ей -
третьих и т. д. Правда, для Морриса ручной труд самая предпочтительная
форма самовыражения личности. В предмете, изготовленном руками
ремесленника, по Моррису, наиболее полно выражается индивидуальность
человека, его создавшего. В этом предмете воплощаются его навык, его
мастерство, его представление о прекрасном. Он как бы навсегда сохраняет
теплоту его рук. Однако все это до некоторых пор еще не служит для Морриса
поводом противопоставить ремесленное производство машинному. Писатель
помнит, что именно усовершенствованная машина освободила человека.
  Но очень скоро Моррис делает следующий шаг. Выясняется, что с какого-то
времени люди стали все меньше пользоваться помощью машин. Теперь ткут
ручным способом, строят такими же методами, как в Средние века, сами себе
обжигают горшки и куют косы. Собственно говоря, все предметы потребления
изготовляют ремесленники. Машины оставлены лишь для особо тяжелых работ.
Ручной труд делается у Морриса экономической основой общества.
  После этого для Морриса вполне естественным оказывается приход к
анархо-коммунистическому идеалу федерации небольших независимых общин.
Свободным ремесленникам, каждый из которых в основном обеспечивает себя и
своих соседей всем необходимым, не приходится, разумеется, заботиться о
том, чтобы вся страна была подчинена единому экономическому руководству.
Не нужны им и развитая система сообщений, и современные средства связи.
Обмениваться научным и техническим опытом героям романа Морриса тоже, как
легко догадаться, не нужно.
  Моррис не намеревался отступать ни от одной из верных своих установок,
которые неизмеримо подняли его книгу над уровнем буржуазных утопий, но
всякий раз, когда он позволял себе пренебречь законами экономики ради
своих пристрастий, он лишал свою книгу доказательности и сам себе начинал
противоречить. Ведь общество, построенное на ручном труде, должно
оказаться совсем не таким, каким желал его видеть Моррис.
  Моррис справедливо говорил, что коммунистическое общество принесет людям
изобилие материальных благ. Но ручной труд малопроизводителен. Для того
чтобы убедиться в этом, Моррису не требовалось читать труды по
политэкономии или изучать статистические таблицы. Его собственное
предприятие, в котором господствовал принцип ручного труда, могло
оставаться рентабельным лишь при условии исключительно высоких цен на
большинство изделий. И Моррис не может отделаться от мысли, что
изображенное им общество будет далеко от изобилия материальных благ.
Поэтому Моррису приходится так часто подчеркивать, что потребности людей в
его утопии невелики.
  Моррис считает целью коммунизма расцвет человеческой личности. Однако
вместе с исчезновением развитых экономических связей, средств сообщения и
т. п. должен исчезнуть и развитой духовный обмен между людьми. Так,
собственно говоря, и случается в мире Утопии Морриса. Книги здесь издаются
лишь в очень небольшом количестве экземпляров. Интересы утопийцев весьма
ограничены, знания их невелики. Большинство из них даже не представляет
себе, какие страны расположены за морем. Утопийцы живут в обстановке
добродетельной патриархальности. Впрочем, согласно логике самого Морриса,
эта патриархальная жизнь вряд ли на самом деле может быть так уж
добродетельна. Ведь Моррис пишет, что человеческий эгоизм утихает, когда
человек живет общими интересами. Но условия патриархальной жизни отнюдь не
способствуют развитию общечеловеческих интересов.
  Моррис очень умно показывает, что большинство общественных и личных
конфликтов исчезнет после установления коммунистического строя. Однако в
обществе, им нарисованном, трудно ждать осуществления этой надежды.
  Труд становится подлинным творчеством лишь тогда, когда люди вкладывают в
него много изобретательности. Моррис это прекрасно понимает, и он отнюдь
не ждет, что творческое отношение к труду выразится лишь в поисках самых
красивых форм для изготовляемых предметов. Он предвидит, что люди будут
стараться упростить самый процесс производства. Но почему, в таком случае,
общество предпочтет заново проходить путь от средневековых ремесел к
машинам, вместо того чтобы попросту использовать машины, доставшиеся в
наследство от предыдущей эпохи? И если в обществе Морриса творчеству в
этом отношения положен известный предел, то не возникнет ли внутри общины
конфликт между теми, кто предпочитает работать по старинке, и теми, кто
"своим умом" заново открывает уже открытое?
  И еще один конфликт неизбежно должен возникнуть в Утопии Морриса -
конфликт между патриархальной общиной и теми, кто к ней не принадлежит -
людьми науки.
  Согласно Моррису, их немало в утопической Англии. Здесь никто не запрещает
заниматься наукой, как никто не запрещает писать романы для узкого круга
людей. Однако вряд ли слои, захваченные идеей научного прогресса,
согласятся долго оставаться на роли чудаков, терпимых обществом. Между
ними и теми, кого подчинил себе дух обывательщины, неизбежно возникнет
конфликт, который решит судьбу общества.
  "Эпохой спокойствия" назвал Моррис свой золотой век. Но если даже
поверить, что спокойствие воцарилось в утопической Англии на пять дней,
которые пробыл там герой книги, оно должно сменяться бурными событиями
тотчас же по его отбытии. Да и сам Моррис не слишком верит в устойчивость
нарисованного им порядка вещей. Не раз и не два в речах героев
проскальзывает опасение что эта "эпоха спокойствия" воцарилась ненадолго.
Они, очевидно, правы.
  Эстетические взгляды Уильяма Морриса, как они изложены в "Вестях
ниоткуда", очень тесно связаны с его социальными теориями и несут на себе
отпечаток тех же противоречий.
  Заслуга Морриса состояла в том, что он в своей книге свел искусство с
небес на землю и поднял труд до искусства. В мире его утопии искусство
перестало быть чем-то обособленным от жизни - оно сделалось частью ее. Для
Морриса всякий предмет, в который вложен творческий импульс раскрепощенной
личности, - произведение искусства. Самая красивая вещь для него это та,
которая проста по форме и наиболее полно отвечает своему назначению.
Вопросы эстетики тесно связаны у Морриса с каждодневной человеческой
практикой, в том числе и с вопросами производства. Моррис иногда слишком
прямолинейно проводил эти свои мысли, но в основе своей они были верны.
Следуя этим правильным положениям, Моррис порой далеко выходил за рамки
своего личного вкуса, тяготевшего к средневековью. В одной из своих статей
он пишет, например, что фабрика должна быть красива своей собственной
красотой, а не повторять формы средневековых построек. Однако медиевизм
наложил заметный отпечаток на эстетические теории Морриса и заметно их
сузил.
  Моррис всю жизнь боролся с помпезностью и эпигонством в современном ему
искусстве. В противоположность украшательству он провозгласил принцип
функциональности. Каждая деталь вещи должна быть, по Моррису, оправдана
техническим ее назначением - функциональна. Но этот принцип Моррис
использовал не для утверждения новых форм, а для того, чтобы возродить
старое искусство, сделав его нужным для современности. Достаточно бросить
взгляд на знаменитый "Ред Хаус", построенный Моррисом и Филиппом Уэббом в
средневековом стиле, чтобы понять, как далека функциональность этого
здания от наших теперешних представлений о новой архитектуре. Понятие
функциональности исчерпывалось для Морриса приспособлением старых
эстетических форм к современным условиям жизни. Нетрудно понять, что
жизнь, непрерывно создающая новые представления о красоте, далеко обогнала
Морриса. Новая технология и материалы диктовали новые формы вещей. Люди
постепенно "обживали" эти новые формы, научались видеть в них красоту,
отнюдь не заимствованную из прежних эпох.
  Нет нужды перечислять по пунктам, в чем еще жизнь подтвердила правоту
Морриса, в чем его опровергла. "Вести ниоткуда" - не из тех утопий,
которые к этому располагают. Роман Морриса написан крупными мазками, и от
автора его трудно ждать детального изложения всех аспектов жизни в мире
будущего. Но у романа Морриса есть огромное преимущество перед немалым
числом утопий, авторы которых обладали способностью предсказывать
конкретные формы будущего. Моррис предсказал главное. Он заявил, что
счастье человечества связано с коммунизмом, и провозгласил идеалы,
достижимые для всего человечества только в условиях этого строя. Его идеал
душевно здорового, живущего интересами общества человека, его идеал земли
- цветущего сада, и его идеал абсолютной свободы от принуждения остаются
идеалами нашего общества. Это и делает Уильяма Морриса одним из писателей,
завершающих своим творчеством историю утопической литературы. Утопический
жанр изживает себя, воплощаясь в действительность.

  Ю. Кагарлицкий



                             Вести ниоткуда,
                                   или
                            Эпоха спокойствия



                                  Глава I


  ДИСКУССИЯ И СОН

  Как-то раз вечером в Лиге (рассказывает один из моих друзей) зашел горячий
спор о том, что произойдет после мировой революции. Спор этот превратился
в изложение взглядов присутствующих на будущее вполне сложившегося нового
общества.
  Наш друг говорит, что, принимая во внимание предмет обсуждения, дискуссия
прошла миролюбиво. Присутствующие, привыкшие к общественным собраниям и
прениям после лекций, если и не прислушивались к чужим мнениям - чего едва
ли можно было от них ожидать, - то во всяком случае не стремились говорить
все зараз, как это принято у людей благовоспитанного общества, когда
разговор касается интересующего их вопроса.
  Собралось всего шесть человек, следовательно были представлены шесть
фракций одной партии. Из шести человек четверо придерживались крайних, но
весьма различных анархических взглядов. Представитель одной из фракций,
человек хорошо знакомый моему другу, в начале дискуссии сидел молчаливо,
но в конце концов был вовлечен в дебаты и в заключение раскричался,
обозвав всех остальных дураками, что вызвало бурную реакцию. Когда шум
постепенно стих, сменившись смутным гулом, упомянутый оратор весьма
дружелюбно попрощался с остальными участниками собрания и направился к
себе домой в западное предместье, пользуясь способом передвижения,
навязанным нам цивилизацией и уже вошедшим в привычку.
  Сидя, как в паровой бане, в вагоне подземной железной дороги, вместе с
недовольным, торопящимся людом, и страдая от тесноты и духоты, он в то же
время перебирал в памяти все те отличные и убедительные доводы, которые,
хотя и были у него на языке, но почему-то остались невысказанными в пылу
недавнего спора. Подобным сетованиям он предавался часто, но они недолго
его тяготили. После краткого недовольства собой по поводу потери
самообладания во время дискуссии (что случалось с ним тоже довольно часто)
он углубился в размышления о самом предмете дискуссии, продолжая
чувствовать себя расстроенным и неудовлетворенным.
  - Если б я мог увидеть хоть один день той эпохи! Хоть один день! -
бормотал он.
  Тем временем поезд остановился у станции, в пяти минутах ходьбы от его
дома, расположенного на берегу Темзы, чуть выше безобразного висячего
моста. Выйдя со станции, наш путник, все еще расстроенный и
неудовлетворенный, повторял одни и те же слова: "Если б я мог это увидеть,
если бы я мог!.." Но не успел он сделать несколько шагов к реке, как его
огорчение исчезло (так продолжал рассказ наш общий знакомый).
  Была чудесная ночь, какие выпадают ранней зимой. Холодный воздух
действовал освежающе после жаркой комнаты и скверной атмосферы вагона.
Ветер, который только что подул с северо-запада, очистил небо от туч, и
лишь одно-два легких облачка быстро скользили в вышине. Молодой месяц
поднимался по небосклону, и когда путник заметил его серп, словно
запутавшийся в ветвях старого вяза, он едва узнал жалкое лондонское
предместье, где сейчас находился, и ему почудилось, что вокруг него
очаровательное селение, гораздо красивее до сих пор знакомых ему
пригородных мест.
  Спустившись к воде, он на минуту остановился, любуясь через низкий парапет
озаренной лунным светом рекой, которая в этот час прилива, поблескивая и
переливаясь, текла в сторону Чизикского островка.
  Что же касается уродливого моста ниже по реке, то путник не видел его и
разве только на одно мгновение вспомнил о нем (по словам нашего друга),
когда его поразило отсутствие длинного ряда огней вдоль реки.
  И вот он уже у своего дома, отпер своим ключом дверь, вошел и едва закрыл
ее за собой, как улетучилось всякое воспоминание о блестящей логике и
прозорливости, так украшавших недавнюю дискуссию. От самой дискуссии не
осталось и следа, - пожалуй, лишь смутная надежда, что наступят наконец
дни радости, дни мира, отдыха, чистоты человеческих отношений и улыбчивой
доброжелательности!
  В таком настроении он бросился на кровать и, по своему обыкновению, минуты
через две уже спал. Но вскоре (против своего обыкновения) совершенно
проснулся, как это иногда бывает с людьми, отличающимися здоровым сном. В
подобном состоянии все наши умственные способности неестественно
обостряются, а в то же время на поверхность сознания всплывают все
когда-либо пережитые унижения, все жизненные утраты и требуют внимания к
ним нашего обострившегося ума.
  Так этот человек лежал (говорит наш друг) до тех пор, пока к нему не
вернулось хорошее настроение. Воспоминания о сделанных им глупостях начали
забавлять его. А все те затруднения, которые он так ясно видел перед
собой, начали складываться для него в занимательную историю.
  Он слышал, как пробило час, потом - два, потом - три. И тут он опять
погрузился в сон. Наш друг говорит, что от этого сна он пробудился еще раз
и тогда пережил такие удивительные приключения, что о них необходимо
поведать нашим товарищам, да и широкой публике вообще, и сделать это
следует мне. Но он находит, что лучше мне вести повествование от первого
лица, как если бы все это произошло со мной самим. Это будет легче для
меня и более естественно, ибо мне лучше, чем кому-либо, известны чувства и
желания того товарища, о котором здесь идет речь.



                                  Глава II


  УТРЕННЕЕ КУПАНИЕ

  Итак, я проснулся и увидел, что во сне скинул с себя одеяло. И не
удивительно: было жарко и солнце ярко светило.
  Я спрыгнул с кровати, умылся и поспешил одеться, но все - в туманном и
полудремотном состоянии. Мне мерещилось, что я спал долго-долго и не в
силах был сбросить с себя тяжкое бремя сна. Я скорее угадывал, чем видел,
что нахожусь у себя в комнате.
  Когда я оделся, мне стало так жарко, что я поспешил выйти. На улице я
прежде всего почувствовал большое облегчение, потому что меня обвевал
приятный свежий ветерок. Но когда я собрался с мыслями, это первое
впечатление сменилось безмерным удивлением, потому что, когда я вчера
ложился спать, была зима, а теперь, судя по виду деревьев на берегу реки,
стояло лето и было великолепное, яркое утро, как примерно в начале июня.
Однако Темза осталась все та же и сверкала на солнце в час прилива, как и
вчера, когда я любовался игрой света на ней при луне.
  Я все еще не мог отделаться от ощущения некоторой подавленности, и, где бы
я сейчас ни находился, я едва ли вполне сознавал, что меня окружает. Не
удивительно поэтому, что меня что-то смущало, несмотря на обычный вид
Темзы. Я чувствовал легкое головокружение и недомогание. Вспомнив, что
можно нанять лодку, чтобы выкупаться посреди реки, я решил это сделать.
"Кажется, очень рано, - рассуждал я, - но я наверное найду лодку при
купальне Биффина". Однако я не дошел до этой купальни и даже не повернул
налево, чтобы направиться к ней, потому что увидел пристань прямо против
себя, у самого моего дома, как раз на том месте, где устроил себе
небольшую пристань мои сосед. Впрочем, эта новая ничуть не походила на
прежнюю. Я спустился к ней и тут заметил, что в одной из причаленных лодок
лежит человек. Лодка его была крепким на вид суденышком, явно
предназначенным для купальщиков. Человек кивнул мне и поздоровался, будто
ждал меня. Без дальнейших объяснений, я спрыгнул к нему в лодку, и он
преспокойно стал грести, а я - готовиться к купанью.
  Пока мы плыли, я взглянул на воду и не мог удержаться, чтобы не сказать.
  - Какая сегодня прозрачная вода!
  - Разве? - возразил он. - Я этого не заметил. Вы знаете, прилив всегда
немного мутит воду.
  - Гм, - усомнился я. - Мне случалось видеть очень мутную воду даже при
слабом приливе.
  На это он промолчал, но, видимо, был удивлен. И когда он остановил лодку,
гребя только, чтобы удерживать ее против приливного течения, я разделся и
без лишних слов бросился в воду. Вынырнув, я повернулся против прилива и,
естественно, искал глазами мост. Но то, что я увидел, так поразило меня,
что я перестал работать руками, захлебнулся и опять ушел в воду. Вынырнув
снова, я поплыл прямо к лодке. Мне необходимо было задать моему лодочнику
несколько вопросов, настолько необычен был вид реки. Правда, глаза мои
были залиты водой, но к этому времени я совершенно избавился от сонливого
и дурманного состояния и снова мог отчетливо мыслить.
  Пока я поднимался по сброшенной мне лодочником лесенке, а он, протянув
руку, помогал мне влезть в лодку, нас стремительно понесло по направлению
к Чизику, но лодочник быстро подхватил весла, повернул лодку обратно и
сказал:
  - Недолго купались, сосед! Может быть, вода сегодня кажется вам холодной
после путешествия? Высадить вас здесь на берег, или вы желаете прокатиться
до завтрака в Пэтни?
  Его речь так мало походила на то, что я ожидал услышать от хэммерсмитского
лодочника, что я вытаращил на него глаза.
  - Пожалуйста, - ответил я, - немного задержите лодку здесь, я хотел бы
хорошенько оглядеться.
  - Извольте, - ответил он. - Здесь не менее красиво, чем у Барн Элмс;
поутру везде хорошо. Мне нравится, что вы рано встали; еще нет и пяти
часов.
  Если меня удивил вид берегов, то не менее удивил и вид лодочника, особенно
теперь, когда я смотрел на него с ясной головой и ясными глазами.
  Это был красивый молодой человек, с особенно приятным и приветливым
выражением глаз; выражением, совершенно новым для меня тогда, хотя я потом
скоро к нему привык. Волосы у него были темные, на лице - золотистый
загар. Он был хорошо сложен, силен и, по-видимому, привык к физическим
упражнениям. В его внешности не было ничего грубого, и он был очень
опрятен. Его одежда весьма отличалась от современной и скорее годилась для
картины из жизни четырнадцатого века. Костюм был простого покроя, но из
добротной синей ткани и без единого пятнышка. Я увидел на юноше коричневый
кожаный пояс и обратил внимание на пряжку из вороненой стали, прекрасной
чеканной работы. Одним словом, предо мной был на редкость изящный и
мужественный молодой джентльмен, который, как я решил, только шутки ради
разыгрывал роль лодочника.
  Я считал себя обязанным завести с ним разговор и потому указал ему на
Сэррейский берег, где виден был ряд легких дощатых помостов, спускавшихся
в воду. На верхнем конце каждого помоста был установлен ворот.
  - На что, собственно, это нужно здесь? Если бы мы были на Tee, я бы
сказал, что это для вытаскивания сетей с лососем. А здесь?
  - Именно для этого, - ответил он, улыбаясь. - Где водится лосось, там
должны быть и сети, на Темзе или на Tee, не все ли равно? Конечно, они не
всегда в работе. Мы не желаем есть лососину ежедневно.
  Я хотел было сказать: "Да Темза ли это?" - но смолчал и обратил свои
изумленные глаза на восток, чтобы снова взглянуть на мост, а затем на
берега лондонской реки.
  И действительно, было чему подивиться! Хотя мост по-прежнему перепоясывал
реку, а по берегам ее стояли дома, но как все переменилось с прошлой ночи!
Мыловаренный завод с его изрыгавшими дым трубами исчез. Исчез и
машиностроительный завод. Исчез свинцовоплавильный завод. Западный ветер
не доносил трескучих звуков клепки и ударов тяжелых молотов с котельного
завода Торникрофта.