ена вполне, ибо, чем больше в нее вникаешь, тем ближе становится пункт, представляющий собой абсолютную тайну". Впрочем, это в высшей степени рискованное и сомнительное предприятие - желать отыскать
вообще какой бы то ни было переход от непосредственного знания Якоби к знанию опосредованному, так как именно в его строгой исключительности, в его чуждой опосредованию, тождественной с личностью, с чувством субъективности заключается специфическая сущность этого непосредственного знания, представляющего собой в конце концов все же не что иное, как идиосинкразию 3 нового времени.






ИЗЛОЖЕНИЕ, РАЗВИТИЕ И  КРИТИКА ФИЛОСОФИИ ЛЕЙБНИЦА.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Несмотря на весьма заметные проблемы и недостатки философии Лейбница, он наиболее значительное явление в области новой философии после Декарта и Спинозы. То, что эта вторая часть моей истории новой философии посвящена ему, и только ему, объясняется существенно иной по сравнению с другими аналогичными опытами целью настоящего произведения. Цель книги и, следовательно, её основная тема не ограничиваются формальными требованиями, которым должно удовлетворять изложение в такой работе, а определяются положительными философскими задачами, задачами. Что касается существа философии Локка, то его нельзя понять неправильно или сделать имманентного развития 1, не только возможного, но и необходимого.
Возможность развития есть признак подлинной философии. Например, философию Локка нельзя развивать дальше, да она и не нуждается в развитии. Цели и взгляды Локка известны всякому, кто читал любую историю новой философии; другое дело - Лейбниц предметом поверхностного изложения; по отношению к Лейбницу это вполне возможно. Чувственная видимость (не опыт) говорит за Локка и против Лейбница. Взгляд, что Солнце движется, не нуждается в особых доказательствах, но такие доказательства нужны для обоснования движения Земли. Поэтому разница в изложении философии Локка может быть только формальной; не так обстоит дело
с Лейбницем.
Развитие есть расшифровка подлинного смысла философии, раскрытие того, что в ней есть положительного, воспроизведение её внутренней идеи, скрытой за временно обусловленным, конечным способом определения этой цели. Возможность развития есть идея.
Поэтому развитие дается с трудом, а критика - легко. Ошибочное и недостаточное требует только внимания, в хорошее же нужно углубляться. Одно выясняется даже при беглом разговоре, другое - только в тесном общении. Ошибка обнаруживается естественным путем, сама собой, она бросается в глаза, хорошее же замыкается в себе, пребывает внутри себя, удовлетворяясь самим собой и открываясь только родственному духу. Настоящая критика и заключается в развитии, потому что она возможна лишь, когда существенное отмежевывается от случайного, безусловное от обусловленного, объективное от субъективного.
Средство развития - в аналитической и синтетической деятельности: аналитической, поскольку эта деятельность не только извлекает из определенных, единичных мыслей общее, определяющее понятие, но и вскрывает в сказанном то, что не высказано прямо, хотя и содержится в неразвитом виде, и что поэтому есть только объект рассуждения, а не эмпирического восприятия; в синтетической деятельности, поскольку она открывает идею лишь путем объединения многообразного в целое, путем соединения различных, изолированных мыслей, внешне между собой не связанных или но всяком случае не имеющих ясно выраженной связи, по существу же взаимно связанных. Поэтому развитие есть генетическая деятельность: оно созидает, выводит из своего основания то, что представляется неопосредованным тезисом, а пока оно представляется в таком виде или за это выдается, оно остается непонятым. Но развитие необходимо есть также деятельность исторически обусловленная и определенная. Оно всегда должно опираться на определенные данные, из которых прямо или косвенно явствует, что это развитие, этот генезис соответствует подлинному, неоспоримому смыслу и духу философии. Так, Лейбниц нигде не выводит множественности монад прямо из понятия монады. Но хотя он формально совсем не дает дедукции множества, это не значит, что множество монад им предполагается или взято извне: генезис этого учения из понятия монады исторически оправдан и обоснован, например, в том определении, что действительное существо необходимо есть существо единичное.
Идеал построенного на развитии изложения есть органическая деятельность. Развитие должно быть воссозданием, метаморфозой. Взявшийся за задачу развития известной философской системы мыслитель должен представить чужое не как чужое, а как собственное достояние, как нечто опосредованное собственной деятельностью, как нечто ассимилированное. Прообразом ему должна служить не пчела, собирающая и несущая домой цветочную пыльцу, а пчела, выделяющая уже собранную цветочную пыльцу в виде воска.
В области истории философии изложение будет соответствовать поставленной задаче, только если оно сумеет воссоздать систему. Объектом здесь является не внешняя, но внутренняя имманентная деятельность духа - мысли, когда причина остается в действии и действие - в причине. Разум в своем обнаружении не перемещается в чуждую ему среду; мысль проявляется вовне, с тем чтобы снова быть мыслью, а не стать предметом видения или веры; она всегда остается в своем лоне, в своем источнике. Сила, её породившая, та же самая сила и должна быть той же, которая её снова порождает.
Конечно, можно механически отнестись и к деятельности мыслящего духа и её можно описывать как внешнюю деятельность, в форме рассказа. Но это отношение не адекватное и даже находится в противоречии с поставленной задачей. При таком изложении в лучшем случае остается совершенно невыясненным, охватил ли и понял ли интерпретатор свой предмет и насколько он сумел это сделать. Для этого у него во всяком случае нет никаких объективных данных. Поэтому он предоставляет читателя самому себе, не давая ему средства для понимания, - пусть понимает, как хочет; он отдает философа произволу читателя, касаясь лишь мимоходом самых трудных, но и самых важных пунктов философии или, что того лучше, совсем не замечая их. Поэтому, прежде чем завладеть одним философом, изучая его с точки зрения теории развития, можно более удобным способом легко разделаться с целой дюжиной философов, если только можно брать философов
дюжинами.
Но необходимо связать с развитием также чисто историческое изложение, чтобы, насколько это возможно, заставить говорить самого философа и чтобы он оказался объясненным из себя самого и через себя. Работа интерпретатора сведется лишь к умению связать собственные слова философа. В зависимости от предмета исследования и от состава материала, содержащегося в сочинениях философа, и чисто историческое изложение может быть развитием или заменить развитие. Развитие вообще может распространяться лишь на самое существенное; оно только там уместно, где оно необходимо.
1. Ход развития новой философии
Новая философия в отличие от схоластическо-аристотелевской философии  на основе собственных принципов по происхождению итальянка. Живому итальянцу впервые стало тесно и не по себе в мрачном монастырском здании схоластики; уже по своей форме она шла вразрез с его темпераментом, отношением к природе, эстетическим чувством. То, что новая философия возникла в Италии, наложило свою печать и на её последующее развитие. И в позднейшие, более зрелые годы, и в более холодных странах чувствовалось её происхождение: на ней оставался знойный отблеск южного неба. Но Италия была только местом рождения, а не местом жительства философии. Судьба итальянских философов была судьбой и самой философии. Бруно бежал во Францию, а затем в Англию и Германию. Кампанелла после долгих лет тюремного заключения в своем отечестве нашел убежище во Франции. Итальянец мог породить философию, но дать ей воспитание, развитие и образование было уделом других народов. Ближайшим по времени народом, усвоившим новую антисхоластическую философию, был английский народ. Ни в тяжелой атмосфере английской деловитости и меркантилизма, где только благодаря взлетам фантазии и юмору дух возвышается над областью ограниченного и конечного, крылатый, эфирный, божественный гений мысли был низведен до  меркантильного эмпиризма. Метафизическая философия сохранилась в Англии лишь в виде истории философии:
таковы платонизм, аристотелизм, мистика, например, у Генри Мора2; собственный же творческий дух проявлялся в эмпиризме и материализме. Философия поэтому снопа покинула Англию и отдалась более живому и восприимчивому французскому народу. Француз чувствительнее, чем англичанин, он обладает более универсальным, более гуманным чувством, в его жилах течет духовное, идеалистическое начало. Француз поэтому с живым воодушевлением поднимается над сферой чувственного и единичного к сверхчувственному и всеобщему;
по зато он не может сосредоточить мысль в себе самом;
определять - не его дело; он не находит в мышлении переход  к бытию; понятие остается у него лишь пустым и всеобщим понятием; он тотчас вновь обращается к чувственному созерцанию, где только и находит содержание. Правда, во Франции философия достигла некоторого успеха благодаря тому, что она здесь скорее окрепла, более освоилась со своей темой и таким путем впервые создала школу, в то время как итальянские философы так или иначе были просто натуралистами, философствовавшими наудачу, в соответствии со своим положением, индивидуальностью, природными склонностями. Но француз разрешил философскую задачу лишь наполовину, остановившись на полдороги, испугавшись трудностей метафизического мышления, и с досады тем ревностнее отдался изучению математики и физики. Поэтому прошло немного времени, и философия, как пустая мечтательница, была почти совсем вытеснена из Франции сенсуализмом и материализмом, проникшим туда из Англии.
Но прежде чем это формально произошло, философия уже перекочевала из Франции в Голландию. Здесь, впрочем, она нашла временный приют не у настоящего голландца, а у человека, в котором проявилось непросто национальное своеобразие, а различие между иудейством и христианством; этот философ был евреем по рождению и воспитанию, но он порвал с иудейством, не примкнув в то же время и к христианству. Он был воплощением самостоятельности и свободы мышления. Здесь философия нашла свое успокоение от бурных крайностей идеализма и материализма, между которыми она колебалась во Франции; здесь она очистилась от всех чуждых элементов, от всех прикрас фантазии, от всех антропоморфических и антропопатических 3 покровов; здесь она начала себе шлифовать оптические стекла для ясного и отчетливого созерцания. Здесь она нарисовала свой правдивый и верный портрет. Но материал, в котором она себя отображала, был груб и неподатлив. Это была лишь литография, а не живая красочная картина. Для своей эпохи такой оттиск на камне оказался поэтому подлинной головой медузы. Он вызвал только свою противоположность. Таким образом, философия, ожидая лучшего понимания лишь в будущем, расставшись с самыми значительными народами нового времени, перекочевала в Германию. Здесь она предалась рефлексии и размышлениям над самой собой, собирала различные философские взгляды, объединяя их как виды общим родовым понятием, идеей философии; здесь она снова перечитала все накопленные сочинения, которые были ею написаны во время её путешествий по чужим странам, подвергла их критике, исправлению, частично вовсе отбросила. Здесь она снова принялась за проблему, которую поставила ещё во Франции, но от развития и завершения её вследствие неустойчивого характера французов воздержалась, остановившись как раз на самых важных и трудных вопросах; теперь благодаря немецкой основательности и упорству она начала непрерывно разрабатывать эту проблему самым углубленным образом. Только здесь, в Германии, философия стали оседлой, слилась с существом нации. Правда, вначале она ещё оставалась далекой от народа: переселившись из Франции и все ещё поддерживая с последней живей шее общение, она продолжала пользоваться для выражения своих мыслей французским и латинским языками. Причину того, почему схоластическая философия в Германии угасла позднее, чем в Англии и Франции, Лейбниц усматривает в том обстоятельстве, что философы не пользовались немецким языком. "Я думаю, что это произошло, вероятно, по следующей причине: в Англии и Франции схоластическая философия постепенно теряла силу потому, что эти народы уже давно начали излагать философию на своем языке, так что философские рассуждения стали некоторым образом доступны простому народу, и даже женщинам. То же, без сомнения, произошло бы и у итальянцев, если бы здесь схоластические теологи не прибегали к помощи родственных им философов. Что в Германии схоластическая философия оказалась более прочной, это помимо других причин объясняется и тем, что философствовать по-немецки стали позже, и даже теперь ещё философствуют недостаточно". Причину этого Лейбниц видит в том, что немецкий язык существенно отличается от латинского, в то время как переход от латинского языка к итальянскому или французскому вследствие их близости был легче. Но именно поэтому, замечает он, немецкий язык был бы наилучшим пробным камнем, потому что он может выражать лишь реальные понятия, а не химеры, если только переводимость схоластического термина на живой язык считать мерой его реальности, как это делают новейшие философы, стараясь нанести удар схоластикам. Как глубоко это замечание в сравнении с противоположным требованием, которое предъявляют ученые-педанты немецким философам, - выражать свои мысли все-таки на латинском языке! Гегель бессознательно примыкает в этом отношении к Лейбницу, употребляя для положительных, реальных понятий какой-либо сферы немецкие слова, а для чистых рефлексивных понятий -, чужие, хотя такое словоупотребление, прибавляю я в 1847 г., никак не может быть оправдано, потому что эти слова восходят к тому времени, когда ещё не философствовали по-немецки. Таким образом, для одного и того же понятия у нас имеются два слова; но так как мы находим два слова, то, естественно, находим для них в своей голове также и два понятия и из случайной словесной двойственности или множественности устанавливаем необходимое различие в том, что мы мыслим, другими словами, устанавливаем различие в вещах. Но так как для немецкого уха - а мы даже в мышлении произносим и слышим свои мысли-иностранное слово заключает в себе всегда нечто чуждое и странное, то, естественно, философ-тевтонец будет предпочитать немецкое слово и с молоком матери усвоенному слову "бытие" (Sein) будет присваивать непосредственный, первоначальный, коренной смысл, а лишь в гимназии усвоенному термину "существование" (Existenz) придавать значение чего-то опосредованного, производного. Так тайны нашей домировой логики и метафизики получают свое разрешение под молотком нашего слухового аппарата. Но вернемся к Лейбницу. Что касается его отношения к немецкому языку, то это, как и многое другое, впервые, как известно, осветил Гурауэр 4. Я укажу поэтому на его "Введение" к изданным им
Вообще она заключала ещё в своем существе нечто чуждое, какой-то налет (французского духа; поэтому она держалась как иностранка, которая, чтобы не попасть впросак, ведет себя очень тихо, галантно, осторожно и осмотрительно.
Хотя прошлое философии давно стало известно и доступно немцам, но как раз это не привело ни к чему положительному. Лютер, этот "человек божий", как его называло большинство немцев, отправил прямо к черту самого выдающегося и знаменитого её предка, Аристотеля, как "проклятого, безбожного и лживого язычника", а заодно и философию, единственным представителем которой и был Аристотель. Друг Лютера, Меланхтон 5, провозглашенный позже "наставником" всей Германии, также был не лучшего мнения о философии, по крайней мере в юности, и люди, руководствовавшиеся этим антифилософским настроением, так называемые энтузиасты, в своей последовательности шли так далеко, что объявляли даже грехом всякую исследовательскую работу. Впрочем, Лютер и Меланхтон скоро уразумели и признали необходимость философии. Меланхтон ввел даже в практику протестантских университетов изучение Аристотеля в уже очищенном от схоластического сора и приближенном к человеческим интересам виде, а в 1577 г. появилась даже на немецком языке "Логика" одного из учеников Меланхтона, которая была, конечно, обыкновенной, невинной философской азбукой. Но это признание философии шло не из глубины души, оно не исходило из философского духа и философских наклонностей, из внутренней потребности. Философия занимала подчиненную, противоречащую её существу, только формальную и потому неплодотворную позицию и имела мало значения. Немецкая нация только что эмансипировалась в религиозном отношении от чужого могущества - от господства Рима; вопрос религиозной свободы был делом существенным. Религия втянула в себя всю положительную деятельность духа. Теология была особым живым, настоящим духом. От философии веяло чуждым, традиционным духом прошлого. Человеку удается только то, чему он придает значение высшего дела, чему он придает религиозное значение. Но как раз философия имела значение только светской науки, внешней для существенного дела души. Дух ещё не отождествил своего существа с философией, не отдался непосредственному, живому единству с ней; философия не была его ближайшим делом, содержание её было заимствованным, а собственная деятельность только формальной, бездушной.
Итак, в Германии в соответствии с религиозным характером нации эмансипация религии предшествовала эмансипации философии. Во Франции, Англии и Италии самостоятельная философия возникла вне существующей религии, порвав с ней; впрочем, религия оставалась нетронутой, и устанавливался дуализм: с одной стороны, мир веры, где нечего делать разуму, с другой - мир разума, откуда исключена вера; в Германии же, наоборот, философия возникла, с одной стороны, из сознательного и рефлектирующего примирения философии с религией; с другой стороны, - и как раз до этого примирения - из непосредственного единства с религией, из религиозной философии; такова философия, коренящаяся в религиозном чувстве и вере, вызванная религиозной потребностью. Но религиозная философия, непосредственно из себя исходящая, но составляющая результата философии, не распадающаяся поэтому на систему различных органов, бросающая или отрицающая все особенное, определенное, действительное как нечто исключительно мирское или если и принимающая его в себя, то только в религиозных образах, а не в виде чего-то освоенного через себя, в своей специфической определенности; философия, которая не поднимается до осознания самой себя, не мыслит самого процесса мышления и не усматривает его сущности; философия, которая охватывает предмет не в простых формах мысли, а в скрытых, чувственных свойствах или эмоциональных, фантастических определениях и которая поэтому не восходит до метафизической идеи и вместе с ней до высочайшего пункта сознания - единства, ясности и самодеятельности, - такая философия есть не философия, а мистика. Кант написал "Религию в пределах разума", Яков Бёме, самый значительный из немецких мистиков, создал философию в пределах религии и её представлений. Но именно поэтому мистика не поднимается до научного, философского знания. Религия, понимаемая в обычном, ограниченном смысле, то есть в том смысле, при котором определенное, частное, словом, действительное и соответствующая деятельность определяются только как нечто мирское, то есть суетное, и отбрасываются ею, не позволяет человеку изучать и исследовать природу вещей; но именно таков был смысл мистики Якова Бёме, хотя у него и была натурфилософская тенденция. Наука предполагает независимый интерес к своему предмету, интерес ради самого предмета, свободную, сосредоточенную, безусловную преданность ему; между тем религия в указанном смысле как раз лишает человека свободы этого интереса, мешает такой преданности делу, ибо такой интерес, такой энтузиазм, без которого человек ведь не может ничего достигнуть, представляется религии обожествлением конечного. Занятия естественными