мысль врожденна или присуща нашему сознанию. Пусть кто-нибудь другой высказывает нам известную мысль и истинность этой мысли нам становится очевидной с поражающей ясностью - иногда тут же, в другой раз после известного раздумья; это и значит, что мысль эта вылилась из души, раз мы определенно и окончательно знаем, что ни разу эта мысль раньше не приходила нам на ум.
Быть убежденным в истине или познать её как истину - значит познать её в её тождестве с разумом; но познать её в её тождестве с разумом - значит признать её a priori обоснованной в разуме, присущей ему, ему прирожденной, хотя опыт и мог опосредовать это убеждение. Но опосредование есть только условие, а не генезис, не первоисточник. Очевидно, данное извне "в качестве силы, в качестве возможности" лежит в нас. Без воздуха и воды, без света и тепла растение не порождает цветов. Но ведь было бы дико и неверно объяснять возникновение цветов из этого обусловливающего материала; так же дико и неверно принимать чувства 38 источник идей, хотя, само собой разумеется, чувственные представления, именно потому, что они чувственные, сосредоточены в чувствах и в них коренятся.
Нам ничто не врождено в том смысле, в каком Локк понимает врожденные идеи и потому их отбрасывает:
ни наши руки и ноги, ни наши чувства, ни наше тело. Что я не могу употребить для определенной цели, достигнув которой нечто только и становится тем, что оно есть, что не в моей власти, то и не мое. Только благодаря упражнению и употреблению, благодаря деятельности тело становится нашим телом. Руки и ноги ещё не принадлежат ребенку, который лежит спелёнутым, потому что он и сам ещё не принадлежит себе. В смысле Локка, человек и себе самому не прирожден. Он ничего не приносит с собой в мир, кроме голода и жажды, то есть пустоты, но пустоты вместе с чувством пустоты, с чувством недомогания и неудобства при пустом желудке, следовательно, пустоты, которая не пуста, а есть в то же время влечение к наполнению; ведь влечение, во всяком случае в нормальном состоянии, - а от такого нормального влечения и зависит истинное познание предмета - само обладает тем, что формально ещё не находится в его распоряжении, а принадлежит потенциально, в возможности. Голод и жажда вопреки всем эмпирикам есть два философа, они предвосхищают и a priori дедуцируют бытие своих предметов; они возникают не из чувственного опыта и восприятия объектов, которых домогаются, а предшествуют им, ищут их, ещё не обладая ими или уже потеряв их. Таким образом, чувственное само есть нечто становящееся и текущее, никоим образом не последняя инстанция, это не есть ни надежная пристань, ни отправной, ни конечный пункт; это не есть ни непосредственное первое, ни достаточный объяснительный принцип, каким его считают эмпирики, - догмат, который составляет самую суть эмпиризма. Эмпиризм воображает, что он объясняет происхождение идей, если выводит их из чувств; он обрывает на чувственном; чувственное для него есть нечто необходимое;
оно с его точки зрения не нуждается в установлении своей зависимости от чего-либо и в дальнейшем объяснении; оно для эмпирика есть нечто непосредственно и само собой понятное, само по себе ясное, достоверное и реальное; таким образом, условие он превращает в причину, материальное - в формальное, страдательное - в деятельное, а деятельное, душу, дух - в нечто страдательное. Зрение и слух, важнейшие в отношении познания функции чувственности, для эмпирика - абсолютный факт, то есть такой, какой он просто предполагает, а не делает уже более предметом своего исследования, чтобы спросить себя: как возможны зрение и слух? Если бы он ставил себе этот вопрос, то понял бы, что как раз возможность зрения сама есть мышление. Оставим вовсе в стороне представления о величине предмета, его форме, положении, расстоянии, представлении, приобретаемые человеком, согласно опытным данным, только посредством сравнения и суждения; и тогда восприятие предмета как объекта вне меня будет уже чисто духовным актом, будет уже сознанием, уже мышлением, хотя ещё скрытым, окутанным и связанным в созерцании;
это мышление только позднее выступает как мышление для себя, когда индивид созревает для самостоятельности. Ведь это уже тривиальная истина, что простой и даже просто необразованный человек теми же самыми глазами и ушами, и, может быть, даже физически лучше устроенными, видит и слышит не то, что воспринимает образованный человек, и не так, как он. Все коренится в созерцании; это правильно; но чтобы найти и видеть, нужно мыслить. Как это можно наблюдать на некоторых замечательных явлениях у низших пород животных, глаза и уши животного имеют существенное значение лишь с точки зрения его самосохранения; они его телохранители, обеспечивающие его жизненные потребности. А у человека они получают более высокий смысл, отличный и независимый от связи с жизненными потребностями, - смысл теоретический. Чувства здесь уже изначальные эманации теоретической способности. Человек рожден для теории. Чувства - средства его познания; но такие средства, которые действительны и могут быть средством лишь при условии наличия их внутренней цели, когда они способны к теоретической деятельности, к мышлению. Чувства освещают нам мир; но их свет не собственный, а исходящий от центрального солнца - духа. Удивление есть начало познания, но удивление возникает не из чувства, а из духа при посредстве чувств.
Великое историческое значение эмпиризма состоит во всяком случае в том, что он восстановил в своих правах чувства как средство познания и вообще возвысил область косвенных причин, эмпирического до уровня необходимого и существенного предмета. Только эмпирической философии обязаны мы прежде всего тем, что освободились от величайшего, бесконечного зла, мучившего человечество, - от ужасов страха перед богами, от ужасов суеверия, что мы перестали быть глупцами и рабами произвола демонической власти; только эмпирической философии обязаны мы тем, что ужо не трепещем, как было раньше, преисполненные смертельного страха, перед туманными кометами или перед невинной, залетевшей к нам бабочкой - мертвой головой, что мы в жилках и пятнах на крыльях саранчи - этого приносящего опустошение путешественника - не читаем букв, означающих гнев божий, ira dei, что нас уже не вводят в заблуждение светлячки, обозначая в виде горящих угольков скрытый клад. Эмпиризм сделал возможным свободу и самостоятельность мысли, освободил её от цепей веры в авторитет, указал людям на священное, неприкосновенное, естественное право собственного наблюдения и исследования. Отсюда вытекает прекрасное изречение Локка: "Чем самостоятельнее мы познаем истину и основание, тем реальнее и вернее наше знание. В науке каждый обладает знанием в меру его реальности, поскольку он понимает основы знания. Таково его истинное богатство, достояние, которым он владеет и хозяином которого он вправе себя назвать". Горе тому философу, который не усвоил себе эмпиризма как органа познания и игнорирует область посредствующих сил и причин; который там, где уместен лишь рациональный эмпиризм, прибегает к так называемым философским дедукциям, желая продемонстрировать нам как божественную необходимость, как истину разума нечто такое, что, может быть, всецело опирается на частные, временные, конечные основания. Но эмпиризм не знает своих границ и пределов, если он хочет быть самостоятельным и пытается выдвинуть себя в качестве философии. Он превращает условие в причину, посредствующее выдвигает как первое и изначальное: он придерживается только явления и индивидуального; понятие единства, цельности сущности, субстанции у него исчезает. Так эмпиризм превращает опосредованное возникновение понятий в первоначальное; приемы, благодаря которым возникают частные понятия, приемы чисто произвольные - наблюдение, рефлексию, абстракцию - в родовой, всеобщий, необходимый метод. Но наблюдение, абстракция, рефлексия предполагают уже в качестве своей предпосылки мышление, а мышление невозможно без имманентных определений, хотя первоначально они и не проявляются и не функционируют как сознательные, подлинные, точные понятия, хотя мышление вообще раскрывается в начале не как мышление, но как созерцание. Из чувственного созерцания, которое не есть в то же время, и притом уже изначально, духовное, мыслящее созерцание, никогда не возникнут понятия, потому что их происхождение пришлось бы выводить из ничто. Человек отправляется от единства созерцания и мышления; его предметом ни в коей мере не являются единичные, обособленные чувственные объекты как единичные и особые; отличительные признаки единичности, обособленности и всеобщности устанавливаются позднее. Человек начинает с безразличной целокупности - единичное для него есть само всеобщее, он начинает, как это своеобразно выразил уже Кампанелла и на что указывал также Лессинг, с неопределенной всеобщности. Впрочем, вопрос о врожденных и неврожденных идеях совсем не есть вопрос антропологический, а только в таком смысле его и понимает эмпиризм. Хотя Локк и говорит также о различии между душой и человеком, или индивидом, но он толкует это различие чисто эмпирически, представляя его как подлинно чувственное расчленение. Этот вопрос следует понимать в более высоком, философском, метафизическом смысле. Здесь речь идет о сущности духа, а не об имуществе, которое человек получает от рождения или путем приобретения. Различие врожденного и неврожденного должно поэтому свестись к различию существенного и несущественного, внутреннего и внешнего, имманентного и случайного. В этом смысле и понимает вопрос Лейбниц. Если духу по существу свойственно быть духом, то ему по существу свойственно и мыслить; а если ему по существу свойственно мыслить, то имеются также связанные с его сущностью идеи, и эти существенные, тождественные с бытием духа понятия или идеи так же не могли возникнуть из чувств или быть извлечены из чувственных объектов, как не могла из них возникнуть сущность духа, или как он не мог извлечь своей сущности, то есть себя самого, из чувственных объектов. Великая мысль Лейбница сводится к следующему: дух врожден самому себе, то есть существен и имманентен себе, и эта имманентность есть источник по существу свойственных ему духовных идей. Это высокий принцип самосозерцания духа, его углубления в самого себя, его самостоятельности и независимости, есть принцип идеализма Канта и Фихте, который раскрылся ещё у Лейбница. Дух, по Лейбницу, есть принцип Я; он-предмет для самого себя; он - идея, сознание самого себя; эта идея составляет с ним нечто единое; он есть сам ОН, дух, только через нее; и в этом самосознании коренится принцип его самодеятельности и самостоятельности, его имманентности, его идей. Или, быть может, он извлек идею о самом себе посредством наблюдения и абстракции от чувств или извлек её путем рефлексии над своею деятельностью. Ни в коей мере: рефлексия есть следствие внутреннего самосознания духа, а отнюдь не основание его.

19. Изложение пневматологии Лейбница
"Душа, как божественное существо, будучи единой, заключает в себе троякое отличие, именно: мысля самое себя или рефлексируя над самой собой, она есть то, что мыслит, затем то, что мыслится, и, наконец, то и другое вместе... Но душе по существу так же свойственно проявлять рефлексивную деятельность, или наблюдать самое себя, как и представлять внешние вещи, да и внешние вещи она познает только через познание самой себя и своего собственного имманентного содержания". Где душа возвышается до сознания самой себя, там она возвышается до разума, и наоборот. На этой ступени она не есть уже более душа, а дух. Человек стоит на этой ступени. Разум отличает его от животной монады. "Правда, представления животных находятся во взаимной связи друг с другом, и эта связь напоминает разум, но она заключается в воспоминании о фактах, а никак не в познании причин. Так, собака боится палки, которой её били, потому что память вызывает в ней представление о боли, причиненной палкой. В своих эмпирических поступках, составляющих три четверти их деятельности, люди действуют подобно животным. Так, мы ожидаем, что завтра наступит день, потому что до сих пор всегда это наблюдали. Только суждение астронома опирается на основания и, следовательно, на разум... Только познание вечных и необходимых истин отличает нас от простых и животных монад и делает нас причастными разуму и науке, возвышая до познания нас самих и бога... Сам разум есть не что иное, как цепь или связь необходимых и всеобщих (геометрических, метафизических и логических) истин... Только благодаря познанию необходимых истин мы возвысились до рефлексивной деятельности, в силу которой мы мыслим то, что называется Я, и сознаем самих себя. Этим также объясняется, что, мысля о самих себе, мы мыслим также о сущности, субстанции, нематериальном и даже боге, постигая, что действия, в пас ограниченные, в нем беспредельны. Рефлексивные акты доставляют нам поэтому превосходный материал для умозаключений нашего разума, которые опираются на два главных начала, именно: на закон противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что заключает в себе противоречие, и на закон достаточного основания, в силу которого ничто и никогда не происходит и не может быть установлено без причины пли без определенного основания, то есть без того, опираясь на что, мы можем a priori указать основание, почему этот предмет скорее существует, чем не существует, почему он такой, а не иной, хотя эти основания и не всегда нам известны... Здесь уместно будет напомнить также мысли Лейбница относительно логики. Теоретическая философия в отличие от практической опирается, по Лейбницу, ("на настоящий анализ, образец которого дан в математике, но который нужно применять и в метафизике и в естественной теологии, выдвигая правильные определения и прочные аксиомы". Поэтому он порицает Мальбранша, Арно и Локка за то, что они подражали Декарту, который пренебрегал определением общих метафизических понятий, считая их общеизвестными, и не закрепили своих идей посредством определений. О себе он говорит: "Я изобрел много определений, которые надеюсь когда-нибудь классифицировать систематически". Он различает определения номинальные, содержащие только отличительные признаки предмета, и реальные, из которых явствует, что предмет возможен. Номинальные определения недостаточны для совершенного знания, кроме тех случаев, когда и помимо того известно, что определяемый предмет возможен. Отсюда явствует также различие между истинной и ложной идеей, именно: идея истинна, если понятие её возможно, ложна, если понятие заключает противоречие. Возможность же предмета мы познаем или a priori, или a posteriori. Мы познаем её a priori, когда разлагаем понятие на его составные части или на другие понятия, возможность которых известна, и когда знаем, что в них нет ничего несовместимого, а это бывает, между прочим, в тех случаях, когда известен способ, каким предмет может возникнуть, почему определение через причины и являются особенно полезными; а posteriori - когда мы из опыта узнаем, что предмет действительно существует. Есть, однако, и ясное познание не поддающихся определению понятий, но все же такие понятия можно обозначить, таковые простые или самоочевидные понятия, то есть понятия неразложимые, или познаваемые через самих себя, лишенные понятий, на которые оно бы опиралось или которые входили бы в его состав. Познание отчетливых простых понятий интуитивно, и эти понятия, или первичные возможности, не что иное, как абсолютные атрибуты бога, первопричины и последнее основание вещей. "Размышления о познании, истине и идеях". По Лейбницу, в спорных вопросах логическая форма (особенно определение) чрезвычайно полезна. "Я обыкновенно правильную форму обсуждения называю арбитром спорных вопросов". Учение об умозаключениях для него такая же достоверная наука, как арифметика и геометрия (первое письмо к И. Г. Лангу). Силлогизм он вовсе не считал непригодным орудием для открытия истины как по логическим основаниям, так и из собственного опыта (ответ на пятое письмо Бирлинга). Недостаток прежних логик он видел главным образом в отсутствии практической логики, а также в том, что в них нет диалектики морального сознания и учения о степенях вероятности. Основы своей логики вероятности он выдвинул в письме к Плакциусу. "Необходимые истины не зависят от чувств и не возникают из них, хотя чувства дают нам повод осознать их"; "в самом деле, мышление не могло бы быть предметом нашей мысли, если бы мы не мыслили что-либо другое, то есть отдельные вещи, которые доставляются чувствами". "Локк допустил ту ошибку, что он недостаточно разграничивал происхождение необходимых и исторических истин. Первые возникают из разума, вторые - из чувственных восприятий, даже из некоторых имеющихся у нас смутных представлений... Именно дух способен не только познавать необходимые истины, но также и находить их в себе самом: ведь если бы он обладал только способностью воспринимать знания или способностью чисто страдательной и столь же неопределенной, как способность воска и чистой доски воспринимать фигуры и буквы, то он не был бы источником необходимых истин, каковым является в действительности. Ведь бесспорно, что чувства недостаточны, чтобы познать что-либо как необходимое и что, следовательно, дух обладает как активной, так и пассивной способностью извлекать необходимые истины из своих собственных недр, хотя без чувств нельзя обойтись, стимулируя дух и обращая его внимание на эти истины. Как бы многообразен ни был опыт и наблюдения, подтверждающие всеобщую истину, все-таки никогда нельзя удостовериться в её всеобщности индуктивным путем, не познавая её необходимости при помощи разума... Путем индукции никогда нельзя добиться подлинно всеобщих положении, потому что всегда не хватало той уверенности, что исследованы все индивидуальные случаи... Первоначальное доказательство необходимых истин возникает исключительно из разума... Принципы их достоверности коренятся б нас самих... Разумеется, чувства могут приблизить к нам эти истины и подкрепить их, но никогда не в состоянии доказать нам их безошибочную и постоянную, не допускающую исключения достоверность... Поэтому можно сказать, что вся арифметика и геометрия по своей значимости сосредоточена в нас, так что мы для того, чтобы открыть её положения, должны только внимательно рассмотреть и привести в порядок то, что уже заключено в нас, не нуждаясь при этом ни в каком познании, приобретенном посредством опыта или традиции. Этими науками можно заниматься, находясь в своей комнате с закрытыми глазами, без предварительного знакомства посредством зрения или осязания с необходимыми для этого истинами; конечно, верно и то, что эти идеи никогда не были бы для нас предметом знания, если бы мы ничего не видели и не чувствовали:
ведь в том и заключается удивительное устройство нашей природы, что мы даже для наших абстрактных мыслей нуждаемся всегда в чем-либо чувственном, и такой чувственный момент доставляют нам простые знаки, какими являются буквы и звуки, хотя между этими произвольными знаками и мыслью нет никакой необходимой связи. Но это не служит основанием к тому, чтобы дух не черпал необходимых истин из себя. Ведь даже опыт дает примеры того, как далеко можно идти без всякой помощи, только путем естественной логики и арифметики, - это видно на пр