собственный журнал "Коммонуил", в котором Энгельс, желая
оказать моральную поддержку Моррису, Элеоноре Маркс и Эвелингу, напечатал
одну свою статью и две небольшие заметки.
  Впрочем, Социалистической лиге тоже не суждено было вырасти в подлинную
марксистскую организацию в Англии. Ее раздирали беспрестанные
противоречия. Моррису пришлось выдержать продолжительную борьбу с
анархистами, захватившими в конце концов "Коммонуил". Моррис, этот, по
характеристике Энгельса, "социалист чувства", не сумел противопоставить
анархистам достаточно разработанной и последовательной системы взглядов. В
нескольких пунктах он сам сближался с анархо-коммунизмом, и тем труднее
ему было бороться с ними по другим вопросам теории и тактики. Уже в
середине 1886 года Моррис, по словам Энгельса, был целиком в руках у
анархистов. Его самостоятельная роль в организации была фактически сведена
на нет. К концу восьмидесятых годов Моррис отходит от активного участия в
делах Лиги. Он теперь снова посвящает большую часть времени литературной
работе и участию в различных обществах любителей старины. В дополнение к
старым мастерским своей фирмы Моррис основывает еще издательство,
печатавшее книги старинным способом. В нем он начинает публиковать свои
прозаические произведения. В этих повестях и романах сказочного характера
не могли, конечно, не отразиться в какой-то мере мысли и чувства, которыми
Моррис жил последние годы, однако они были близки произведениям,
опубликованным им в период увлечения прерафаэлизмом. Впрочем, все это не
составляло самой ценной части деятельности Морриса в последний период его
жизни. Если Моррис и чувствовал в эти годы горечь своей неудачи в роли
политического деятеля - неудачи, которую предчувствовал Энгельс, назвав
Морриса еще в период формирования Лиги, в числе других ее руководителей,
человеком честным, но таким непрактичным, что подобных днем с огнем не
сыщешь, - то с тем большей страстностью он отдается теперь созданию
литературных произведений, в которых формулирует свои социалистические
идеалы. В 1886 году Моррис заканчивает поэму "Пилигримы надежды", в
которой рассказывается о трех англичанах, представителях разных слоев
общества, принявших участие в защите Парижской коммуны. В 1886 - 1887
годах в "Коммонуил" сразу после "Пилигримов надежды" публикуется его
повесть "Сон про Джона Болла", рассказывающая об одном из эпизодов
восстания Уота Тайлера (XIV в). Моррис продолжает выступать как
социалистический публицист и оратор. В этот период и появилась лучшая
книга Морриса "Вести ниоткуда".
  Книга "Вести ниоткуда" принадлежит к числу тех, о которых
принято говорить, что автор готовился к ним всю жизнь. В этом романе весь
Моррис с его удивительной трезвостью мысли и не меньшей наивностью, с его
достижениями и его ошибками - весь Моррис, и Моррис-поэт, и
Моррис-социалист, и Моррис-художник, и даже просто Моррис-человек с его
привычками, манерами, образом мышления. Подобная книга не обязательно
бывает задумана задолго до момента написания. Она может появиться в
результате непредвиденного случая. Именно так, на первый взгляд случайно,
из журнальной полемики, родилась главная книга Морриса.
  В 1888 году в США вышла в свет утопия мало до той поры известного
романиста Эдуарда Беллами "Взгляд назад". Успех книги был разительный. Ее
раскупали так, что типографии не успевали удовлетворять спрос на нее. За
короткий срок было издано около миллиона экземпляров. Год спустя книга
была опубликована в Англии и тоже имела большой успех.
  Герой этой книги, молодой состоятельный человек по имени Джулиан н по
фамилии Уэст, страдая бессонницей, построил под своим домом подземную
спальню, куда не проникали внешние шумы. Однажды зимней ночью случился
пожар, пожарные машины залили подземелье водой и Джулиан пролежал там
замороженный больше ста лет. Только на заре двадцать первого века его
нашел и разморозил доктор Лит. Вернувшись к жизни, Джулиан Уэст некоторое
время знакомился, при любезном содействии доктора Лита, с новым Бостоном,
а потом и сам нашел свое место среди людей двадцать первого века. Он
женился на дочери любезного доктора, оказавшейся внучкой его бывшей
невесты, и сделался профессором истории.
  Этот несложный сюжет был использован Беллами для пропаганды социализма и
критики буржуазного общества. Нет особой нужды говорить о том, что книга
Беллами была в обоих отношениях весьма наивна. Беллами был одним из
многочисленных как в Америке, так и в Англии той поры "домарксовых
социалистов, живших после Маркса", по определению Герберта Уэллса, и его
книга поражает современного читателя своей провинциальностью. Удивляться
этому не приходится. Людей, знакомых с основными трудами Маркса и
Энгельса, было тогда в Америке еще меньше, чем в Англии. Но именно в силу
этого книга Беллами нашла сотни тысяч восхищенных читателей, а ее автора
многие готовы были объявить новым пророком.
  Книга Беллами была на редкость прекраснодушна Согласно изложенной в ней
теории, капитализм в результате концентрации капитала должен сам перерасти
в свою противоположность. Все тресты сольются в один, и его равноправными
акционерами сделаются под воздействием общественного мнения все граждане
государства. Это произойдет очень гладко, без каких-либо заметных
недоразумений, и если люди двадцать первого века, вспоминая минувшую
эпоху, и будут кого-нибудь порицать, то прежде всего "красных", которые
своими бунтарскими речами так напугали публику, что чуть не помешали
совершиться реформе.
  Описание жизни людей двадцать первого века поражает уже не столько
прекраснодушием, сколько мещанством. Все живут так же, как жил средний
обеспеченный бостонский интеллигент конца XIX века, только бытовых удобств
стало больше, а страхов меньше. В описании бытовых удобств Беллами
поистине неистощим. Тут и пневматическое устройство, при помощи которого
товары подаются прямо со склада в дом, тут и радио, дающее возможность не
ходить в церковь, а слушать проповеди дома, тут и общественная столовая, в
которой каждая семья имеет отдельную комнату, и т. п.
  Описанные Беллами формы организации общества, впрочем, заставляли забыть о
мещанском уюте. Дело в том, что в двадцать первом веке, по мнению Беллами,
сохранится немало тяжелых и неприятных форм труда, и государство вынуждено
будет ввести трудовую повинность. Из числа офицеров и генералов
"промышленной армии" будет формироваться правительство. В этот вот мир
принуждения и мещанской скуки настойчиво приглашал Беллами своего читателя.
  Моррис был не из тех, кто мог согласиться за ним последовать. В июне 1889
года он выступил со статьей в "Коммонуил", в которой подверг
обстоятельному разбору и резкой критике "Взгляд назад". Эта книга опасна в
двух отношениях, говорил Уильям Моррис. Если принять на веру пророчество
Беллами, то найдется немало людей, которые, прочитав его книгу, отвернутся
от социализма, - в подобном социалистическом государстве не очень хочется
жить. Другие же, согласившись с Беллами, ложно употребят свои усилия, ибо
общество подобного типа не стоит строить. Социализм, заявляет Моррис,
тогда только будет настоящим, а не по одному названию, социализмом, когда
он обеспечит неизмеримо большую меру свободы, нежели буржуазное общество.
Беллами кажется, что это невозможно, потому что в обществе, где исчез
страх голода, человека иначе не заставишь трудиться. Однако Беллами не
понимает, насколько изменятся условия жизни и сам человек при социализме.
"Беллами напрасно хлопочет, отыскивая какой-нибудь стимул для труда, чтобы
заменить страх голода... так как, - и вряд ли нужно это слишком часто
повторять, - истинным стимулом для полезного труда должна быть радость,
исходящая из самого труда", - писал Моррис. В этом пункте построения
Беллами столкнулись с одним из основных положений всего мировоззрения
Морриса. Ответить Беллами журнальной статьей Моррису было мало. Его
собственная мечта о грядущем требовала более полного выражения. И, кроме
того, сколько бы ни сделал Моррис как полемист, он прежде всего был
художник. Так появился роман "Вести ниоткуда". Он начал печататься в
"Коммонуил" в январе 1890 года, восемь месяцев спустя после того, как
Моррис прочитал "Взгляд назад". В 1891 году роман вышел отдельным изданием.

  "Вести ниоткуда" - очень необычная утопия. Она написана не столько
социальным мыслителем, сколько поэтом. В ней нет той сухости и
дидактичности, которые отличают многие прославленные произведения этого
жанра, она согрета душевным теплом и лирическим чувством. Да и сам
лирический герой лишь в незначительной степени отвечает условному типу
"путешественника" прежних утопий. Конечно, и он задает множестве наивных
вопросов, ответы на которые адресованы не столько ему, сколько читателю.
Но герой не только рассказывает по пунктам о новом мире. Он передает свое
восприятие этого мира.
  Читатель, знакомый с немалым числом фантастических романов, вышедших после
Морриса, может упрекнуть его книгу в известной элементарности и доле
искусственности. Но "Вести ниоткуда" нельзя судить по меркам, прилагаемым
к повести или роману, - это скорее поэма в прозе. Может быть, никто после
Коббета и романтиков "Озерной школы" не мог с такой любовью и пониманием
описать английский пейзаж, и никто от Морриса до Гарди - тоже поэта и тоже
архитектора - не сумел так говорить об архитектуре. Рассказ о путешествии
вверх по Темзе, занимающий добрую половину книги, принадлежит к высоким
образцам прозы, ставшей поэзией, или поэзии, забывшей на минуту, что ей
положено выражать себя в строгих размерах. Никаких приключений, почти
никаких происшествий - одна лодка нагнала другую, гребец пересел с лодки
на лодку, заночевали в маленьком домике у реки, - а читатель не утомляется
ни чередованием пейзажей, ни обрывками речей под мерные взмахи весел,
потому что в обеих лодках сидят живые люди. Сказано о них немного, а
все-таки это живые люди. Среди них и главный герой - двойник автора книги.
  Мы узнаем его по большому числу примет. Ему, как и Моррису в момент
написания книги, пятьдесят шесть лет. Он тоже любитель гребли и утреннего
купания. Он живет в том самом доме на берегу Темзы, где жил автор, и,
подобно ему, сам готовит себе обед. Система воспитания, принятая в
утопическом мире, который он посетил, мало чем отличается от воспоминаний
детства Морриса. У героя те же пристрастия и вкусы, что и у автора книги,
и, подобно ему, он смотрит на окружающий мир глазами человека, влюбленного
в землю, в труд, в поэзию. Он находит ее повсюду - в живописных изгибах
реки, архитектурных формах, загорелых телах косарей. В нем, как и в
Моррисе, живет смутная тоска по тому, что уже не удастся увидеть в
действительности. Он чувствует, что все это лишь сон и что в реальной
жизни ему не дано наслаждаться красотами природы, не испорченными
безвкусием нуворишей, пользоваться всеми благами, не испытывая чувства
вины перед теми, кому достались на долю одни лишь страдания и горе, узнать
любовь живой, мягкой и понимающей женщины. Все это - сон.
  Поэтичность утопии Морриса оправдала даже этот избитый прием фантастов.
Вещие сны особенно часто стали являться фантастам с тех пор, как были
исчерпаны другие способы перенестись в неведомый мир. То, что былой
"путешественник" видел воочию в какой-то впервые им открытой земле, герой
романа восьмидесятых годов чаще всего видел во сне. У Морриса этот прием
органичен потому, что его сон увиден поэтом и поэтом рассказан. Яркость
красок, определенность форм - и вместе с тем какая-то зыбкость картины,
которая в любой миг может рассеяться, оставив после себя лишь воспоминание
и щемящее чувство грусти, - таким является мир только поэтам. Это мир их
мечты. Моррис рассказал о своем идеале - не выдуманном, а выношенном и
выстраданном, ставшем частью его самого.
  Этот идеал - преобразованный человек, очистившийся от скверны буржуазности
и переделавший своими руками мир вокруг себя. В мире утопии Морриса
исчезли такие внешние стимулы для труда, как страх голода или внешнее
принуждение. Остался один великий стимул - человеческая потребность в
творчестве. Она ничем не стеснена, и потому труд людей, избравших дело
себе по сердцу, приносит удивительные плоды. Каждое творение человеческих
рук - произведение искусства. Жители нового мира способны понимать
искусство, потому что они сами - его творцы. Они наконец-то почувствовали
землю своей и вновь обрели утраченную людьми XIX века способность
наслаждаться природой, замечать краски заката, чувствовать бесчисленные
ароматы земли. Вся Англия превратилась в цветущий сад. Исчезли
прокопченные грязные города. Исчезли заборы, огораживавшие помещичьи
парки. Англия во всей возродившейся своей красоте принадлежит каждому, в
ней живущему.
  У тех, кто живет в обстановке бесклассового общества, где нет ни нужды, ни
угнетения, ни соперничества из-за власти и денег, и взгляды на жизнь и все
мироощущение иные, нежели у людей конца XIX века. Даже внешне они не
похожи на своих предшественников - они здоровее, одухотвореннее, на их
лицах всегда играет улыбка. Человек сделался человеку другом и братом.
Женщины стали настоящими подругами мужчин. Исчезли буржуазные формы брака,
порожденные корыстью, и люди следуют своим естественным влечениям, даже не
представляя себе, что их отношения должны быть кем-то санкционированы.
Моррис очень подробно касается этой стороны жизни в своей утопии - и это
не случайно.
  Для английского интеллигента конца XIX века вопрос о формах брака стоял
очень остро. Слишком опошлены были отношения между мужчиной и женщиной
соблюдением внешнего благоприличия и развратом исподтишка. Слишком глубоко
проникла в семью корысть. Слишком фальшивой сделалась приторная
викторианская сентиментальность. Душевно здоровый человек, бунтовавший
против буржуазного общества, неизбежно возмущался и против буржуазной
семьи - верного сколка этого общества. В восьмидесятые - девяностые годы
люди передовых взглядов все чаще отказывались официально оформлять свои
семейные отношения. Именно атмосферой передовых интеллигентских кружков
восьмидесятых - девяностых годов и объясняется то, что Моррис в своей
книге решительно порывает с традицией утопической литературы, которая, как
правило, подчиняла отношения полов очень строгой регламентации, вплоть до
запрещения личного чувства, как это сделал Кампанелла в своем "Городе
солнца".
  Утопия Морриса заселена живыми людьми, а не бездушными манекенами Беллами.
Здесь случаются свои недоразумения, здесь иногда происходят и настоящие
трагедии. Но все это перекрывается расцветом человеческой личности.
Морриса упрекали в том, что с переменой социального строя у него даже
погода в Англии переменилась. За все время путешествия по Темзе и поездок
по преображенному Лондону ни одна туча не застлала неба, сиявшего
голубизной. Что ж, мир коммунистического общества и в самом деле залит для
Морриса солнцем. "Многие, - справедливо отметил в своей книге "Английская
утопия" английский историк-марксист А. Л. Мортон, - писали утопии, в
которые можно было поверить. Но Моррису удалось изобразить такое
утопическое государство, в котором хочется жить".
  Значительно слабее, однако, Моррис в тех местах своей книги, где он
сталкивается с проблемами политэкономии.
  В период написания "Вестей ниоткуда" Моррис не сомневался ни в одном
освоенном им положении учения Маркса. Однако он считал, что многие стороны
этого учения приложимы лишь к переходному периоду от капитализма к
коммунизму. Что же касается коммунистического общества, то в нем, по
мнению Морриса, восторжествует его собственный медиевистский
анархо-коммунистический идеал. Эта борьба между марксистскими и
анархо-коммунистическими сторонами мировоззрения Морриса очень заметна в
романе.
  В тех частях романа, где речь идет о том, "как совершилась перемена",
Моррис умный марксист. Сейчас нет нужды отмечать все те места, где Моррис
показал себя замечательным прозорливцем, - его правоту подтвердила
история. В девяностые годы Моррис уже не верил, что в Англии немедленно
совершится пролетарская революция. Он теперь много думал о том, сколько
трудностей стоит на ее пути, и сознание этого сделало его рассказ о
революции настолько правдивым, что иной раз начинает казаться, будто
читаешь о событиях, уже совершившихся. Что же касается отдельных
частностей, то они, если учесть тогдашний вровень социалистического
движения в Англии, не могут не вызвать восхищения силой авторского
предвидения. Моррис говорит и о том, что буржуазное общество, склонявшееся
к закату, вынуждено будет принять определенные формы государственного
капитализма, и о том, что именно в огне гражданской войны рабочий класс
выкует кадры, необходимые для руководства обществом, и о том, что
сопротивление революции со стороны правящих классов примет формы, которые
мы сейчас назвали бы фашистскими.
  В основной части своей утопии Моррис тоже многим обязан марксизму. Именно
знакомство с марксизмом помогло Моррису занять такую верную позицию в
полемике с Беллами. Критикуя Беллами за то, что он по-мещански видит
конечную цель социализма в уюте и сытости, Моррис вместе с тем далек от
спартанства многих представителей утопического социализма. Напротив,
Моррис считает, что в коммунистическом обществе личное потребление вообще
не будет никак ограничено. Люди коммунистического общества, согласно
Моррису, будут жить по потребности. Правда, они не станут бессмысленно
расточать общественные ресурсы, но совсем не потому, что их жадности будет
положен предел при помощи своеобразных "заборных книжек", которыми
предусмотрительно снабдил своих персонажей Беллами, а потому, что в
обществе, из которого исчезла нужда, исчезнет и жадность Конечная цель
социализма состоит не в ублажении буржуазного индивида, а в расцвете
человеческой личности, очищенной от скверны буржуазности. Для Морриса
научный социализм не был только экономической доктриной. Моррис
справедливо видел в нем законного наследника гуманизма прежних веков.
  По-марксистски решает на первых порах Моррис и вопрос о том, каким образом
общество придет к изобилию материальных благ, а каждый отдельный человек
получит достаточно времени для того, чтобы свободно следовать своим
склонностям. Разумеется, Моррис и здесь значительно прозорливее Беллами. С
каким увлечением ни выдумывал Беллами всякие приспособления для улучшения
быта, он не сумел понять, что через сто лет произойдут качественные
перемены в самой промышленности. Система промышленного производства
остается в социалистическом Бостоне XXI века примерно такой же, какой она
была в 1888 году. Моррис же в первую очередь указывает, что за сто лет
были открыты новые научные принципы, неизмеримо повысившие
производительность труда в промышленности. Человек теперь получает
значительно больше продуктов, употребляя для этого значительно меньше
усилий. Если в Утопии Морриса нет нужды в "промышленной армии", то этим
она обязана прогрессу науки.
  Однако, по мере того как Моррис отдаляется от переходной эпохи, он все
большую дань отдает собственным теориям, унаследованным от периода
прерафаэлизма. Верный своим медиевистским симпатиям, Моррис заявляет, что
ручной труд в коммунистическом обществе постепенно вытеснит машинное
производство. Своеобразно трактует Моррис и марксистский тезис об
отмирании государства. Моррис считает, что с отмиранием государства как
аппарата насилия исчезнет и централизованное руководство экономикой,
развернутый товарообмен и т. д. Эти два отступления от марксизма, как
легко понять, порождают и другие противоречия в утопии Морриса. Он
оказывается не способен обосновать верные свои положения и постепенно
многие из них словно бы забывает.
  Сначала Моррис отводит ручному труду подчиненное место. Он для Морриса
лишь одна из форм самовыражения человека, освободившегося от фабричного
рабства и получившего много свободного времени. Ручной труд так же
заполняет досуг одних людей, как писательство - других, занятия истори